I see the ashes falling out your window
There’s someone in the mirror that you don’t know
And everything was all wrong
So burn it till it’s all gone
Agust D — Burn It (feat. MAX)
С шестого этажа недостроенного здания в Ханнам-доне отличный вид. Наблюдая за целью на сегодняшний день в прицел снайперской винтовки Noreen «Bad News» — новости после её пули, действительно, плохие, — Юнги морщится от отвратительности развернувшейся перед глазами картины, но остаётся сосредоточен. Ему нельзя нервничать, и он полностью спокоен. Ему нельзя руководствоваться собственной системой ценностей, но это сейчас и без надобности. Ему нельзя быть замеченным, и он сделал всё для того, чтобы ни одна камера в округе не поймала его в объектив. Мин Юнги — наёмный для одной организации киллер, и человек, на которого наведён его прицел, через несколько секунд скоропостижно умрёт.
Шесть килограмм винтовки почти не ощущаются, когда ложе прижато к плечу, а в голове никаких лишних мыслей. Дотошно выцеливая перекрестием в голову — он любит свой почерк, — Юнги поджидает подходящего момента и неглубоко вдыхает, корректируя все возможные погрешности. Ему нельзя промахиваться, ему нельзя оставлять цель в живых, ему нельзя стрелять второй раз, чтобы не выдать позиции. Он должен справиться со своей работой с ювелирной точностью, и поэтому в определённых кругах Мин Юнги известен под прозвищем «Тень» за искусность и виртуозную способность не оставлять после себя ни пылинки, словно его вообще не было поблизости с жертвой, а её смерть — чудо, которому почти нет объяснения.
Самое очевидное, впрочем, совсем скоро оставит в черепе заказанной цели дымящееся жжёным мясом отверстие, а Юнги плавно освобождает лёгкие от воздуха, замирает на мгновение и жмёт на спусковой крючок узловатым мозолистым пальцем без сожаления, легко прикусывая губу. Раздаётся приглушённый для других, но оглушительный для Юнги хлопок; приклад легко толкает его отдачей в плечо, а пуля патрона .338 Lapua Magnum находит жертву без возможных проблем, не позволяя ей ничего понять. Наблюдая, как приговорённый кем-то свыше наркоторговец заваливается вбок, а под ним на полу разливается тёмное багровое пятно, Юнги устало прикрывает глаза, опускает винтовку, расслабляя напряжённое тело, и собирается уходить. Его работа на сегодня закончена так же идеально, как и во все прочие тридцать раз.
Поднимая с голого бетона гильзу, Юнги бросает её в задний карман чёрных зауженных брюк и спешно скручивает оптический прицел, укладывая винтовку в специальный кейс. Внимательно осматривая пространство вокруг, убеждаясь, что не оставил следов, он поправляет козырёк кепки, надвигая её на глаза, и не чувствует от очередного убийства абсолютно ничего. И в этом едва ли есть что-то удивительное, ведь его научили не проявлять сострадания к тем, кто не заслуживает жить. Научили подавлять эмоции и отбрасывать их прочь, избавляться, как от ненужного мусора, и Юнги давно так поступил. Внутри него сейчас напитанная ненавистью пустота, а взгляд бесстрастных лисьих глаз обожжёт холодом всех, кто осмелится посмотреть в его лицо.
Быстро спускаясь вниз, Юнги ловко минует разбросанный по полу строительный мусор и выходит в захламлённый им же двор, направляясь к припаркованной рядом безликой чёрной тачке. Бегло осматриваясь, задней мыслью пропуская, что свидетели ему ни к чему, а убирать их — лишняя трата времени, Юнги закидывает винтовку в багажник и садится за руль старого, но надёжного Hyundai Grandeur первого поколения. Машина не то чтобы совсем неприметная, скорее даже привлекающая внимание, но Юнги точно знает: при случае ничто не сможет связать её и его, ведь обычно такими тачками пользуются ушлые гангстеры с ножами для сашими, а он на гангстера не похож абсолютно. А если на кого и похож, то, пожалуй, только на обычного парня, который просто тихо влечёт своё существование, стараясь не вляпываться в проблемы.
Впрочем, Юнги уже вляпался. Впрочем, он вляпался ещё тринадцать лет назад, когда привели за руку на порог ничем не отличающегося от других на первый взгляд приюта для детей-сирот. Юнги мало что понимал в свои девять, лишь осознавая, что остался без родителей, а родители остались в смрадно пахнущей липкой луже крови посреди гостиной их дома, но то, что это не обычный приют, он осознал уже через сутки. Сначала его отмыли от засохших багровых подтёков, отстригли с волос длину, которую так нравилось отращивать, выдали форму, больше похожую на тюремную — он видел такую по телевизору, когда смотрел с родителями сериалы по вечерам после их работы, — а после закрыли в холодной тёмной комнате без окон, оставив в ней на бесконечно долгую неделю.
Неделя в полной темноте и заточении для девятилетнего ребёнка была сродни аду, а призраки и видения, приходившие по ночам, стали самым страшным кошмаром. Мечась в четырёх стенах, понимая, как себя чувствовали жуки, которых он собирал в банки, маленький Юнги обдирал о холодный бетон кулаки, кричал, рыдал, просил вернуть его — к трупам — обратно, но на его истошные мольбы никто не ответил. Никто не пожалел его. Никто его не утешил. Никто не сказал, что всё будет хорошо, ведь стало намного хуже, и те самые призраки, которые кусали во тьме за пятки, в последствии больше никогда не страшили. Страшило другое. Наводило необоснованной жестокостью животный ужас.
Когда дверь наконец открылась, Юнги лежал на полу без сил и желания сопротивляться. Когда его выпустили на свет без передышки на «привыкнуть» и отвели в комнату немногим уютней, всучив в руки матрас и прочие постельные принадлежности, он сел на скрипучую кровать и долго смотрел в одну точку, не находя в себе сил даже на слёзы и возмущения. Когда пришёл добродушный на вид человек в очках и сказал, улыбаясь, что теперь Юнги будет учиться убивать людей, он посмотрел на мужчину остекленевшим взглядом и бессильно спросил лишь короткое: «Как убили моих маму и папу?» — дождавшись утвердительного кивка, прикрыв глаза от усталости. Он не предполагал ничего хорошего и был в своих скромных выводах прав, не имея никакого права на свободу и выбор. Он в свои девять доподлинно знал, что такое смерть, и чувствовал в тот самый момент лишь острую боль где-то в желудке. Юнги просто смирился. Смирился с десятью годами боли, унижения, изматывающих тренировок и пугающих практик, после которых оставлял свой обед в унитазе.
