Артефактор. Ловушка времени

Я делю сны на глупые и слишком похожие на реальность. Иногда мне даже сложно понять, проснулся я или всё ещё колышусь в плену сладких видений. Продирая глаза и разглядывая зеленеющие холмы, знакомые с детства, я верю, что мальчик, а потом и юноша по имени Гарри Поттер мне попросту приснился. Приснился, почудился, привиделся. Но разве сны, пригрезившиеся на траве у подножья холмов, не несут отпечатка будущего в себе? Не знаю. Но старик-друид, который несколько дней гостил у нас в замке, чтобы потом отправиться восвояси, говорил именно так: «Случайных снов не бывает». Да, это был долгий и странный сон. Откуда взялись бы движущиеся сами, без лошадей, повозки, телеги, с помощью которых можно подниматься высоко в небо, или огромные замки, сияющие хрусталём, в наше время? И запретная любовь между двумя мужчинами. О ней не говорят в полный голос, о ней только перешёптываются за кружкой эля или чаркой кислого вина, когда алкоголь успел развязать язык и затереть моральные границы. Я, уж насколько люблю погреть уши, прислушиваясь к чужим беседам, и то не могу похвастаться, что об этом непотребстве слышал нечто определённое. Так всего лишь одну историю, как двух пастухов поймали на валянии в траве в чём мать родила и забили до смерти. Даже сыр, который они успели сделать за сезон, и тот выбросили свиньям – никто не захотел есть его, приготовленного теми же руками, что занимались блудом. Отец, наверное, меня потерял и, кажется, я об этом сильно пожалею. Я вскакиваю, одёргиваю рубаху и карабкаюсь к замку, обходя его громаду с другой стороны, где угрюмые скалы точатся о вечно бушующее море. В нём есть несколько тайных ходов, секрет которых тщательно оберегается, но, как уже говорил, я часто слушал и, главное, слышал не предназначавшееся мне. День в самом разгаре, поэтому меня не удивляет череда повозок и людей, спешащих в обе стороны по опущенному мосту. Доски, настеленные на каменное основание, жалобно кряхтят по-стариковски под гружёными телегами и конскими подковами. Решётки, конечно же, подняты, и стража, разморенная духотой надвигающейся грозы, опирается на копья и дремлет, иногда вскидываясь. Над зубцами донжона кружит вороньё: после вчерашней казни им есть пожива – отец, наконец, собрал достаточно доказательств, что его управляющий понемногу приворовывал. Отец не любит воров, и за кражу яблок из крестьянских садов мне достаётся особенно. Люди с высоты холма кажутся небольшими и деловитыми, словно муравьи. Каждый что-то тащит и играет свою, только ему отведённую роль. Мой дом. Жаль, что и он временный. Жить мне в нём до отцовской смерти: поскольку я – третий сын, и этот замок достанется моему старшему брату в наследство. А я… Ну, что ж… Всего лишь сын крупного землевладельца с благородной кровью. На дорогах и перепутьях нашего баронства таких искателей лучшей доли пруд пруди. Я в свои двенадцать никаких привилегий не замечаю: вряд ли помощь в чистке конюшен, лошадей и оружия можно считать занятием для благородного. Ладно, хватит болтовни – у меня на сегодня ещё много дел. Меч старшего брата я вычистил – по-моему, это у него дежурная шутка. С каких пор оружию, кованному гоблинами, грозит ржавчина? Но сказано – сделано. Теперь на очереди любимый братов жеребец – Василиск. Как подойти к этой зверюге? И имечко ему подстать – такой норовистой животины я ещё не видел в жизни. Огромный, копыта с мою голову, чернющий, как Мордредова душа. Мне страшно приближаться к нему, даже когда он в стойле. У него, по словам отца, взгляд, как у нашего соседа, лорда Слизерина, которого мой дорогой родитель за глаза называет «напыщенный индюк». Бр-р-р! Зато мой средний брат от него в восторге. От соседа – не от жеребца. Неудивительно: книжный червь к такому же и тянется. Привязанный к столбику коновязи, Василиск косит тёмным оком и всё норовит столкнуть меня крупом с табурета, на который я влез, чтобы вычистить лошадиную спину. Скотина с дурным норовом! Ведь любит, когда я скребком прочёсываю ему лоснящийся хребет, и всё равно пихается. Я проверил у коня подковы и вычистил забившийся под них навоз соломой. Теперь нужно отвести животное к реке и искупать. У меня даже не возникает мысли сесть верхом на жеребца – эта норовистая тварь свернёт мне шею в один миг. Никто, кроме Игнатиуса, не рискует ездить на нём – даже отец. Но можете поверить, Изокрейтис Гриффиндор далеко не робкого десятка. И пусть дни его славы давно позади – в одном из столкновений с голодной мантикорой, которая опустошала земли вилланов на западе, он был серьёзно ранен и теперь волочил правую ногу, да и рука уже не держала меч с той уверенностью, как раньше, но разбойники сторонились наших земель до сих пор. Так что «романтиков с большой дороги» мне опасаться не стоит, да и просто недоброжелателей – тоже. Я же не наследник – за меня выкуп получить не удастся. Василиск терпеливо дожидается, пока я отвяжу его от коновязи и поведу к реке в поводу, а дальше начинается то, за что я и зову жеребца брата «скотиной с дурным норовом». Он то припускает вперёд размашистой рысью, отчего я упираюсь пятками в кочковатую землю и ору: «Тпр-р-ру!», то наоборот останавливается, и тогда я пытаюсь сдвинуть упрямое животное с места окриками, руганью и хворостиной, если таковая найдётся в зоне досягаемости. Но Василиск сегодня упрямится недолго, и его покладистость меня настораживает. Просёлочная дорога, по которой мы бредём вдвоем с конём, резко поворачивает вправо и ведёт вниз, к деревеньке у подножья замка, а мы находим неприметную тропу, известную только нам с Василиском, и теперь весело шагаем по ней. Жеребец изредка всхрапывает, мотает головой, украшенной белым пятнышком как раз между глаз, и фыркает в высокую траву. Из-под ног разбегаются изумрудные юркие ящерки, и будь я тут сам, я не преминул бы поймать хотя бы одну, чтобы посмотреть, как извивается в руках отброшенный хвост, а его владелица вертко и бесшумно исчезает с глаз долой. Лес вокруг густеет, на траву ложатся причудливые тени, а в кронах деревьев надрываются птицы. Василиск вздёргивает морду и застывает на месте. При этом его уши становятся торчком, как у отцовского дога, стоит ему лишь услышать звуки охоты. Но потом он снова мотает головой, звеня колечками повода, и покорно плетётся следом за мной. Тропинка упирается в обрывистый берег, и я с весёлым гиканьем жизнерадостно устремляюсь вниз, к воде, буквально повисая на ремне. Жеребец поджимает задние ноги и спускается вслед за мной, сопровождаемый целой лавиной песка. Не замедляя движения, мы влетаем в воду, поднимая радужные брызги. Мальки, стайками снующие по мелководью, разлетаются во все стороны, поблёскивая серебром сквозь толщу воды. Холщовые штаны, такие же, как у крестьянских детей, сразу промокают, и я, не раздумывая, сбрасываю их на песок, а потом туда же отправляю и рубаху. Василиск бьёт передним копытом, обдавая и меня, и себя сверкающими каплями. Вода холодит разгорячённую кожу, но я вхожу глубже, рассекая её короткими гребками. Дно быстро исчезает из-под ног, но я довольно уверенно держусь на воде. Жеребец следует за мной, и над взбудораженным зеркалом реки плывёт его задранная морда с широко раздувающимися ноздрями. Он любит это не меньше меня, но слушаться только потому, что я исполняю его маленькие прихоти, всё равно не желает. Уж если среди коней и есть короли, то Василиск, без сомнения, один из них. Накупавшись вволю, я заваливаюсь на песок прямо так, голышом, а Василиск взволнованно топчется рядом, толкает меня мордой, не понимая, как его покорный слуга только что весело прыгал и плавал, а сейчас корчит из себя мёртвого. От его топтания меня обдаёт песком, и назойливые песчинки попадают прямиком в нос, отчего я громко чихаю и, не выдерживая укоризны на лошадиной морде, весело хохочу. А потом перехватываю повод и тяну Василиска опять поплескаться в реке. Когда мы снова выходим на берег, воздух уже напоен вечерней прохладой, а солнце стремительно приближается к горизонту. Кажется, мы немного задержались. Я вытряхиваю песок из брошенной одежды, натягиваю её прямо на мокрое тело и ёжусь от пронизывающего ветерка, далеко не такого ласкового, как днём. Жеребец вредничает, тянет повод к воде, а я уговариваю упрямое животное пойти к замку. Скоро закроют ворота, и тогда придётся проситься ночевать к кому-то из фермеров. Мне-то всё равно, но вот за Василиска, если ночью с ним что-то случится, с меня спустят шкуру. Сначала отец, а потом и Игнатиус. Такой жеребец стоит половину годового дохода нашего процветающего имения. Ранние сумерки заставляют меня удвоить усилия, и конь сдаётся под моим напором. Обратно карабкаться на обрыв с упрямой лошадью – подвиг, поэтому путь по кромке берега занимает больше времени. Тени стремительно сгущаются, окружающий лес темнеет и наполняется ночными шорохами и звуками. Зловеще ухает филин, ворчит, копая нору, барсук и где-то вдалеке воют волки. Лес становится пугающим, гнетущим, и кажется, будто ветки деревьев постепенно сжимаются так плотно, что перехватывает дух. Это не тот страх, когда боишься неведомых монстров, прячущихся под кроватью, а опасение за свою жизнь, потому что точно знаешь, какая опасность может поджидать тебя в непролазной чаще. Словно в отместку где-то совсем рядом звучит вой. Дрожь пробирает до костей, и, будто красуясь, в просвете деревьев появляется полная луна. Вот Мордред! Полнолуние! Василиск, услышав повторный заунывный вой, хрипит, вскидывает голову, пятится назад, почти выдёргивая повод из моих повлажневших ладоней. И до меня медленно доходит: вой не волчий. – Оборотни… – тихо выдыхаю я, а Василиск, как будто понимая мою речь, оглушительно ржёт, вставая на дыбы. Копыта зависают над моей головой, и только вовремя сделанный кувырок спасает меня от удара огромным копытом. Жеребец всхрапывает, танцует на месте, мелькая в почти кромешной тьме белоснежными белками непроницаемых глаз. Вой повторяется совсем близко, и я решаюсь на отчаянный шаг: подпрыгиваю, цепляясь за оголовье уздечки, и кое-как влезаю на спину Василиску. Это только со стороны кажется лёгкой задачей, а на деле… Гладкая шкура коня выскальзывает из-под меня, вцепиться не во что: на Василиске нет седла, да и повод – это вам не уздечка для езды. Поэтому я укладываюсь животом на спину жеребца, нагребаю полные ладони шелковистой гривы и даю ему шенкелей. Василиск срывается с места в галоп. Вовремя! Позади слышен приглушённый рык, и в густоте надвигающейся ночи, повернув голову, я вижу, как две быстрые тени движутся вслед за нами. Я погоняю жеребца пятками, прижимаясь щекой к основанию его шеи. Позвонки коня впиваются в грудь при каждом прыжке обезумевшего животного. Кажется, он даже не замечает меня на холке, а несётся вперёд, не разбирая на своем пути ничего, — ни дороги, ни препятствий, ни врагов. И самое худшее – не в ту сторону. Я тщетно дёргаю гриву коня, но он мотает головой, ускоряясь. В глазах пляшут смазанные силуэты деревьев, а в ушах стучит кровь. Я стискиваю зубы и ещё ближе приникаю к взмыленному животному. Запах горячего конского пота забивает ноздри. Ветки хлещут по плечам, обжигая кожу. А позади, чувствуя аромат свежей крови, рвутся две голодные твари… На самый краткий миг мне кажется, что картинка вокруг нас меняется слишком резко, а дыхание перекрывает, словно к лицу прижали мягкую пуховую подушку. Жеребец хрипит, тянет взмыленную шею и делает очередной рывок, больно ударяя острыми позвонками мне в грудь. Лес заканчивается пологим склоном, и Василиск, не снижая скорости, спускается вниз. Впереди маячат огоньки, но я боюсь оторваться от шеи жеребца и разглядеть их. На ходу мы врываемся в какой-то посёлок. Копыта дробно стучат по деревянным настилам, и вдруг… Я ещё успеваю увидеть толпу крестьян с факелами и вилами с одной стороны и вооружённых людей с другой, как Василиск, крайне испуганный, встаёт на дыбы, а потом взбрыкивает. Я соскальзываю со спины жеребца и валюсь ему под ноги. Последнее, что я помню, это вспышка ослепляющей боли. И темнота… Сознание возвращается медленно. Но когда в глазах всё обретает чёткость, я вижу пыльный полог кровати, на которой лежу, светильник в изножье, затянутые гобеленами стены и узкие бойницы, лучше всего говорящие, что я где-то в башне. И башня эта совсем не в нашем замке – уж я облазил его вдоль и поперёк. Я слегка шевелюсь, чтобы, наконец, осознать себя живым: всё тело затекло и будто окаменело, а плечо, словно в отместку за неуместную прыть, простреливает пронизывающей болью. Не сдерживаясь, я стону во все горло. Высокая, худая фигура заслоняет пламя светильни, и мягкая ткань легко стирает с моего лица испарину. – Лежи-лежи, не вставай! – Голос хозяина комнаты ласкает, как отрез самого нежного бархата. – Где я? – шепчу я. – А Василиск? – Василиск – твой жеребец? – Он дожидается кивка и усаживается рядом. Сквозь полог его длинных волос пробиваются лучики мягкого света. – С ним всё в порядке – я приказал позаботиться о нём. Могу я узнать твоё имя, мальчик? – Годрик, – я боюсь даже моргнуть. – Меня зовут Годрик. – Ну что ж… Тебе нужно выпить это, Годрик, – к губам прижимается прохладный металл кубка, а чужая ладонь аккуратно приподнимает мою неимоверно тяжёлую голову, помогая напиться. В нос бьёт запах болотной тины и пряный аромат дягиля. Не самый аппетитный букет, но зелья нынче так дороги, что выбирать не приходится. Я приоткрываю рот, глотаю горькую микстуру, от которой ёжусь, стискивая кулаки. Но боль постепенно исчезает, растворяясь в ритме вдохов-выдохов, и я медленно погружаюсь в дрёму, но ещё слышу тихие голоса где-то совсем рядом: – Мастер, лорд Гриффиндор прибудет послезавтра. – Хорошо, Лукас, иди… – и я засыпаю под мерный скрип пера и сухое шуршание пергамента. Ещё сутки я валяюсь в беспамятстве, лишь изредка просыпаясь, чтобы проглотить очередную гадость, услышать размеренный голос и снова погрузиться в сон. Утром второго дня, сразу после моего пробуждения, я, наконец, прихожу в себя настолько, что могу даже взглянуть на своего спасителя. На вид – трудно угадать его возраст, но однозначно взрослый, он кажется мне высоким по сравнению с отцом и братьями, а они обычно возвышаются над всеми дворовыми. Кроме этого он худ, носит длинные, гораздо ниже плеч волосы, которые при свете дня кажутся абсолютно чёрными и даже отливают синевой в лучах солнца. Лицо незнакомца нельзя назвать красивым, но оно притягательно. Самое примечательное на его лице, что сразу завораживает меня – это глаза. Лучше было бы их сравнить с изумрудами, но я их видел всего раз в жизни, да и то мельком, поэтому мне приходит на ум дягиль в сахаре – сладкая зелень (10). Я пялюсь на него, затаив дыхание, а он в свою очередь беззастенчиво рассматривает меня. В уголках его глаз таятся ранние морщинки, а губы едва сдерживают улыбку. Должно быть, она – редкая гостья на столь примечательном лице. За дверью слышны торопливые шаги, отчего мужчина хмурит чётко очерченные брови, а потом вдруг резко поднимается навстречу гостям. В комнату врываются отец и Игнатиус. Брат моментально бросается ко мне, ощупывает моё тело, отчего я тихо хихикаю – я до ужаса боюсь щекотки, а отец трясёт руку моему спасителю, приговаривая: – Спасибо, лорд Слизерин, я теперь ваш должник! И этот долг верну обязательно. Я от удивления разеваю рот: слишком много слышал разного о нашем соседе, но никогда его не видел вблизи и поэтому, конечно, не узнал, столкнувшись лицом к лицу. – Я могу забрать сына сегодня? – спрашивает отец, и я замечаю волнение, так несвойственное ему. – Да, – лорд чинно склоняет голову. – Я прикажу принести одежду. И уже на выходе, когда я равняюсь со Слизерином, я чувствую, как моих волос касается его рука. Я бормочу тихое: «Спасибо!» и прячу невольную улыбку. Спуск во двор лишает последних сил: ступени словно специально дыбятся под шагами – я то и дело спотыкаюсь, и Игнатиус несколько раз ловит меня по пути к земле. Ноги ослабели так, что неохотно переставляются. Я успеваю трижды взмокнуть прежде, чем останавливаюсь у телеги, днище которой устлано толстым