У него не было будущего лучше, ведь он сирота. Не было надежды на завтрашний день, своего мнения, права на слабость, жизнь и плоть с кровью. У него был лишь маленький закуток общей с ещё тремя воспитанниками приюта комнаты и прикроватная тумба, в которой лежал острый нож, пистолет и верёвка, на которой хотелось вздёрнуться. Был суровый наставник, выбивавший из Юнги дерьмо всякий раз, когда он не хотел следовать правилам, пытаясь сбежать от своих мерзких обязанностей, промозглый бетонный карцер, в который кидали за непослушание, и была дисциплина, в которой наиболее хорош, но она всегда рождала в нём страх. Всегда пугала тем, как легко забрать чужую жизнь, когда жертва даже не подозревает о скорой кончине. Тем, что было так легко нажимать на спуск, после не сожалея об этом. И тем, что через несколько лет Юнги перестал чувствовать перед снайперской винтовкой ужас, испытывая от прикосновений к ней нечто необъяснимое, похожее на вожделенный трепет.
Из Юнги выломали все слабости, оставив в ненадёжно залатанных трещинах. Из Юнги вынули счастье, радость, грусть и печаль, поместив в пустой сосуд холод и безразличие. Его ещё толком не успевшую сформироваться личность перекроили вдоль и поперёк, подстроив под стандарты приюта, и вот в тёмном классе на тридцать человек он был таким же, как и все остальные — избитым, сломленным, покорным и готовым убивать людей, даже не интересуясь, ждут ли их дома — трупы — родители. Он мог чувствовать, впрочем. Мог плакать, смеяться и ощущать себя загнанным в ловушку зверем, круша всё, что могло попасться под руку, но внутри всегда была пустота, которую нечем заполнить. Надлом, в котором лишь глубоко внутри теплилось что-то далёкое из беззаботного до девяти лет детства, но Юнги не имел права об этом помнить. Не имел, потому что был грешен. Потому что заставили убить самого слабого, вспоров ему брюхо. Заставили вынуть голыми руками кишки и в назидание намотать на шею. И даже если он видел после липкие от пота кошмары, даже если молился безразличным к нему богам и оправдывал себя нежеланием снова попасть в карцер, сделал это без сожалений.
Осознавая, насколько морально прогнил, медленно разлагается и воняет, Юнги чуть не наложил на себя руки, ведь приставить дуло пистолета к виску было проще, чем жить с осознанием того, что ты монстр, но забрать свою жизнь оказалось сложнее, чем оборвать чужую. Он не был слабаком, но был слабым. Он не был плаксой, но заливался обжигающими слезами. Он пообещал самому себе больше никогда не причинять беззащитным боль и наказывать лишь тех, кто того достоин, но безропотно выполнял чужие приказы. Юнги не мог иначе. Юнги привык жить в условиях, которые со стороны казались страшнее смерти, и вскоре стал чувствовать себя в них комфортно, ведь человек, как известно, ко всему привыкает.
В последний год перед выпуском к нему относились лучше, чем к любому другому. В последний год Юнги был наставником для других, учил испуганных детей обращаться с огнестрельным оружием и размазывал их по полу пустым тяжёлым взглядом из-под чёлки, когда они упрямились и не хотели ему подчиняться. Он делал всё, чтобы больше не испытывать боли, и в итоге стал лучшим учеником, в котором был заинтересован каждый второй спонсор. Ему это льстило, ведь он действительно был во многом успешен, обращаясь со снайперской винтовкой, как с продолжением своего тела, но в мыслях Юнги всегда распинал вышестоящих ублюдков на воображаемом кресте из тел и вбивал в их окровавленные ладони лежащие в тумбах ножи и пистолеты. Ему была приятна сама мысль, что когда-нибудь он сможет вставить в их поганые рты дуло своей винтовки, расплачиваясь за потерянное детство, но в итоге после выпуска стал работать на одну из таких мразей. Ему было это необходимо. Жизненно необходимо, чтобы встать на ноги и позже выплеснуть кислотную ярость в полной мере.
Но время шло, а гнева по отношению к испортившим ему жизнь почти не осталось. Был другой гнев. Гнев совершенно иного толка. Злость не из-за пренебрежительного отношения, как к мусору и расходному материалу, а из-за того, что мир, в который выпустили идеально надрессированного киллера Мин Юнги, был более мерзок, чем атмосфера в приюте. В прицеле своей винтовки он видел грязь и чувствовал её смрад за сотни метров. Он видел насилие ещё отвратительней, чем то, что происходило за закрытыми дверьми персонального ада, видел, насколько может опуститься человек ради достижения своей цели, даже если это доза разбавленного дерьмом героина. Он наблюдал, как абсолютно сумасшедшие люди распоряжались тем, на что не имеют права, и сжимал рукоять винтовки до хруста, убирая их без лишних мыслей. Он больше не чувствовал себя жертвой. Он написал кровью на телах убитых свою философию и свою справедливость, пообещав очистить мир от скверны, наивно возомнив себя мессией.
Спаситель, впрочем, из бывшего запуганного мальчика Мин Юнги вышел не очень, а одинокая жизнь без неусыпного присмотра за пределами приюта сделала его чуть мягче, взрослее и напоминающим обычного человека. Он всё ещё испытывал ненависть по отношению к своим мучителям и убийцам, всё ещё хотел выкосить всех плохих ублюдков, принося им плохие новости пулей, но больше не испытывал неиссякаемой жажды справедливости, отложив её на полку повыше. Он просто делал свою работу, оставляя очередной труп лепестком ликориса на левом предплечье: там набралось тридцать напоминаний о том, что и сам не имеет права распоряжаться чьей-то жизнью, но ему нельзя иначе. Не из-за денег, которые некуда тратить, не из-за страха, что убьют и в безымянной могиле закопают, а просто потому, что хочет сделать мир чуть-чуть чище. Из-за того, что обдумал всё и пришёл к самому больному, но очевидному: всех убить невозможно, но по возможности — без проблем для совести. Как без проблем для совести и то, что принимает заказы в даркнете между основной работой, убеждаясь слежкой в том, что цели действительно заслуживают внимания его винтовки.
Заводя движок, Юнги выезжает с территории долгостроя, закидывает в рот мятную пастилку, избавляясь от кислого привкуса долгого ожидания, и направляется в одну из своих баз, раскиданных по городу, сменить машину, шмотки и затеряться в толпе, как успешно делал уже не единожды. Объезжая камеры, выучив наизусть их расположение, он позволяет себе расслабиться и включить дышащую на ладан магнитолу, и она ловит тёмные густые биты, забивающие хоть чем-то голову. Юнги довольно хмыкает, легко кивает в такт и совершенно забывает о том, что сегодня снова убил человека, не придавая этому никакого значения. Он об этом, впрочем, вспомнит ещё, и будет помнить до самой смерти, наверное, но сейчас его раскачивает в такт бита, а мир за пределами машины ощущается пылающей огнём пустой декорацией. Он ему неинтересен. Его вообще мало что интересует, но музыка находит в нём отклик. Музыка в каком-то смысле стала единственным для Мин Юнги исцелением.