слоем соломы. Игнатиус заставляет меня выпить зелья, наверняка приготовленные не им, и всю дорогу домой я смотрю цветные и ужасно интересные сны. Василиск покладисто трусит рядом с телегой, иногда вытягивая шею и касаясь бархатистой мордой моей голой пятки, словно извиняется за доставленные проблемы. Дома мне, конечно, достаётся сполна, в этом я не сомневался. Да так, что я ещё день (с заживляющим бальзамом, который мне приносит сердобольный Клаудиус) не смогу сесть на лавку, не поморщившись. История с оборотнями на этом не заканчивается. В ту же ночь, когда мы с Василиском едва не становимся их добычей, они натыкаются на пастуха. Увы! Ему не везёт так, как нам – и стадо, и его самого складывают в саван по кишочкам. Поле, где эти самые кишочки нашли, как и стадо с пастухом принадлежит, а скорее, принадлежало лорду Слизерину. Может, он и является выдающимся учёным, как утверждает Клаудиус, но лучшие бойцы во всей округе – это мой отец и старший брат. Так что на следующий день они, прихватив ещё пару-тройку опытных охотников, отправляются на подмогу соседу. Солнце только поднимается из-за горизонта, когда я, позёвывая и почёсывая макушку, не видящую расчёски месяцами, выхожу во двор умыть лицо ледяной водой и окончательно проснуться. В это утро подниматься особенно сложно – полночи я не спал, беспокоясь об отце и брате. А потом забылся тревожным сном, но лишь тогда, когда тёмное небо понемногу начало светлеть. Если бы они отправились на охоту за волком, которые в прошлом часто вырезали полстада за ночь и не брезговали заблудившимися путниками, я бы не переживал – даже если волк и цапнет, то магия и заживляющие зелья быстро поставят охотника на ноги. Но оборотни – это совсем другое дело. Тут хватит всего лишь одной царапины, и любой будет обречён. Если не съест оборотень, то свои добьют – из милосердия и страха. Но тревожные мысли тревожными мыслями, а стойла сами не вычистятся, и сбруя тоже не починится. И я принимаюсь за работу. В таких хлопотах и проходит день. Оруженосец Игнатиуса, оставленный в замке, пару раз предлагает мне передохнуть и прошвырнуться в деревню, где можно разжиться карамельными яблоками или булками. Мне не хочется идти с ним – кажется, что стоит предаться коварному веселью, и с отцом или братом приключится плохое. Единственное, в чём я ему уступаю, это несколько шутливых поединков на деревянных мечах. Взмокнув и запыхавшись, мы просимся в замковую кухню, где кухарка выдаёт нам по куску хлеба и ветчины. Ну и по паре подзатыльников на брата. В воспитательных целях. Она ещё не знает: пока она кромсает хлеб и ветчину, Алекс утаскивает под рубахой дюжину краснобоких яблок. Позже, когда она обнаружит пропажу, мы уже успеем скормить Василиску огрызки и скорчить самые невинные рожи на свете. Пусть эль получится не таким ароматным, не нам его пить, а вот кухарка бесится, что её стряпню признают не самой лучшей. Солнце только успевает прикоснуться краем к горизонту, как я валюсь спать на охапку соломы в деннике. От усталости, телесной и душевной, я не могу подняться к себе в комнату. Но всё равно тревога не даёт покоя и здесь, принимая весьма изощренные и причудливые образы ужасающих монстров и смерти в моих ночных видениях. Так что утром я едва поднимаюсь. Завтрак, принесенный скорее всего сердобольной кухаркой, уже и думать забывшей о нашем мелком воровстве, остаётся практически нетронутым. Хлеб и овощи я скармливаю своим любимцам, а ветчину отдаю лопоухой шавке, приблудившейся к нашей конюшне. Да, мои дни особым разнообразием не отличаются. Мой волшебный дар проявился в конюшне и больше всего пользы он приносил именно в ней. Я не помню, сколько мне было лет, когда заболел жеребёнок, на которого все возлагали большие надежды. Правда, надежды возлагали взрослые, а мне, ещё совсем несмышлёнышу, просто нравилось голенастое, неуклюжее чудо с бархатистой мордой и тёмными, как сливы глазами. Узнав о недуге малыша, я украл на кухне пару спелых яблок и ночью пробрался в стойло. Утром нас нашли спящими рядом: даже во сне я цеплялся за гриву своего подопечного, утыкаясь лицом в лошадиную шею, а жеребёнок подсунул носатую морду мне подмышку и довольно сопел. Здоровыми оказались оба: и малыш, и я, несмотря на ночные холода. С тех пор я и приглядываю за самым ценным нашим имуществом – породистыми лошадьми, и за всё время ещё ни одна не заболела. Солнце стоит уже высоко, а в конюшне нечем дышать: запах навоза здесь так крепок, что от него слезятся глаза и спирает дыхание. Свежий воздух не спешит вытеснять зловонные миазмы, несмотря на открытые двери и ставни окон. Недалеко от конюшни я слышу шум. Мне кажется, что там топчется чья-то нервная лошадь, и лязгает металл о металл. Я хватаю из стойла вилы, которыми обычно убираю испачканную солому, и выглядываю во двор. *** Облегчение наваливается внезапно, от него враз слабеют руки и вилы падают мне под ноги. Кавалькада с отцом во главе возвращается с охоты на вервольфа. На копье рыцаря справа нанизана человеческая голова, с которой на доспех каплет буроватая жижа. Двор наполняется вздохами и охами. Впечатлительные крестьянки закрывают лица передниками, мужчины отводят взгляды. На останки не слишком приятно смотреть. Я же наоборот пялюсь на перекошенное посмертным ужасом лицо и остекленевшие, какие-то белёсые глаза, и чувствую, как съеденное понемногу пробирается наверх. К счастью, кавалькада быстро минует хозяйственные постройки, я с глубоким вздохом поднимаю инвентарь и бреду обратно в конюшню. Там меня и находит оруженосец отца, ещё не стянувший стёганку и не умывшийся после похода. От него разит потом, человеческим и конским, и немного тухлятиной, отчего я стремительно выскакиваю из конюшни, как только слышу, что меня ждёт к себе отец. Финдли снимает доспех, и любопытные женщины подают ему воду в деревянном ведре и, пока он плещется и хвастает подвигами, забывают обо всех делах напрочь. Я же, едва усмехнувшись на пустое бахвальство оруженосца, бегу в замок. Отец ждать не любит. Я так спешу, что на предпоследней ступеньке почти на самом верху башни оступаюсь, балансирую на одной ноге, оглядываясь на лестницу, струящуюся вниз, но чудом удерживаюсь, чтобы продолжить свой путь наверх. Грегор, личный слуга моего отца, тоже оступился на прошлый Самайн. Теперь его вдова получает один шиллинг в год за потерю кормильца. Я влетаю в отцовскую комнату и оглядываюсь, всё ещё тяжело дыша. Отца я вижу сразу – его фигура слишком приметна, и в этой далеко не маленькой комнате именно она притягивает к себе взгляд, а не вычурная мебель или роскошные меха, устилающие его постель. Изокрейтис Гриффиндор в задумчивости стоит у бойницы, кутаясь в халат, отороченный соболями. Слуги ещё только убирают бадью с мыльной водой. Воздух хранит ароматы мятного мыла и дубленой кожи. – Отец, ты звал меня?! – Он оборачивается, в его волосах вспыхивают и тут же гаснут золотые искры, и я замечаю морщинку, прорезавшую лоб. Значит, дело – дрянь… Он кривится от моего не парадного вида: – Эти обноски впору свинопасу. Впредь на мои глаза так не показывайся! – Но наказание сегодня проходит мимо – отец и так не слишком усердствует на этом поприще, а теперь и подавно – что-то не даёт ему покоя больше, чем мои отрепья. – И умойся. Ты стойла будто бы лицом чистил. Я любуюсь своим отражением в воде, которую приготовили для омовения отца, и, не удержавшись, хмыкаю. М-да, вид у меня – загляденье. В волосах – солома, на щеках – пятна грязи, на висках – дорожки пота. Я плещусь от души, весело отфыркиваясь, пока лицо не становится чистым, а волосы и ворот рубахи, напротив, – полностью не промокают. Теперь заметно наше с отцом сходство. Тот же овал лица: широкие скулы, упрямый подбородок, но у меня всё это ещё смягчено по-детски круглыми щеками и ямочками на них, как у матери. Те же яркие голубые глаза, те же буйные кудрявые волосы, пшенично-русые у меня, и обильно прореженные сединой у отца. Да и стать, и повадка отцовская. Наверное, я, когда вырасту, приобрету и его фигуру. По крайней