Ханнам-дон остаётся позади ничего не значащим воспоминанием, а за тонированными окнами Hyundai Grandeur Ёнсан-дон и небольшой гараж, который Юнги предоставила организация, да и машина, в общем-то, тоже их подарок, хоть Юнги очень нравится. Заезжая внутрь, он выключает магнитолу, глушит двигатель и идёт к багажнику, любовно доставая из него кейс с винтовкой. Любовно — потому что дорожит ей. Любовно — потому что она стала ему верным соратником и другом, хоть Юнги слабо представляет, что такое дружба для обычных людей: в приюте понятия «дружбы» не существовало, ведь паршивые щенки не могли, соперничая друг с другом, дружить. Он, может, даже любит её за то, что она прошла с ним многое, но любовь для Мин Юнги тоже остаётся загадкой, ведь его этому не учили. Из него всё это вырвали и выбили розгами.
Положив кейс на небольшой деревянный столик, Юнги направляется в угол гаража и приносит оттуда кожаный гитарный чехол, в котором гитары нет, но зато есть привычная одежда и достаточно места, чтобы со всеми удобствами устроить верную подругу, создавая ей идеальное прикрытие: кто заподозрит типичного на вид гитариста в том, что он наёмный убийца и ходит со снайперской винтовкой по городу? Пожалуй, только он сам и такие же, как Юнги, выдрессированные, но сейчас это значения не имеет, так что он просто раздевается, скидывая с себя кепку и пропитанную порохом и маслом кожанку. Следом за кожанкой идёт наплечная кобура с субкомпактным пистолетом Glock 28 и тесная чёрная водолазка, а под ней крепкое натренированное тело и старые шрамы, которые иногда противно саднят по ночам.
Расправляясь с брюками и ботинками, не забыв про гильзу в кармане, Юнги достаёт из чехла сменную одежду, и его обычные джинсы, свободная футболка, сникеры и болотного цвета ветровка сидят на нём идеально, превращая убийцу в обычного непримечательного человека из толпы, хотя он всё равно иногда привлекает внимание молодых заинтересованных девушек или парней, которые вроде ещё не геи, но всё равно на него засматриваются. Закончив переодеваться, он придирчиво разглядывает себя в мутное зеркало и достаёт из небольшого кармашка в чехле серьги-кольца, часы, тяжёлую цепь на шею и несколько браслетов, добавляя совсем неважных, но нравящихся ему деталей. Хрипло протяжно мыча, понимая, что чего-то катастрофически не хватает, он с особым усердием, но небрежно укладывает свой удлинённый андеркат, чуть зачёсывая волосы назад, и остаётся полностью доволен неидеальностью идеального образа.
Винтовка всё ещё ждёт своей очереди, и Юнги уделяет ей особое внимание, аккуратно перекладывая в гитарный чехол, трепетно проводя подушечками пальцев от ствола до приклада, пропуская задней мыслью, что если она внезапно обретёт человеческую форму, Юнги без раздумий трахнет её. Такие наваждения, впрочем, часто подавляются сексом на одну ночь рядом с пропахшим дымом и блевотиной клубом или в его машине, когда член трудно удержать за ширинкой, но Юнги бы всё равно её трахнул. Она ведь такая изящная. Такая красивая. Такая бесподобная и убийственно грозная сука с чертовски метким названием. Именно за это, наверное, он
любит её сильнее всего. Обожает её до безумия.
Кинув собранный кейс обратно в багажник, Юнги тщательно прибирается, подхватывает гитарный чехол с винтовкой, совсем не чувствуя её тяжести, и выходит из гаража, закрывая его на массивный замок. Сейчас, когда скромное убежище остаётся позади, а он по залитой весенним солнцем улице идёт к станции метро, решив в этот раз немного прогуляться и посмотреть на других спешащих куда-то людей, Юнги абсолютно ничем не отличается от остальных. Он обычный парень двадцати двух лет, разве что действительно умеет играть на гитаре и даже ведёт на YouTube свой канал, выкладывая в основном каверы, на которых не видно лица, но зато крупным планом натруженные жилистые руки и пальцы, вызывающие в комментариях восхищение и экстаз. Он едва ли понимает, почему кому-то нравятся его руки, по локоть испачканные в крови, но в каком-то смысле ему это даже льстит: низкая самооценка иногда выглядывает на свет со своего тёмного дна.
В вагоне метро на Юнги падает заинтересованный взгляд, и он тихо улыбается милой девушке напротив, да только его улыбка, пропитанная фальшью, ни разу не искренняя. Он забыл, как это делать от души. Забыл, как радоваться простым вещам и излучать дружелюбие. Нет, он не безэмоциональный робот, но многое для него потеряно. Он может чувствовать, чего-то желать и возбуждаться, как все прочие, но зачастую не придаёт этому никакого значения. Его создавали, лепили по чёткому плану лишь для одной цели, и на что-то другое он едва ли годится, поэтому одинок. Поэтому контактирует с людьми только для удовлетворения своих потребностей, боясь совсем сойти с ума. Поэтому не заводит друзей — кроме верной винтовки, — хоть иногда очень хочется пожить жизнью обычного двадцатилетнего парня, у которого из забот, пожалуй, только выбор шмоток на вечер и мысли о том, как слиться от очередной надоедливой подружки, решившей, что она имеет для него значение.
Для Юнги люди значения не имеют. Для Юнги вообще мало что важно и значимо. Он живёт, кажется, просто потому, что не может пустить себе пулю в лоб из-за слабости перед неизвестностью, и даже деньги, исправно оказывающиеся на пороге квартиры в аккуратных коробках, не делают существование интересней, ведь Юнги ничего не хочет. Не хочет роскоши, потому что привык жить в хреновых условиях, не хочет дорогих шмоток от именитых дизайнеров, потому что они выглядят убого и вычурно, не хочет тачек дороже, чем у него имеется, и часов за сотни миллионов вон он тоже не хочет: ему нравятся те, что купил в случайном магазине почти за бесценок, ведь они классные. Он хочет покоя, пожалуй. Хочет просто сидеть в своём мрачном доме, наигрывать что-то на гитаре и пускать в пол корни, медленно становясь с жилищем одним целым, но в чехле от гитары вместо неё снайперская винтовка, а покой ему светит только лет в пятьдесят, если до них дотянет. У него нет свободы. Его контролируют и дёргают за нити, как бумажную куклу, заставляя безропотно подчиняться. Его при необходимости достанут даже из преисподней, и вся видимость безмятежной жизни вмиг рассыплется на осколки. Юнги не принадлежит сам себе. У него есть грозный хозяин, которого он никогда не видел, но с удовольствием пустил бы ему пулю между глаз из своей подруги-винтовки при первой возможности.
Девушка напротив стыдливо отводит взгляд, когда Юнги хищно суживает глаза, откидывая назад упавшую на глаза прядь, выбившуюся из чёлки, и, кажется, даже краснеет, а Юнги усмехается — оскаливается, — понимая, что может трахнуть её спустя час знакомства где-нибудь в тёмной подворотне. Перспектива на ближайший остаток дня вполне неплохая и ему улыбается, но хочется скорее напиться, чем тыкать членом в безразличное ему тело, поэтому игнор робко протянутого телефона и разочарованное «мудак» в спину. Юнги поспорил бы с «мудаком», ведь он вполне себе неплохой парень в повседневной жизни, когда не надо быть убийцей, но пропускает досадливое оскорбление мимо ушей и выходит на станции Тонмё, грезя о бутылке холодного пива.