мере, очень на это надеюсь. А вот способности у нас разные. Отец – прирождённый мечник. Напористый, дерзкий и выносливый. Я в этом понимаю немного, но так говорил о моём родителе король, когда охотился в наших землях и заезжал в гости. А я беру не техникой или напором, как отец – я выигрываю за счёт изворотливости и магических способностей. Толку от этого мало – магов-недоучек у нас пруд пруди, а учителей и наставников не хватает. Отец пытался вложить в меня толику своих знаний, но куда там! В свои двенадцать я уже обогнал и его, и Игнатиуса, да и Клаудиус ненадолго маячит впереди, невзирая на то, что у него наставник был. Плохо, что в меня вкладывать деньги невыгодно: наследства – шиш с маслом, и всё, что мне светит – либо прозябание в какой-нибудь глуши на приграничной территории, либо служба наёмником в королевском войске. И тот, и другой вариант – не предел моих мечтаний. А обучение стоит не просто денег – бешеных деньжищ. И моей скромной доли на него не хватит. Слуги, вычерпав воду, утаскивают бочку и затворяют дверь, чтобы не мешать нашей беседе. – Наплескался? – Отец протягивает мне полотенце с затаённой улыбкой на лице, но и эта пародия на веселье быстро исчезает под гнётом тяжёлых мыслей. – А теперь послушай меня внимательно. Я кое-как обтираю воду и застываю, глядя в насупленное отцовское лицо. – Ты прекрасно знаешь, что найти хорошего наставника-мага – очень трудно... И дело не в деньгах. В конце концов, ты – мой сын, и я не поскуплюсь на твоё обучение. Он замолкает, задумчиво поглаживая испанскую бородку, а я и не думаю спрашивать – я просто застываю столбом от таких перспектив. Не то чтобы я так сильно привязан к родному дому – после смерти матери тепло и уют семьи исчез, но чужой замок и полное повиновение абсолютно незнакомому мне человеку – видятся мне наихудшей перспективой. – Большая удача, что лорд Слизерин согласился взять тебя в ученики. Не знаю, чем ты ему приглянулся, но упрашивать его долго не пришлось. – Лорд Слизерин? – возмущённо кричу я, не заботясь о лишних ушах, часто прорастающих даже у самых толстых стен. – Но как я могу быть учеником человека, который отобрал у нас землю?! Я шумлю, но странное чувство уже пробирается от сердца. Словно я обманываю сам себя и прекрасно об этом знаю. – Годрик! – Я вижу, что отец злится, и вовремя прикусываю язык – мне пора научиться не перегибать палку и не забывать сыновнего почтения. – Не лезь в дела взрослых! Не дорос ещё! Тебе расти да старших слушать. Но зная моё фамильное упрямство, он гладит меня по склонённой голове и уже гораздо миролюбивей продолжает: – Мал ещё учить старших. Да и к чему обиды? Сам знаешь, сколько волшебников делится своими знаниями. Это великая удача… – Ты же говорил, что отдашь меня в ученики Гойлу, – невежливо перебиваю я отца. Старик Гойл, грузный, с хитроватыми глазками и слащавой улыбкой, жил неподалёку от нас, в полудне пути. Замок почти прервавшегося рода Гойлов больше смахивал на старую развалину, но не рассыпался окончательно – все подозревали, что из-за волшебства его владельца. – Подох старый Гойл, – лицо отца мертвеет, и в глазах отражается ярость. – Подох, как перевёртыш давеча. И счастье, что я не успел тебя отдать ему: предыдущего ученичка он разделал, как кабана: кишочки отдельно, кости отдельно, мясо отдельно… У меня перехватывает дыхание. – Да, Годрик, баловался старик Гойл некромантией. Мечтал жизнь свою никчёмную удлинить. Мы ввалились в его башню как раз, когда он ванну из крови принимал. Там и порешили. Он, конечно, пытался отбиться заклинаниями. Но если псы нападают скопом, даже медведь старается скрыться. От Гойла осталось мокрое место – и в саван положить, оказалось, нечего… – отец смачно плюёт на пол. – Нам повезло, что лорд Слизерин решил, как и мы, забыть старые обиды. Да и с помороченным сервом мы ему помогли. В общем, нечего тут обсуждать – завтра утром ты отправляешься к нему. Изокрейтис Гриффиндор сжимает мои плечи и, усмехаясь в бороду, напутствует: – Не посрами чести Гриффиндоров, сын! – Эти нехитрые слова ещё долго звучат в моих ушах. И я из всех сил буду следовать отцовскому наказу. *** Сборы ученика – дело нехитрое: смена белья, кинжал на пояс, как полагается сыну лорда, пара книг по боевой магии и зельям, с трудом, но уменьшенные моей своенравной волшбой. Всем остальным лорд Слизерин, как мой наставник, меня обеспечит. Но на всякий случай я достаю из тайника несколько золотых монет, найденных мною пару лет назад в лесу, и зашиваю их в пояс. Это будет мой неприкосновенный запас. Лорд Слизерин тоже может увлекаться запрещённым колдовством – вдруг и мне придётся рвать когти из его обители. На этот раз мы едем целой кавалькадой – мне достаётся старый чалый мерин, который весело помахивает хвостом, но менять аллюр на галоп не спешит. Мне приходится несколько раз погонять заслужившее отдых животное, чтобы добиться от него маломальской рыси. Моё очумелое сознание кричит, что до замка лорда Слизерина рукой подать, но в результате наша процессия тащится по дорогам родной Британии почти целый день. Только к вечеру, когда край солнечного диска цепляется за горизонт, мы, наконец, въезжаем во двор соседнего замка. Замок Слизерина, в отличие от отцовского, не столь велик, сколь высок. Я задираю голову и смотрю, как реют вымпелы на двух островерхих башнях, покрытых чёрно-серой, базальтовой черепицей. Кроме этих двух я насчитал ещё пять башен поменьше, ходы между которыми напоминали тонкие и хлипкие мостики. Было в нём нечто сказочное, будто строили этот замок не люди, а обитатели холмов. В сказках им приписывали целые города, такие же странные, под землёй. Ещё одну особенность я принимаю, как непрактичность Слизерина: в его замке нет рва с водой, а ворота с бревенчатыми заслонами кажутся мне хлипкой препоной для осаждающих. Отец же внимательно осматривает массивные лебёдки с толстыми цепями и железными сетями, наполненными обломками скал. Лорд Слизерин встречает нас в трапезной за богато сервированным столом, за которым помимо хозяина сидят ещё пятеро мальчишек и юношей. Трапезная отличается от нашей так же, как и я отличаюсь от лорда Слизерина: кроме принадлежности к людям, – сходства особого нет. Зал большой, но против нашего будет поменьше вдвое. У нас пол посыпают ароматными травами, а тут он голый, как пустошь зимой. Мне нравится запах сухих трав, особенно, когда жарко пылает камин, но, увы, псы отца слишком часто мочатся в неё, и тогда травяной аромат перебивают совсем другие и малоприятные. Да и щедрый ковёр сухоцвета часто единственная преграда для тех из отцовского гарнизона, кто перебрал и заснул прямо под столом, не утруждая себя путешествием к лежакам. Может, у Слизерина так не принято? Глупая мысль. Где это видано, чтобы солдаты не пили хмельной эль и вино или знали меру? Хотя я готов поверить в этот абсурд, потому что перед глазами у меня обеденный стол, за которым и восседают лорд Слизерин и его подопечные. И он гладкий, как свежеструганные доски. Есть, конечно, вариант, что стол новый, но почему-то мне мало верится – нож у правой руки Слизерина просто лежит, а не воткнут в деревянную твердь, как обычно делается у нас (11). Если бы мне дали больше времени на разглядывание, я бы наверняка заметил бы больше странностей, но тут хозяин замка поднимается и, омыв пальцы в ковше и вытерев их чистым сукном, протягивает руку для пожатия, которая предназначалась отцу – я до такой чести не дорос. К моему удивлению, меня всё же почтили кивком поистине царской головы, и пригласили за стол наравне с отцом. Мне достаётся место рядом с самым старшим учеником лорда – долговязым парнем, имени которого я ещё не знаю. Манеры его, в отличие от остальных, такие же ненормальные, как и у самого наставника, а лицо – столь же беспристрастно. Он ловко управляется с кинжалом и лепёшками, а его манжеты при этом остаются белоснежными. Я же забываю обо всём, как только вижу кусок жареного мяса. Мне не требуется и кинжала, так я голоден. Отец, замечая разницу между моими застольными манерами и манерами Слизерина, старается ничего не есть, а во всём его облике сквозит непонятная и непривычная робость. Только голод берёт свое, и вот я уже вгрызаюсь в капающее ароматным жирком мясо, причмокивая и жадно слизывая капли с губ. От моего голодного урчания будущие побратимы, кажется, застывают, и тот же долговязый придвигает ко мне ещё одно блюдо поближе. Я благодарю его кивком, отбрасываю обглоданную кость и тщательно вытираю жирные пальцы о свою рубаху. И принимаюсь за второй кусок, но куда спокойней. Кости, что тоже непривычно, никто не бросает под стол собакам (их даже нет в трапезной), а складывают на огромное блюдо в середине стола. Отец заводит неспешную застольную беседу, от которой вкупе с сытной едой, меня клонит в сон. Я раздираю слипающиеся глаза, стараюсь держать их широко распахнутыми, но голова моя упрямо движется к столешнице, чтобы прижаться к ней щекой. К концу этой тягостной трапезы, тянущейся, как вонь за толпой прокаженных, я старательно пытаюсь не свалиться под стол. Но борьбу меня же со мной самим прерывают весьма ощутимые тычки под рёбра, и я, наконец, замечаю, как мир приобретает привычные краски, а люди и их лица – четкость, осмысленность и выражения. Но, к счастью, нас отправляют по постелям, и тот самый долговязый парень, едва слышно прошелестев: «Лукас», велит мне следовать за ним. Мы поднимаемся в башню по бесконечной, на первый взгляд, лестнице, но, естественно, она заканчивается, когда я выбиваюсь из сил. Мне не нравится замок, башни, и я уже несколько раз говорю себе, что с удовольствием сбегу отсюда. Комнатка в башне, в которой мы оказываемся, крошечная и холодная. В ней всего две кровати: моя и этого Лукаса, узкая бойница с видом на яркие звёзды и сундуки, ободранные и рассохшиеся. Кровати стыдливо прикрыты пологами балдахинов, но стоит мне отдёрнуть пожелтевшую и пропыленную ткань, как обнажается всё то же: бельё из небеленного сукна, не новое, но в приличном состоянии, одеяла из необработанной шерсти, от которых несёт уксусом, и подушки, набитые конским волосом. – Спи, завтра я тебе всё расскажу! – шепчет он, и по косому шраму, пересекающему его горло, я понимаю, что говорить громче он попросту не может. Я добираюсь до своей кровати, скидываю нехитрую одежду у её изножья и зарываюсь в пахнущее плесенью царство, забывая о положенных колпаках и ночных кофтах, похожих на саваны. И сразу тону во сне без сновидений. И утро, и последующий день – это странное ярмарочное развлечение. Я хожу по замку в сопровождении Лукаса, он приглядывает, чтобы я не свернул себе шею, но и не запрещает совать нос во все щели. А дальше он знакомит меня с остальными. Такие же мальчишки, как и я. Из пяти учеников наставника трое – мои ровесники. Я стою перед ними, подобно рабу на невольничьем рынке, и разглядываю будущих почти братьев. А они, в свою очередь, оценивают меня. Так что, в общем-то, и непонятно, кто кого продаёт или покупает. Я улыбаюсь своим мыслям, и двое младших учеников возвращают мне улыбку. Один из них ярко-рыжий, усеянный, точно пирог с маком, золотистыми веснушками. Да что и говорить, – даже глаза рыжие. И весь он такой нескладный, помятый, как простолюдин. Но зато улыбка у него широкая, ослепительная. И забавная щель между передними крупными зубами. Он отзывается на бесхитростное Оливер. Представляется он именно так, опуская фамилию – наверное, они тут не в чести. Второй – чёрненький, юркий, напоминающий ящерицу своими поблескивающими глазёнками. Он выглядит на пару лет младше, чем есть на самом деле, и мне хочется сходу его оградить от остального мира – настолько он внешне безобиден и беззащитен. Своё имя он называет с придыханием, словно оно само вырывается из него вместе с воздухом. Орион. При этом он опускает тёмные плутоватые глаза на свои босые ноги. Его улыбка то рождается, то умирает на загорелых губах, и она какая-то робкая и смущённая, как у ребёнка. Ему сложно устоять на месте, поэтому он то наклоняется, то переминается с ноги на ногу. А вот третий… Мне он не нравится сразу: есть в нём нечто неприятное, липкое, склизкое. У него пронизывающий взгляд, будто он видит не только мою одежду, которая немного мала, потому что я не часто ношу парадную, но и руки, покрытые мозолями от постоянной работы, а ещё невидимое обычному взору – мои внутренности и ускорившееся до предела сердце. Своё имя он произносит звонко и торжественно, словно бросает вызов. Амандус. В нём чувствуется порода. Гладкие тёмно-каштановые волосы блестят, как шкура Василиска, и он зачёсывает их назад, открывая высокий лоб и надменные ледяные глаза. Именно ледяные – светлые-светлые, чёрный зрачок, словно дыра. Ни одной эмоции не сквозит в них. В этой троице ледышка Амандус – несомненный лидер. Потому что стоит ему приподнять брови и косо глянуть на собратьев, как те тушуются и замолкают. – Добро пожаловать в Каэр Нос! – тоном радушного хозяина провозглашает он. Но я замечаю, как Лукас поджимает губы и укоризненно качает головой. Это вопиющее неуважение со стороны ученика, но оно, вероятно, пройдёт безнаказанным, потому что на губах Амандуса прочно обосновывается ухмылка, полная превосходства и самодовольства. Я ошибаюсь, он перестаёт скалиться почти сразу, и он, а за ним и остальные, склоняются в вежливом поклоне, глядя куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь и утыкаюсь носом в бархат. Немного приподняв голову, я наталкиваюсь на внимательный взгляд наставника. Я ещё пытаюсь поклониться, но узкие ладони, лежащие на моих плечах, не дают мне этого сделать. – Ты со всеми познакомился? – я неуверенно отрицаю движением головы. – Ну, что же… Младшие, наверное, уже представились?.. Я киваю, не отводя глаз от лица наставника. А он откровенно забавляется моим замешательством и открытой злостью Амандуса. – Тогда позволь. Это Брайан. Ему осталось всего лишь год до экзамена на Подмастерье, – светловолосый парень лет шестнадцати-семнадцати чинно склоняет голову. Брайан – прям-таки сказочно красив. Мне таким всегда представлялся знаменитый Мерлин, если верить молве, что он бессмертен и вечно молод. Брайан поднимает глаза – они у него, как первый мёд – золотистые, живые и внимательные. Между тем лорд Слизерин продолжает: – Брайан отвечает за бытовые нужды всех вас. Поэтому если тебе понадобится второе одеяло или что-то ещё, можешь смело обращаться к нему. С Лукасом ты, наверное, уже знаком – пока ты живёшь с ним в одной комнате, но это только до сегодняшнего вечера. Лукас – мой помощник. И хотя он уже самостоятельный мастер Чар, пока помогает моим ученикам в учёбе. А сейчас давай пройдёмся… Наставник кивком отпускает мальчишек, и я наблюдаю, как они торопливо исчезают за углом каменной цитадели. Амандус идёт последним и напоследок одаривает меня злым взглядом. Чувствую, что мы не будет друзьями, да и приятелями нам вряд ли стать. Лорд Слизерин не спешит снять свою горячую ладонь с моего плеча и ведёт меня к воротам, за которыми виднеются зелёный склон холма и ровный строй деревьев на нём. Мы спускаемся с пригорка, под ногами шуршит трава, от неё в воздухе разлит терпкий аромат луга. На моих штанах и мантии наставника расцветают жёлтые островки цветочной пыльцы. Где-то в вышине, невидимая нам, заливается птаха. Некоторое время мы идем молча, по еле заметной тропке, а после, когда замок вдруг исчезает из виду – его скрывают грабы и клёны, вставшие стеной, я невольно вздрагиваю и оглядываюсь назад, Слизерин подталкивает меня дальше, под сплетенье ветвей, и наконец прерывает затянувшееся молчание: – Итак, ты обещан мне в ученики. Не знаю, говорили ли тебе, но у ученичества несколько ступеней. Первая, самая простая, как у твоего брата Клаудиуса: он посещает некоторые уроки у волшебника, но больше учится сам. Вторая – когда ученик приходит к наставнику, чтобы подняться в мастерстве. И третья, полное наставничество. Ты будешь жить в моём замке, учиться и постигать разные магические науки, и я буду принимать живейшее участие в твоей судьбе. Например, только с моего разрешения