Чонно, как и все прочие районы Сеула, похож на огромный муравейник со своими запутанными улицами, усеянными домами из красного кирпича, и Юнги почему-то решил, что купить двухэтажное небольшое здание в Чаншин-доне было неплохим вложением. Не то чтобы ему нравится настолько густонаселённые места, в которых почти все друг друга знают и рядом перетираются, но так его история обретает чуть больше смысла: жить в роскошном доме, купленном на кровавые деньги, которые ничем не отмоешь, было бы слишком подозрительно для простого бедного гитариста, да Юнги и не хочет. Ему уютно
вот так. Ему в самый раз идти под палящим солнцем по лабиринту из одинаковых домов и улиц, но не слишком уютно слышать ругань, неясную возню и звуки ударов из близкого к его дому заброшенного с прошлого года продуктового магазина.
Не то чтобы Юнги сознательный гражданин своей страны, не то чтобы придёт на помощь каждому страждущему, но драки он не любит до зубовного скрежета. Ему не особо важно, бьют ли его или кого-то, кого он видит впервые, не особо важно, в чём суть, за что и по какой причине: он не позволит этому дерьму происходить под своим носом. И не потому, что Юнги может, не потому, что он физически сильный и с лёгкостью сломает пополам любого напавшего на него ублюдка, а потому что воспоминания о прошлом — приюте — восстают из могил, чтобы снова затянуть в кошмар, от которого трудно проснуться, из которого практически невозможно выбраться. И сейчас он неосознанно до хруста сжимает кулаки, пытаясь оставаться в спокойствии, но очередной звук ударов и едкие смешки заставляют забыть о той самой банке холодного пива, сиротливо ждущей своего часа в его холодильнике.
Разворачиваясь к дверям магазина, Юнги устало вздыхает, достаёт из кармана джинсов пачку Marlboro Double Mix — несколько странный выбор, но Юнги нравится их ягодно-ментоловый привкус — и с наслаждением закуривает, щёлкая сразу две кнопки. Едкий дым заполняет лёгкие и немного туманит голову, принося с собой каплю успокоения: ему это необходимо, иначе может не рассчитать силы, и вместо одного трупа за день на нём будут висеть три, или, может, чуть больше, а Юнги такой расклад совсем сейчас не нужен. Юнги, в принципе, и драку останавливать не обязательно, но воспоминания всё ещё давят на грудь тяжестью чужих армейских ботинок.
Картина за распахнутой дверью оказывается довольно злободневной: группа из пяти малолетних мерзких выблядков запинывает лежащего на полу, свернувшись в беззащитный калачик, школьника в такой же форме. Юнги затягивается, наблюдая с секунду за жалким актом унижения толпой — один на один, видимо, слишком сложно, — и шумно выдыхает, хриплым кашлем прочищая горло. Намеренное привлечение внимания срабатывает удачно, и один из самых борзых останавливает других, отрываясь от увлекательного занятия. Юнги кидает на забитого парня быстрый взгляд, на глаз оценивая ситуацию, и приходит к довольно утешительному выводу: ничего серьёзного, но болеть будет долго. Это немного радует, хотя Юнги, по сути, всё равно.
— Эй, дядя, — обращается к нему рослый школьник, на запястье которого красуются часы дороже, чем все, что надето на Юнги, и выходит вперёд, взъерошивая воображаемые петушиные перья, — у тебя какие-то проблемы или ты просто дверью ошибся?
— Дядя? — хрипло и картинно удивляется Юнги, сбрасывая недокуренную сигарету на грязный пол, туша её мыском кеда. — Не думал, что выгляжу настолько старым. Мне ведь всего лишь чуть за двадцать.
— Меня не ебёт, сколько тебе лет, дядя, — продолжает зубоскалить школьник, видимо, считая себя кошкой с девятью жизнями, хотя Юнги может доказать обратное, — я спросил: какого хуя тебе здесь надо?
— Не люблю, когда рядом со мной кто-то дерётся, — честно отвечает Юнги и снимает чехол с винтовкой с плеча, ставя его к стене, ведь просто так он отсюда не уйдёт: мелкое хулиганьё ничего не поймёт, пока не получит на орехи.
— Да кого вообще волнует, что ты не любишь? — взъерошивает перья второй школьник чуть поменьше ростом, да и в пищевой цепи банды, вероятно, самый низший. — Это не твоё сраное дело. Вали отсюда нахрен.
— Это дело стало моим ровно в тот момент, когда я переступил порог этого дома, — не то чтобы школьник не прав, ведь дело действительно не его, но вертел Юнги на хую его мнение, потому что вот так — неправильно. Неправильно нападать толпой на того, кто даже не может дать сдачи, поскуливая на грязном полу.
— Ты тоже хочешь получить, что ли? — с вызовом продолжает первый, делая шаг ближе. Юнги хищно щурит глаза, внимательно наблюдая за его ногами.
— Хочу уровнять шансы избитого вами паренька, — холодным тоном отвечает Юнги, а промозглая пустота в его глазах разбавляется отвращением к мелким лет восемнадцати выродкам. Он закатывает рукава ветровки, обнажая жилистые предплечья, и смотрит безразлично исподлобья, но и это, кажется, серьёзно пугает. — Нападать впятером на одного пиздец как жалко, детишки. Или мамки вас этому не учили?
— Ну всё, дядя, — тут же вспыхивает один из них, показушно разминая шею. Юнги ему уже сочувствует, — ты огребаешь.
Юнги усмехается. Юнги снисходительно скалится, понимая, что нужно быть осторожным и не сломать борзым школьникам кости, и заламывает первому подошедшему занесённую для удара по лицу руку, пиная его под коленную чашечку. Оставляя самого смелого протирать пол и плевать ядом в его сторону, Юнги ловко лавирует между двух других и раздаёт последним в солнечное сплетение без фанатизма, за пиджаки откидывая их назад, сшибая с ног разом четверых, в голове представляя их кеглями. Оказываясь рядом с забитым школьником, который больше не скулит, а внимательно наблюдает за ним и, кажется, безмолвно шлёт слова благодарности, Юнги наклоняется, чтобы подать ему руку, но резко разворачивается, слыша за спиной мышиную возню.
Легко блокируя выпад, морщась от бездумного удара приличным куском арматуры по рукам, Юнги закатывает глаза и жалеет, что не может положить пятерых бесполезных для мира ублюдков прямо здесь: потом придётся долго и неприятно объясняться с вышестоящими. Глубоко вздыхая, понимая, что легко — не для них, Юнги раздражённо ведёт шеей и даёт себе немного больше свободы, раскидывая школьников по углам, как нашкодивших псин: он бьёт прицельно в подходящие болевые точки и равнодушно наблюдает, как один из пяти стыдливо прикрывает руками мокрый пах — Юнги попал ему в мочевой пузырь, а это чревато постыдным обоссыванием у всех на глазах.