ты сможешь жениться или начать военную службу... От его слов, произнесённых самым будничным тоном, мне становится страшно. Почему я не могу стать учеником первой степени, как Клаудиус? Зачем меня отдавать абсолютно чужому мне человеку? Человеку, который ещё не успел заслужить даже банального доверия? Наверное, паника так явно написана на моём лице, что Слизерин беззлобно усмехается и гладит меня по волосам. – Ты ещё мал и не видишь выгоды, но я уверен, если бы твоему брату предложили третью ступень – он согласился бы, не раздумывая. Мне хочется в это верить, но страшилки, рассказанные воинами за кружкой добротного эля, вдруг приобретают плоть, и вся моя дальнейшая жизнь мне уже кажется сплошной чередой непрекращающегося ужаса. «Ученик третьей ступени должен согревать постель своего наставника. Ибо, зачем тогда нужно тратить время, силы и деньги на овцу, с которой нет ни мяса, ни шерсти, ни молока», – шептались парни, поглядывая на дверь, чтобы не быть застуканными за такими разговорами моим отцом. Уж он бы за сплетни выпорол прилюдно. Слизерин аккуратно поднимает тонкими пальцами мой подбородок и всматривается в расширенные в ужасе глаза. – Что ты напридумывал? – Его голос ровный и мягкий, как соболий мех, которым оторочена одежда. – Расскажи мне. И я, запинаясь и краснея, выдаю всё про овцу, шерсть и молоко, а он, откинув назад голову, самозабвенно хохочет. – Почему вы смеётесь? – сержусь я, пячусь, чтобы потом припустить к замку бегом, а там, захватив вещи, успеть вернуться домой дотемна. Да гори оно ярким пламенем это ученичество! Но Слизерин хватает меня за руку, всё ещё посмеиваясь, и легко, словно шутя, удерживает перед собой. – Прости, малыш, – он улыбается, глядя, как я в удивлении от его извинений выпучиваю глаза и открываю рот. – Но всё это домыслы черни и не более… Он оглядывается вокруг, находит поваленное бревно и усаживается на него, давая знак сесть рядом. Я осторожно примащиваюсь рядом – зад после отцовской порки ещё немного побаливает. – Скажи, кто такой наставник? По твоему мнению. – Эм-м-м… – мычу я. – Человек, который учит тебя всему, что знает сам?.. – Почти верно. Это человек, который вкладывает кусочек своей души в твою. Заметь – душу! Тело – уже другое: я должен позаботиться о твоём физическом здоровье и всё. Я не стану говорить, что никто из учеников никогда не был в постели своего наставника, но это скорее частные случаи, чем норма. И происходит по обоюдному согласию, а не потому, что так требует ученичество. – Зачем мы здесь? Разве нельзя поговорить в замке? – Всё это здорово напоминает страшную сказку, которыми так любила пугать меня кормилица. Оборотень, принявший облик человека, чтобы выбрать себе жертву, увести её в лес и схарчить. – Третья ступень предполагает взаимные клятвы, а в замке слишком много народу, который трактует всё не так… Я не хочу, чтобы тебя запугивали всякими побасенками. Ты готов стать моим учеником? – А можно вопрос? – Я сжал неприятно повлажневшие ладони в замок. – Я слушаю. – А зачем тогда брать учеников третьей ступени, если с них никакого проку учителю? – Неправда. Проку много, просто ты его не замечаешь. Ученики – это престиж, положение в обществе и, в конце концов, всеобщий почёт. Ученик прославляет своего наставника. Иногда имена великих учителей звучат наравне с именами великих королей, целителей и полководцев. Кроме того, есть и достаточно меркантильный аспект ученичества – твой отец платит за обучение, – и он треплет мои волосы, усмехаясь. – А сбегают от проблем только слабаки – имей это в виду. Щёки и шея начинают полыхать от смущения. – Пойдём, пора закрепить ученичество, – он поднимается с бревна и шагает одному ему ведомой тропой вглубь леса. И я замечаю, как лёгкая хромота наставника делает походку его весьма узнаваемой даже издалека. Я спешу за ним, боясь потеряться в густом подлеске. Но всё равно на краткий миг я выпускаю его из виду, а посему шарахаюсь от внезапной преграды и, не удержавшись на ногах, усаживаюсь прямо в заросли шиповника. Усеянные крепкими колючками, ветки обнимают цепкой хваткой и, словно живые, тянут глубже, не замечая моего отчаянного барахтанья. Слизерин вытаскивает меня из кустов за шкирку, как щенка, и ставит прямо перед алтарным камнем, неведомо кем забытым в лесной глуши. А потом стискивает мою исцарапанную ладонь своей и произносит: – Я, Салазар Слизерин, беру тебя в ученичество и клянусь заботиться, как о своём наследнике. Учить, защищать и наставлять до звания подмастерья! – Белая вспышка окутывает наши руки, и на моём запястье появляется тонкий, светлый шрам. – Я, Годрик Гриффиндор, принимаю тебя своим наставником и клянусь слушаться, как собственного отца. Чтить, уважать и подчиняться! – Вспышка появляется вновь, но она прожигает запястье лорда. Кроме моего, свежепоявившегося, руку наставника охватывает ещё четыре таких же. Четыре шрама – четыре ученика. – Вот и всё… – он отпускает мою руку, обходит алтарь и легко подталкивает меня к еле заметной тропке, по которой мы и пришли. Шрам чешется, как и места, куда ужалил кустарник, протараненный мной. – Придёшь в замок, искупайся с заживляющим и всё пройдёт, – чуть заметно усмехается наставник. Вот ещё! Мыться! Это лезть в лохань с водой в помещении, где даже в углах вихрятся сквозняки? А как же вши? Они, говорила мне кормилица, просто обожают свежевымытое тельце. Так и до лихорадки недалеко. Нет, я люблю воду, но воняющее прогорклым жиром мыло – нет. Но, конечно, киваю, вот только это для вида. Вернувшись в крепость, наставник сдаёт меня на руки Лукасу и исчезает по своим делам. Лукас рассказывает о распорядке дня младших учеников, перечисляет правила и запреты и помогает мне переселиться в другое место, объясняя это тем, что мастер обычно не берёт больше четверых подопечных, а поэтому пятому «нежданчику» пришлось готовить комнату дополнительно. *** Комната не просто маленькая: она всего пара шагов в ширину, кровать вполовину уже, чем та, на которой мне довелось спать прошедшей ночью. Мы с Лукасом едва втискиваем сундук в мою каморку. Места под что-либо ещё не остаётся. И пока я разглядываю творенье наших рук, тихий голосок Лукаса шелестит совсем рядом: – Тебе бы не мешало помыться, запах просто ужасающий. Меня так и подмывает ответить ему, что я – не еда и пахнуть хорошо, в общем-то, и не должен, но не решаюсь: судя по разговорам про ученичество, мне ещё ни один год тут предстоит жить. – Ладно, – выдавливаю из себя я, доставая рубаху. Лукас разворачивается на каблуках и исчезает прежде, чем я у него успеваю что-нибудь спросить. Я долго ищу место, где можно поставить хотя бы лохань и искупаться. Но ни одной подходящей лохани, как и ни одного более-менее уединённого закоулка в башне для учеников я не нахожу. Зато Брайан, к которому я обращаюсь с этой проблемой, от души хохочет, а потом ведёт меня в не исследованный мною коридор. Он, узкий и тёмный, заканчивается двустворчатой дубовой дверью с ручками в виде массивных львиных голов с кольцами в пастях. Брайан ловко толкает одну створку плечом и входит, на ходу тараторя. Не понимая, что он говорит – слишком много слов, – я вхожу вслед за ним и обмираю. Зал поражает не своими размерами – трапезная была куда больше, а своей своеобразной отделкой: вместо привычного тёсаного камня стены покрывают светлые квадратики с синими фрагментами, которые складываются в общую картину сапфирового цветника. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Пол устилают такие же плитки, но их цвет напоминает безлунную ночь – на грани синего и чёрного. В полу посередине комнаты зияет яма, облицованная такой же плиткой, как и пол. – Что это? – мой голос дрожит, а не в меру пытливый ум уже сравнивает тёмный провал со входом в Преисподнюю. И от этого предвкушение становится ещё нестерпимей. – Дикий ты, Годрик. Это бассейн для купания. Мастер построил его после обучения в далёкой восточной стране. Говорят, там это обычное дело, – и, правда, приблизившись к краю провала, я вижу дно с несколькими отверстиями – для слива грязной воды. – А отец говорил, что когда он поехал в Линдид (12), то закрывал лицо надушенным платком – там даже тучи мочой воняют, – роняю я, совершенно не задумываясь над собственными словами. Брайан кривится, как будто перепутал в подвале бочки и вместо молодого сладкого вина отхлебнул браги. И мы весело смеёмся, а эхо робко подхватывает высокие ноты и несёт их по всем углам, дробя и усиливая. – У нас мастер за немытые ноги и шею тотчас на плети запишет. Он любит чистоту и порядок. Сразу предупреждаю: он иногда проверяет поутру постели. За не застеленную – пять ударов тут же выписывает. – А за что ещё бьёт? – интересуюсь, как будто, между прочим, востря ушки. Брайан в задумчивости жмурит раскосые глаза, а потом выдаёт: – За лень, несделанные задания, пропущенные без причины уроки. Это, во-первых. Во-вторых, за доносы. От наушничества, как с цепи срывается. А, в-третьих, за дерзость. Это уже Амандус постарался: он за последние месяцы двоих монахов, что преподавали нам каллиграфию, до полусмерти своими штучками запугал. Вот наставник его и выпорол. Ну, и внёс новое правило: магглы не должны знать о наших способностях. Ну, кроме тех, кто уже знает: дворовая челядь, некоторые жители деревни… – Да уж, дела… – я отворачиваюсь и кособоко вылезаю из пропахшей потом рубахи. Брайан долго объясняет мне, как пользоваться всеми этими рычагами. И хотя их не больше десятка, я запоминаю эту премудрость не сразу, а вода, вырвавшаяся из крана от моего неумелого заклинания, окатывает нас с побратимом волной, за что я получаю звонкий хохот Брайана и его шутливое: «бестолочь». Я стараюсь не думать об этом действе, как о купании. В конце концов, плавать я любил всегда, несмотря на постоянные запугивания моей няньки, которая твердила, что от мытья появляется лихорадка и выпадают волосы. Странно, я не заметил, чтобы кому-то из моих побратимов нездоровилось, да и шевелюры были не хуже моей, только гораздо чище. Я барахтаюсь в бассейне, наблюдая, как разноцветные пенные пузырьки, поблёскивая радужными боками, взлетают и лопаются под самым потолком. В душе странное умиротворение, словно я оказался в месте, которое предназначено только мне одному. Мыло у Слизерина пахнет, как луг перед замком – травами, никакого прогорклого жира, и мылится пенной шапкой. Таким приятно натираться, и я налегаю на мытьё впервые в жизни. Вода холодеет. И я выбираюсь из неё, поскальзываясь и чертыхаясь. Плитка под ногами кажется ледяной. Брайан давно ушёл, объяснив, как сливать после себя грязную воду и куда девать одежду, чтобы эльфы смогли забрать и постирать её. Оказывается, в этом замке живут домовики. Вот уж чудо из чудес. Я читал о них в сказках и преданиях, но никогда не видел. И вряд ли увижу, потому что лорд Слизерин запрещает своим эльфам появляться на глаза людям, опасаясь влияния христианской церкви, возрастающего день ото дня. А эльфы, пусть и нелепые создания, а сойти за мелких бесов вполне могут. В шкафчике, умело задрапированном светлой полотняной занавеской, я нахожу целую стопку простыней, пахнущих крепкой лавандой. Я вытаскиваю одну, лежащую скособоченно сверху стопки, и заворачиваюсь в неё, закутываясь от промозглого ветерка, проникающего сквозь незапертую дверь. Уже в постели, я припоминаю, что после простыни на теле оставалась чуть заметная беловатая присыпка, но не придаю этому значения, а спокойно устраиваюсь в своём гнезде из одеяла и подушки и засыпаю. Мне снятся причудливые узоры на лёгкой гладкой ткани, и мой наставник, рассказывающий о магических свойствах шёлка невероятно завораживающим шёпотом. Но дальше сон застывает, и меня начинает одолевать необъяснимый жар. Он расползается под кожей огненными змейками и с каждой минутой нарастает всё больше. И я вскакиваю на кровати, задыхаясь. По спине текут ручьи пота, а кожа действительно горит и нестерпимо чешется. Я с остервенением вонзаю ногти в пылающую плоть и чувствую, как под пальцами лопаются волдыри, и жидкость ползёт по коже. Я валюсь на постель, стараясь не шевелиться – кажется, будто сам я – стрекоза, которая жила в болоте до поры до времени, а теперь рву собственную высохшую оболочку, чтобы научиться летать. Или моя кожа просто истончилась и сходит с меня лоскутами, как шкура со змеи во время линьки. Не знаю! В панике я прикусываю губы и не сдерживаю влаги, просящейся из глаз. Она прокладывает себе короткие пути к постели, и так не сухой, затекает в нос и отдаёт морской солью на губах, припекая крошечные ранки. Я зажимаю ладони коленями, чтобы не чесать свербящее тело. За что? Я даже не сомневаюсь, кто порадовал меня такой милой шуткой, но слёзы высыхают, как только в груди начинает клокотать гнев – отец учил не спускать обиды, чтобы не превратиться в жалкое существо, и я не потерплю подобного обращения. Ночи до самого восхода солнца кажется слишком мало для разработки достойного плана отмщения. Я глотаю слёзы, натягивая чистую рубаху на тело, зудящее и покрытое сукровицей. – Годрик, вставай! – сонный Оливер просовывает рыжую голову в дверь – персональное заспанное солнце, которое ещё само не продрало свои солнечные очи. – Иду, – бурчу я, осторожно заправляя влажную кровать. Рубаха липнет к телу, бередит содранные места, но я упрямо не поддаюсь боли и даже тяну улыбку в ответ на надменное приветствие Амандуса. Но самое интересное: младшие явно знают о постигшем меня несчастье, потому что Орион затравленно озирается и старается проскользнуть скорее во двор, а Оливер втягивает голову в плечи и напоминает уже не солнце, а большую рыжую болотную черепаху. Уроки превращаются в ад, а Амандус, раздаривающий мне кривые ухмылки, становится персональным дьяволом. Спина плотно склеивается с тканью рубахи, а зад печёт так, будто я сижу не на лавке, а на раскалённых углях. На моё счастье меня не трогают и не задают вопросов, потому что я не понимаю сказанного. Я вожу пером по пергаменту, но до меня долетают лишь отдельные слова, на которые мне жаль переводить ценную кожу. Вместо уроков я рисую все те казни, что можно применить к моему обидчику, но в глазах туман, и чернила сползают на пергамент жирными каплями и марают мои и так непонятные рисунки. Это продолжается ровно до той поры, пока в комнату не входит наставник. Я и вижу-то его смутно, не говоря уже о том, чтобы слушать и тем более слышать. Тёмный силуэт на фоне окна и только. Но когда все поднимаются из-за столов, задевая меня, и идут на двор, я встаю и, чуть покачиваясь, бреду за ними. Прохладный ветер забирается под одежду и кажется вдвойне холодней, по спине прокатывается волна дрожи и, благодаря ей, предметы понемногу возвращают свои очертания, а я встряхиваюсь, как мокрый пёс, и собираю разбрёдшиеся мысли в кучу. И делаю это, в общем-то, вовремя, потому что Лукас всовывает мне в руки деревянный меч. Откуда-то сзади долетает приказ нападать, а я стою столбом, только прожигающий спину взгляд, как Заклятье Подвластья, заставляет меня тронуться с места. Нападение… Отец бы долго хохотал, сделай я что-то подобное дома. Но в моём состоянии на большее я и не способен. Поэтому с грацией и напором пьяного кабана я ломлюсь на долговязого подмастерья и даже умудряюсь нанести несколько серьёзных рубящих ударов по его рёбрам. С одной стороны – вроде бы победа, а с другой… Не всем дано быть воинами, и Лукас – кто угодно, но только не бравый рубака. Потому что боец никогда бы не выпустил своё оружие из рук, не охнул душераздирающе и не стал бы закрывать ладонями пострадавшие места, забывая и о самой схватке, и о жизни, которую почти на тарелке преподнёс мне. – Достаточно! – Я опускаю занозистую деревяшку и облегчённо выдыхаю. Всё это, кроме как посмешищем, назвать сложно. – Годрик, подойди ко мне! Я обречённо приближаюсь к лорду Слизерину, пряча глаза. А он, прижав указательный палец к тонким губам, привычно хмурится. – Есть ли что-то, о чём я должен знать? – тихо спрашивает он, и по моей спине пробегают назойливые мурашки. Или может, сегодня просто особенно холодный ветер? – Нет, мастер, – шепчу