— Ну, как оно там? — с лёгкой насмешкой спрашивает Юнги, отряхиваясь от мелких щепок. Не то чтобы он поступает правильно, издеваясь над тупыми детьми, которые, впрочем, уже не дети давно, но их умилительный вид «до» и «после» почему-то вызывает смех. Юнги любит это чувство. Это не превосходство, но показательный пример, как спустить возомнившего о себе невесть что с картонного пьедестала на законное место в дерьме. — Сильно болит? Я старался сдерживаться, но если что пардон муа.
— У-у-ублюдок, — заикается держащийся за бок школьник: ему с ноги прилетело по почке, — мы тебя ещё достанем, понял? Ты ответишь за это.
— Жду на кофе и тортик, — безэмоционально хрипит Юнги, и его лучащиеся отвращением глаза снова заполняются безразличием. Ему плевать на бессмысленные угрозы, ведь они никогда не воплощаются в жизнь, а больше всего плевать на школьников, решивших, что они что-то значат в этом мире, хотя на деле всё те же трусливые петухи из курятника.
Без интереса наблюдая, как они позорно убегают, поджав пёстрые хвосты, Юнги вспоминает о главном пострадавшем, которого всё это время неосознанно прикрывал спиной, и разворачивается к нему лицом, садясь на корточки. Он всё ещё лежит на полу, всё ещё, видимо, не может самостоятельно встать, и Юнги оценивает ситуацию второй раз, но без тщательного осмотра ничего точно не может сказать. На лице школьника кровавые разводы и наливающиеся цветом синяки, на голове, кажется, тоже что-то есть, а ещё порвана в нескольких местах форма и, возможно, сломано одно или два ребра. Наклоняясь ниже, протягивая к нему пальцы, чтобы убрать каштановую чёлку с глаз, Юнги подмечает рассечённую бровь и неожиданно присвистывает: мелкие ублюдки испортили безумно красивое лицо.
— Скорую вызвать? — с тенью беспокойства спрашивает Юнги и неожиданно сглатывает, когда школьник поднимает на него пустой стеклянный взгляд. Он знает его. Он уже видел такой. Видел в зеркале туалета приюта, отмывая руки от своей и чужой крови.
— Не надо, я домой пой… — голос густой и тяжёлый врезается в уши, когда школьник пытается самостоятельно встать, но падает обратно на пол, не договорив и устало прикрыв глаза. Он заебался. Юнги чувствует это на себе.
— Есть какая-то причина, из-за которой ты не хочешь в больницу? — Юнги знает, что таких причин может быть много, знает, что упрашивать смысла нет, но есть смысл немного о нём разузнать: оставить его здесь или отправить домой одного для него не вариант.
— Да, — с досадой подтверждает опасения школьник, пытаясь подняться вновь, и на этот раз у него выходит немного лучше: он садится на задницу и поднимает к Юнги израненное симпатичное лицо. Ему снова хочет присвистнуть, а ещё догнать выродков и добавить ко всему прочему пару пинков. — Мне это не по карману.
— Понятно, — Юнги понимает вправду. Он не совсем идиот и кое-что осознаёт в этой жизни, даже если многое всё ещё остаётся для него недоступным. — Тогда, может, я отведу тебя домой? Где ты живёшь?
— Недалеко от седьмого выхода станции Тонмё, — без энтузиазма понуро отвечает школьник и заваливается чуть назад, едва не стукаясь головой. Ему очень хреново, даже если приятный на слух басистый голос совсем не дрожит, — но я сам могу дойти. Вам не нужно себя утруждать. Вы уже и так сделали для меня слишком много.
Юнги в замешательстве. Юнги смотрит на школьника очень пристально, прищурив лисьи глаза, и совсем не понимает, почему он отказывается от его помощи. Ему стыдно? Ему неудобно? Он слишком гордый? Возможно, Юнги судит исключительно по себе, но когда-то давно, когда всё ещё было страшно просыпаться каждый день по утрам, он отчаянно хотел, чтобы его спасли. Хотел, чтобы, как и он сейчас, кто-нибудь пришёл на помощь и закрыл от боли своей широкой спиной. Спина Юнги, впрочем, будет даже поуже, чем у школьника, но он правда хочет ему помочь. Хочет, потому что тот слишком сильно напоминает ему самого себя из прошлого, о котором не хочется вспоминать, но оно почему-то снова здесь. Прямо перед ним шмыгает носом и вытирает рукавом порванного пиджака кровь из разбитой губы.
— Слушай, — Юнги не отступится от своего. Он не оставит его одного. Не оставит, даже если в груди немного жжёт, — я понимаю, что тебе, наверное, неудобно, но я не сделал ничего из ряда вон, чтобы было «слишком много». И я не отпущу тебя домой или куда-либо ещё одного. В идеале лучше пойти ко мне и обработать твои раны, а мой дом в минутах двух ходьбы. Что скажешь?
Школьник молчит. Школьник смотрит на Юнги странно как-то, так, что он не может его взгляд объяснить. Он, кажется, прикидывает, чем ему аукнется чужой акт доброты, и снова пытается самостоятельно встать, но сжимает зубы от боли и смущённо опускает голову, понимая, что без чужой помощи не обойтись. Юнги на это лишь вздыхает чуть громче, чем всегда, и тянет ему руку, терпеливо дожидаясь его ладони в своей. К счастью, он не заставляет себя долго ждать, и Юнги легко тянет его на себя, ловко обхватывая за талию и перекидывая руку через своё плечо. Школьник чуть слышно постанывает и морщится, но на ногах стоит достаточно уверенно, так что Юнги держит курс на дверь и не забывает захватить чехол с винтовкой, выходя под палящее майское солнце из затхлой дыры.
— Спасибо за помощь, — внезапно разрезает густым низким голосом тишину школьник, с трудом переставляя ноги, позволяя Юнги себя практически полностью тащить. — Если бы не вы, возможно, они бы меня убили.
— Мин Юнги, — Юнги игнорирует благодарность, ведь благодарить тут не за что: он и вправду не сделал ничего сверхъестественного. Такие ситуации в прошлом стали для него обыденностью. — Меня зовут Мин Юнги, и я немногим старше тебя, так что давай без формальностей, ладно?
— Ладно, — без сопротивления соглашается школьник, а Юнги всё больше и больше нравится его голос. Он словно ему не подходит совсем, словно создан для шкафа метра два на два, и это вызывает у Юнги диссонанс. Приятный такой диссонанс. — А я Ким Тэхён. Ну, это на случай, если вы… — он осекается и глупо улыбается, совсем забывая о ране на губе: из неё снова начинает сочиться маленькими каплями кровь. Юнги почему-то хочется её слизать. — Если ты захочешь называть меня по имени.
— Ким Тэхён, — Юнги прохрипывает его имя и задумчиво хмыкает, перехватывая Тэхёна надёжнее: сил у него практически нет. — Ты здорово вляпался, Ким Тэхён.
— Да нет, — Тэхён, кажется, немного расстроен. У Тэхёна, кажется, проблемы посерьёзнее, чем просто единичная драка в солнечный весенний день, — я так живу довольно давно. Привык уже.
Юнги останавливается. Он делает это так внезапно и резко, что Ким Тэхён от неожиданности заваливается вперёд, но Юнги на инстинктах его удерживает, сильнее прижимая к себе за талию. Ему странно немного. У него в груди что-то отвратительно ноет, а ещё колет и словно рвётся, распадается, рассыпается на куски, забивая кровоток и лёгкие. Ему слишком сильно знакома обречённость в густом голосе, и он хочет Ким Тэхёна сейчас с несвойственной нежностью обнять, едва ли представляя, как правильно это делается, но вместо объятий безмолвно ведёт его дальше, не обращая внимания на замешательство, беспокойное биение сердца и немой вопрос, повисший в нагретом воздухе. Он и сам не понимает. Он и сам понятия не имеет, почему вообще ведёт избитого мальчишку домой, хотя может оставить его посреди улицы. Юнги не добрый малый. Юнги вообще никогда не отличался добротой, лишь следуя философии, написанной кровью на тридцати телах-лепестках, но Тэхёна почему-то хочется защитить. Хочется защитить от всего, даже если с их знакомства прошло всего двадцать недолгих минут.
Юнги думает, что сошёл с ума. Юнги думает, что и мир вокруг тронулся умом, подкинув ему практически точную копию себя в промежуток времени, оставшийся незаживающими шрамами на груди. У Тэхёна точной такой же пустой, отрешённый и холодный взгляд. У Тэхёна на теле — Юнги уверен — нет ни единого живого участка кожи без кровоподтёков и синяков. У Тэхёна безвыходная ситуация, в которую не сам себя загнал, и его совсем некому спасти — как Юнги, когда тщетно молился продажным богам. И хоть он не знает ещё много всего и совсем не имеет права вмешиваться в чужую жизнь, подумает об этом серьёзно потом, а пока доводит Тэхёна до своей входной двери и тщетно пытается вытянуть ключ из левого кармана правой рукой. Из-за прижатого к боку Тэхёна не получается совсем, и Тэхён, думается Юнги, от робости не умрёт: ловко достаёт его сам.
За первой входной дверью ещё одна стальная с кодовым замком — у Юнги в доме целый арсенал, так что без этого не обойтись, — и Тэхён даже закрывает глаза, покорно дожидаясь, пока он введёт код. Шире распахивая дверь, боясь ненароком ударить его плечом об косяк, Юнги аккуратно заводит Тэхёна внутрь и щёлкает выключатель, с долей сожаления подталкивая к лестнице второго этажа: первый почти полностью переоборудован в гараж. Помогая ему подняться, всё это время очень трепетно, насколько позволяет заточенное под другое тело, прижимая к себе, Юнги доводит Тэхёна до в меру мягкой двуспальной кровати и осторожно помогает лечь на матрас. Тэхён ведёт себя послушнее, чем можно от него ожидать, и Юнги думает, что он просто хочет сейчас с кем-то побыть.
— У меня тут слегка мрачновато, но чувствуй себя как дома, — хрипло кидает Юнги, разворачиваясь в сторону ванной за аптечкой, не забыв поставить чехол от гитары с винтовкой к стене.
Он приводит кого-то в свой дом впервые. Впервые кто-то чужой лежит на его постели и обжигающе смотрит в спину, наблюдая за каждым действием. И хоть у Юнги нет на виду оружия, хоть всё для работы надёжно спрятано в специально отведённой под арсенал комнате, ему всё равно немного волнительно: даже больше, чем нажимать на спусковой крючок, осознавая последствия от выстрела. И волнительно не столько от того, что Тэхён может заметить нечто не предназначенное для чужих глаз, а от того, что может о нём подумать, ведь его квартира похожа на неуютный склеп: минимум цвета, максимум уныния и чёрного по всем четырём углам.
У Юнги большая студия, визуально разделённая на несколько частей, и самый необходимый минимум мебели: лишнее ему ни к чему. У него в кухне стандартный набор, в гостиной кожаный диван, пара мягких кресел, журнальный стеклянный стол, небольшая из душистого дерева стенка с книгами, на которой строит домашний кинотеатр, несколько подставок с гитарами и немного оборудования, а в спальне кровать, тумба рядом с ней, массивный стол с компьютером и шкаф для вещей, за которым кладовка, где тот самый арсенал. У него стены выкрашены в отливающий серебром тёмно-серый, чёрный паркет и окна полностью занавешены. У него квартира ассоциируется с комнатой в приюте, только чуть уютнее, и это почему-то приносит покой: жить в другой обстановке Юнги бы не смог.
— А мне нравится, — доносится до него приглушённо, когда он заходит в ванную, и становится не так волнительно. Ким Тэхён не разочаровывает.
Забирая аптечку, Юнги идёт обратно в спальню и садится рядом с Тэхёном на постель, внимательно скользя по нему взглядом, осматривая. Понятнее, на самом деле, не становится, и он с опаской тянет пальцы к пуговицам тэхёновой грязной рубашки, к облегчению не встречая никакого сопротивления. Шумно сглатывая — с ним почему-то нервно, хотя для Юнги нервничать абсолютно несвойственно, — он медленно расстёгивает пуговицы и с досадой закусывает пухловатую губу от того, насколько всё плохо. От того, насколько сильно покрыто довольно крепкое смуглое тело Ким Тэхёна синяками и ссадинами. Юнги нехотя ловит больные флешбэки из прошлого, сжимает кулаки до хруста и лишь тогда расслабляется, когда замечает на себе озадаченный взгляд: Тэхён не понимает, почему за него кто-то волнуется.
— Вот это всё, — обводит Юнги в воздухе узловатым пальцем, и голос его хриплый пропитан колючим холодом, — сделали те ублюдки, верно?
— Верно, — легко кивая головой, пытается не скрывать ничего Тэхён и отворачивается в сторону, не выдерживая тяжёлого взгляда, пытающегося пробраться куда-то внутрь и слишком многое из него вытянуть. — Только они пятеро.
— Занятно, — хмыкает Юнги задумчиво и подсаживается чуть ближе, чтобы помочь Тэхёну снять пиджак и рубашку полностью: так будет проще обрабатывать эти самые чёртовы синяки и ссадины. — И почему ты позволяешь им это делать? Ты крепче и выше каждого из них, но в итоге они над тобой доминируют. Как-то неправильно выходит, не думаешь?
— Потому что знаю своё место, — пряча глаза под чёлкой, с презрением шепчет Тэхён, позволяя о себе позаботиться. — Потому что беден и не имею никаких прав. Потому что никто в этом мире. Потому что слабое ничтожество. Груша для битья без голоса.