я, сжимая в ладонях бесполезную палку. Что бы не случилось, а я жаловаться не стану. Лорд Слизерин демонстративно протягивает мне руку – а свободный рукав его бархатной мантии ползёт к локтю, обнажая при этом запястье, украшенное пятью шрамами–браслетами. Четыре из них – тонкие, еле заметные нити, а шрам, оставшийся после нашего обмена клятвами, воспалён. – Сними рубаху! – Я вздрагиваю, не в силах отвести взгляд от рубца на его запястье, но так и стою, словно это меня не касается. – Я сказал: «снять»! И больше повторять не намерен. Я повинуюсь, сдирая вместе с грубой тканью поджившие струпья, и закусываю губы, чтобы не застонать в присутствии всех, а главное – не показать обидчику, что мне больно. Вскоре рубаха, покрытая безобразными пятнами, повисает у меня в руках, а ветер свободно выстуживает тёплые ручейки сукровицы, затекающие мне за пояс штанов. – По-видимому, кто-то считает, что имеет право растрачивать ингредиенты и знания, полученные здесь, на глупые выходки?!! – Голос лорда гремит над нашими склонёнными головами. – Я даю последний шанс придумавшему это – он должен сознаться и принести свои извинения Годрику! Я не спрашиваю, за что – я спрашиваю, кто? Ответную тишину можно солить на зиму, настолько она вызревшая и сочная. Но вот наставника такой деликатес не волнует: он вскакивает со своего трона-стула и рассерженно шипит: – Лукас! Брайан! Завтра я хочу знать всё об этом происшествии: зачинщик, причина, исполнитель. Поблажек не ждите, – проникновенно заканчивает он. Его рука, непривычно жёсткая, впивается стальными когтями в моё истерзанное неизвестной субстанцией плечо. – Иди за мной! – приказывает он, разворачивается ко мне спиной, и стремительно шагает по направлению к входу в свою башню. С моим улиточным шагом я быстро отстаю и даже теряюсь в полутьме площадки, расположившейся у начала лестницы. Мне страшно — я не боюсь боли, но полыхающие нечеловеческой злобой изумрудные глаза заставляют опасаться чего-то совершенно неизвестного. Я бреду вверх по лестнице и вскоре мне становится хорошо слышно звяканье склянок и тихое бормотание наставника. – Долго ты ещё будешь топтаться на пороге! – настигает меня его злой голос, когда я стою перед двумя дверями и выбираю, в какую войти. Лаборатория Слизерина поразила бы любого, кто хоть чуть-чуть причастен к алхимическим наукам. А Клаудиус и вовсе полжизни отдал бы за честь оказаться в ней. Та часть, что открылась моим глазам, представляет собой достаточно большую комнату с добротным дубовым столом, полностью заваленным котлами, колбами и другой алхимической утварью. Над всем этим посудным раем, как причудливый зверь с сотней хоботов и ног, примостился перегонный куб. А рядом со столом распахнул дверцы поистине огромный шкаф. Вот в нём и копошится лорд Слизерин, звякая пузырьками. – Снимай с себя всё и ложись! – командует он, одним движением руки наполняя водой вместительный таз и вливая в него снадобья. Я стягиваю одежду, дрожу от осознания того, что стою, в чём мать родила, перед наставником, а после мнусь возле маленькой неудобной лежанки, спрятавшейся и за столом, и за шкафом, старательно стискивая колени и сжимая то, что отец называл «достоянием Рода». Кажется, моё замешательство настолько очевидно, что лорд Слизерин улыбается самыми краешками губ и успокаивает меня всего одной фразой: – Ничего принципиально нового там нет. Может, для него вид кожи, местами висящей лоскутами, местами покрытой кровью и сукровицей, и не нов, но меня от него начинает мутить. Кроме того, эту картину сопровождает не слишком приятный запах. – Так я буду ждать до реинкарнации Мерлина, – вздыхает лорд Слизерин и поджимает и без того тонкие губы. – Ложись! Я укладываюсь на живот, но от первого же касания мокрого к моей истерзанной спине съёживаюсь и впиваюсь в изголовье ногтями. – Это всего лишь вода… – но я извиваюсь от боли, которая с каждым мгновением усиливается, и тихо постанываю. – Значит, эта дрянь с водой несовместима... – бормочет наставник, высушивая мокрое тело заклинаньем. Я расслабляюсь и смотрю на него из-под ресниц. Слизерин задумчиво растирает сукровицу пальцами, затянутыми в тёмно-коричневую драконью кожу. А дальше я вижу завораживающую картину – красноватая жижа, становится набором разноцветных жидкостей и порошков в веренице алхимических сосудов. Но как только последний ингредиент занимает положенную ему колбу, наставник горько вздыхает: – Приложить столько усилий и ума для глупого розыгрыша... Он извлекает из недр своего необъятного шкафа приземистую баночку и, срезая лоскуты висящей кожи, тщательно покрывает мазью мне спину от шеи до поясницы. Я сразу чувствую, как исчезает зуд, а каждое осторожное касание приносит приятную расслабленность. Но от запаха я чихаю – мазь пахнет камфорой, но уж сильно крепко. Между тем рука лорда Слизерина спускается ниже, и мне стоит невероятно огромных усилий не вскочить с лежанки и постыдно не сбежать. Я снова прячу лицо в той же многострадальной подушке и прикусываю податливую ткань зубами. – Перевернись! Мне кажется, что я ослышался, но лёгкий шлепок по почти не пострадавшему бедру тут же развеивает мои сомнения. – Перевернись, Годрик! – и мне ничего не остаётся, как повиноваться. Перед моими глазами маячит насмешливое лицо мастера, который с плохо скрываемой улыбкой смазывает немногочисленные раны у меня на груди. Но как только его рука сползает на живот и не собирается останавливаться, я накрываю ладонями пах и жалобно прошу: – Можно, я сам? – и зажмуриваюсь, чтобы не видеть его лица. – Ну, сам так сам… – он поднимается с лежанки, но тут же предупреждает. – Чтобы смазал всё. И он исчезает за невзрачной дверью, а я торопливо размазываю мазь по паху и внутренним частям бёдер. Куски студенистой массы срываются с дрожащих пальцев и оставляют маслянистые пятна на лежанке. К тому времени, как лорд Слизерин возвращается, я уже облачаюсь в штаны, неизвестно кем принесенные, но ещё не успеваю убрать следы мази на кушетке. И как назло, его взгляд тут же утыкается в предательские пятна. – Вот поэтому я предпочитаю контролировать всё самому. Представь, сколько ран можно излечить тем количеством мази, даром растраченной тобой на мебель. Я виновато шмыгаю носом, но наставник приказывает мне вернуться в свою комнату и отдохнуть, вероятно, догадываясь, в каком состоянии прошла для меня эта ночь. И я плетусь в Ученическую Башню, смутно представляя, что ждёт моих обидчиков, если мастеру станет известно, кто они. А в этом я не сомневаюсь, как только вхожу в маленькую общую комнатку, в которой обычно ученики делают свои занятия. Здесь находятся все: от Лукаса до вертлявого Ориона. И выражения лиц учеников говорят только об одном – виновник найден. Я стараюсь исчезнуть сразу, хотя мне и приходится выслушивать сбивчивые извинения Ориона. А я, наивная душа, думал, что подружимся... Я отделываюсь от него парой общих фраз, доползаю до своей кровати, вновь чистой и пахнущей свежестью зимнего холода, и проваливаюсь в топкий сон без видений. _________________ 10 – В Средневековой Европе дягиль или ангелику считали верным средством от множества болезней, и чуть ли не главным средством от чумы, свирепствующей когда-то по всему континенту. В первый год жизни дягиль дает массу больших зеленых листьев. В Англии черешки дягиля даже специально отбеливали подобно черешкам сельдерея, катрана и листьям цикория, получая деликатесный продукт не хуже спаржи. Подавали их отваренными с сыром Честер. Нужно только срезать их молодыми, до цветения, и очистить от «струн» – волокон, подобных сельдерейным, и верхней кожицы. А засахарённые корни были сладостью для бедняков. 11 – Вилка впервые появилась в Англии примерно к 17 веку, а до этого трапезничающие применяли кинжалы, лепёшки, свёрнутые в кулечек, или три заветных пальца (слэшеры их обычно в другом качестве применяют… хмм… простите, отвлёкся). 12 – В кельтский период название Лондона (Llyndid). Предположительно название слагалось из двух слов Llyn (озеро) и Dun («дун», укрепление).