У Юнги что-то сжимается в лёгких и перехватывает дыхание. У Юнги дёргается от сдерживаемого гнева левый глаз, и взгляд его становится до того кислотным и разъедающим, что Тэхён, поднимая к нему лицо, громко сглатывает и, кажется, хочет убежать, скрыться и спрятаться. У Юнги сейчас в голове один за другим всплывают въевшиеся в подкорку образы, и он словно наяву слышит слова, которые ранили больше всего и сделали из него чудовище. Он ведь тоже был никем, да и сейчас никто, разве что имеет власть, недоступную для других, разве что идеальная машина для убийств, для которой человеческая жизнь — хрустящие купюры в аккуратных коробках на пороге убежища. У него ведь тоже не было никаких прав, пока не научился подстраиваться под мир, пока не трахнул его, чтобы ублажить, чтобы раз и навсегда показать свою решительность. И то самое место, о котором он знает лучше других, всегда было тёмным промозглым карцером, из которого никогда не выбраться. Но он вырвался. Выпорхнул, расправив железные крылья с ножами-перьями, и сейчас смотрит на точно такую же прекрасную птицу в ржавой клетке, которой эти крылья обрезали. Ему больно становится. Ему просто невыносимо смотреть на тэхёновы синяки и ссадины. Он сжимает его вывалянную в грязи порванную рубашку в кулаке и хочет разорвать на лоскуты, желая вздёрнуть на них тех ублюдков, чтобы они больше никогда не притронулись к Тэхёну, чтобы больше никогда его не обидели. Ему так отчаянно хочется сделать Тэхёна счастливым в этот самый момент, показать, что ещё не поздно, но он не знает, что такое счастье. Не знает, как подарить его. Он знает только одно. И это одно жжётся у него на губах едким металлическим привкусом.
— Хочешь, я убью их? — не осознавая, что совершает большую ошибку, не понимая, что нужно закрыть рот, остановиться и взять себя в руки, с кровожадностью в голосе скрежещет Юнги, а в глазах его отливает багровым безумие.
— Что? — переспрашивает Тэхён кротко, а в его глазах зарождается страх. Растекается по радужке, как нефть в озере с прекрасными белыми лебедями.
— Хочешь, я убью их всех? — всё ещё не понимая, что пугает, что не должен, что подвергает себя опасности, на полном серьёзе предлагает Юнги и облизывает пересохшие губы, не сводя с тэхёнова лица остекленевшего взгляда. Он сошёл с ума. Окончательно тронулся.
Тэхён слишком громко молчит. Тэхён немигающе смотрит во все глаза, а в них нездоровое что-то. Что-то тёмное. Что-то пугающее. Что-то такое, что можно заметить только такому же, как и Юнги, измученному. Прямо сейчас — Юнги уверен в этом настолько же, насколько серьёзен в своём предложении — Тэхён вспоминает всё, что с ним сделали, и эти воспоминания с кислотой на языках лижут его тело, полосуют острыми лезвиями. Он боится их: этих больных, мрачных, наполненных страданиями и самобичеванием воспоминаний. Боится людей, которые выше его в пищевой цепи. Боится быть ими проглоченным. Он так отчаянно боится сейчас и с собой в неравной схватке сражается, что Юнги отчётливо слышит, как тяжело колотится его сердце, а плед под его длинными израненными пальцами чуть ли не рвётся, потрескивает чёрными нитями. Тэхён хочет — Юнги читает его полностью. Тэхён и сам думал об этом тысячи раз, но продолжает смотреть на Юнги расширенными от страха и непонимания глазами, не веря в его искренность.
А Юнги не шутит. Юнги вообще шутить не умеет, и чувства юмора у него не имеется, зато имеется кое-какая власть и разрешение свыше забирать чужие жизни, оставляя их на коже чернильным воспоминанием: он готов добавить в тату на предплечье ещё шесть лепестков хиганбаны — жалкого наркоторговца с дырой в черепе и пятерых мелких ублюдков, думающих, что имеют для этого мира значение. Юнги тоже когда-то думал, что важен, раз его заставляют, что ценен, раз не убили, не оставили до последнего в промозглом карцере. Он настолько был уверен в том, что особенный, но вся эта уверенность осталась на полу приюта кровью, текущей изо рта, когда пинали под рёбра, когда указывали на место, оставляя на нём следы превосходства и своего положения в обществе. И он запомнил это. Он усвоил урок, смирился и попытался извлечь из ситуации выгоду, и эта выгода покоится сейчас в чехле от гитары. Эта выгода помогает Юнги убирать мусор такой же поганый, как те мрази и безмозглые школьники. И Юнги будет совершенно не совестно умертвить их абсолютно разными способами, вывернув всё, как несчастные случаи, но ему нужно разрешение Тэхёна. Тэхён должен сам решить, хочет ли этого.
— О чём ты вообще говоришь? — Тэхён дрогнувшим голосом нарушает больное молчание, сбившееся в квартире затхлым воздухом. Он больше не смотрит на Юнги, но разглядывает свои чуть дрожащие ладони: наверняка прикидывает, смог бы он. — Зачем тебе их убивать? Зачем тебе вообще кого-то убивать? Зачем ради меня... — он осекается. Юнги видит, как в уголках тёмных глаз собирается горячая влага, как прокладывает дорожки к губам и капает с подбородка на большую ссадину.
Юнги не нужно объяснять, чтобы Тэхён понял, да он и сам уже обо всём догадался, наверное. Достаточно заглянуть в его глаза. Достаточно найти в них себя, поставить Юнги и Тэхёна рядом, плечом к плечу, и увидеть картину абсолютно идентичную. Да, у них разные ситуации, но боль одна на двоих: боль от тех, кто выше по статусу. От тех, кто думает, что имеет право на их жизнь, имеет право наслаждаться их страданиями. От тех, кто смотрит сверху вниз, плюёт им в лицо и насмехается. Юнги больше не терпит. Юнги хочет, чтобы и Тэхён перестал мириться с издевательствами. И ради этого он раскроет себя. Ради этого покажет Тэхёну всё, что скрывает от других, ведь уверен, что он поймёт, что примет его таким, какой он есть, ведь они одинаковы. Он не ошибается. Он не может ошибаться, иначе придётся убить и Тэхёна. Иначе придётся застрелить свою точную моральную копию.
Юнги встаёт с постели, выпуская тэхёнову рубашку из рук. Юнги смотрит на чехол от гитары, прикидывает, чего ему будет стоить раскрытие своей деятельности, рассуждает, насколько сильно тронулся крышей, не осознавая опасности, но в конечном итоге гонит все мысленные предостережения прочь: выбрасывает в воображаемую урну, засыпая сверху гидроксидом калия.
Он подходит к чехлу, чувствуя спиной колкий взгляд, подхватывает его с пола, рассматривает. Он не колеблется больше, разворачивается и идёт обратно, а Тэхён, наблюдая за ним, не двигается. И он кладёт чехол на постель, наклоняясь, из-под упавшей на глаза чёрной чёлки разглядывая тэхёново замешательство. О чём он сейчас думает? Догадывается ли, что в чехле вовсе не гитара, и Юнги совсем не собирается играть ему баллады о любви? Пришёл ли к выводу, что он сумасшедший и представляет для него угрозу или просто играется? Что там, в его голове? Юнги правда интересно, но он на это лишь снисходительно усмехается. Давно он не интересовался людьми. Наверное, с девятилетнего возраста.
— Ты спрашивал, зачем мне вообще кого-то убивать, и я отвечу на твой вопрос, — протягивая пальцы к замку, Юнги хищно скалится и считывает пристальным взглядом тэхёновы эмоции: ему действительно страшно, но Юнги не хочет, чтобы он боялся его. — Не столько отвечу, сколько покажу, на самом деле. Надеюсь, после ты не будешь бояться меня сильнее, чем уже. Меня вообще не стоит бояться. Ну, в перспективе, наверное, всё же стоит, но не тебе и не сейчас. Запомни это. А потом придётся запомнить кое-что ещё.
— К-кое-что ещё? — громко сглатывая, Тэхён неосознанно заикается и не сводит глаз с пальцев Юнги, наверное, ожидая самого худшего. — Не уверен, что вообще хочу что-то знать и запоминать.
— Надеюсь на твоё благоразумие, — похрипывая, Юнги тянет суховатые губы в хищной ухмылке и откидывает кожаную крышку, обнажая изящное «тело» любимой снайперской винтовки.
Тэхён сглатывает ещё громче. Тэхён раскрывает глаза настолько широко, что кажется, будто они сейчас выпадут из глазниц и покатятся к ногам Юнги с противным хлюпаньем. Тэхён на инстинктах пытается отползти назад, но за ним спинка кровати и стена — бежать некуда. Он, кажется, даже не столько удивлён, сколько ошарашен и не может принять увиденное, пытаясь списать всё на бред или игру разума, закрывая и открывая глаза снова и снова, но ничего не изменится. В чехле от гитары Юнги снайперская винтовка, которой он сегодня снова забрал чью-то жизнь. В чехле от гитары Юнги его собеседница, подруга и возлюбленная, хотя он не особо понимает, что означают эти слова, не знает, что несут в своём значении. Там его смысл жизни. Там его предназначение. Он не выбирал, чему посвятить всего себя, но винтовка сама его выбрала, сама решила, что только он может прикасаться к ней. Юнги не знает, нравится ли ей, что он показывает её испуганному забитому мальчику, но надеется, что она поймёт его по-детски наивное желание. И Тэхён тоже должен его понять, даже если совсем ничего о нём не знает. Даже если со встречи прошли жалкие минуты, а кажется, что уже столетия.
— Т-ты, — Тэхёну не хватает воздуха. Он тщетно хватает его губами, но ментально задыхается. Страх ему не идёт. Юнги это не нравится, — кто ты такой?
— А сам как думаешь? — Юнги пытается говорить спокойнее, стараясь не напугать ещё больше, но окрас его голоса холодный и колкий. Он всегда такой, в общем-то.
— Я не знаю, что мне думать, — густой тэхёнов голос наполнен непринятием. Юнги немного больно от этого. — Ты шутник, и винтовка ненастоящая? — вопрос, кажется, риторический. — Или ты киллер, а эта винтовка — твоя напарница?
— Можешь её потрогать, чтобы найти ответ самостоятельно, — Юнги правда позволит. Юнги ещё никому не позволял трогать свою возлюбленную, но Тэхёну можно. Можно, даже если это станет для Юнги началом конца. Даже если его ошибку ничем не исправить. Даже если она для него последняя.
— Я никогда не трогал огнестрельное оружие, — честно признаётся Тэхён дрогнувшим голосом и подаётся чуть вперёд, отрывая руки от постели. Ему интересно. Интересно, даже если страшно до ужаса. Юнги это льстит. Он довольно, насколько может, улыбается. — Едва ли я смогу сказать, настоящая она или нет.
— Не играл пистолетиками в детстве? — тон Юнги ни разу не издевательский. Он, конечно, в детстве играл пистолетиками настоящими, но обычные дети играют игрушечными. Почему-то им кажется это классным занятием, хотя на деле классного мало, но им об этом никто не расскажет. Они счастливые. — Потрогай её, даже если не уверен. Второго такого шанса у тебя не будет.
Тэхён кидает полный недоверия быстрый взгляд на Юнги из-под каштановой чёлки и переводит его на чехол, прищуривается. Он осматривает винтовку внимательно, не упуская ни единой детали, о чём-то глубоко задумывается. Постанывая от боли в рёбрах, пытаясь подняться и подобраться поближе, он кривится, старается не завалиться обратно и всё же спускает с постели ноги, подсаживаясь поближе. Словно боясь обжечься, словно смотря на кобру в банке, а не на оружие, которое без стрелка всего лишь бесполезная безделица, он тянет к ней длинные красивые пальцы, а Юнги думает, что Тэхён тоже мог бы играть на гитаре, думает, что не против научить его.
Когда Тэхён с опаской прикасается к дульному тормозу подушечками пальцев, Юнги ощущает внутри нечто странное: словно кто-то натягивает разом все его сухожилия. Когда Тэхён ведёт по длинному стволу к ствольной коробке, Юнги судорожно облизывает пересохшие губы и томительно прикусывает нижнюю. Когда Тэхён останавливается на спусковом механизме и оплетает пальцами рукоять, Юнги чуть ли не стонет в голос, прикрывая лисьи глаза, потому что это выше его сил, потому что это слишком возбуждающе. Он не извращенец. Он точно не болен и не нуждается в чьей-то помощи. Ему до безумия нравится, как Тэхён выглядит рядом с его винтовкой, нравится, как он её трогает. Он представляет, как он нежно держит её, представляет, как упирает ложе в плечо и прижимается к прикладу щекой, представляет, как легко нажимает на спуск и после широко улыбается. Почему-то становится тяжело дышать. Почему-то в груди так тесно сейчас, и кажется, будто сердце наконец согрелось, будто Тэхён сделал нечто невозможное. Юнги чувствует себя идиотом, представляет, насколько жалко сейчас выглядит, не отрывая от Тэхёна потемневшего взгляда, но ничего не может с собой поделать. Он заворожён. Он полностью повержен им.
— Холодная, — приходит Тэхён к очевидному выводу, стыдливо одёргивая руку, и Юнги шумно и с облегчением выдыхает, кажется, даже тихо посмеиваясь. Холодная, вправду. Трупы после её выстрела тоже холодные, — и, наверное, всё же настоящая. Боюсь спрашивать, зачем она тебе, да и, думаю, это не слишком хорошая идея, да? Не моего ума дело.
— Ты боишься меня? — Юнги не хочет, чтобы Тэхён боялся, но кто бы не боялся в такой ситуации? Радует только, что его реакция довольно спокойная, ведь любой другой мог бы выбежать отсюда с истошными криками.
— Боюсь, — Тэхён отвечает честно и открыто. Юнги это в нём нравится. — Боюсь, что это знание, — бросает быстрый нервный взгляд на винтовку, сглатывает, — может стоить мне жизни. Боюсь, что теперь ты меня убьёшь.
— Убью, — безмятежно подтверждает опасения Тэхёна Юнги и зачёсывает назад упавшие на лицо волосы, улыбаясь очень едко, но обворожительно. — Убью, если кому-нибудь об этом растреплешь. Убью, если хотя бы заикнёшься. Мне не составит труда найти тебя, Ким Тэхён, так что придётся держать язык за зубами, если хочешь жить.
— Так и думал, — это кажется странным и неожиданным, но Тэхён шумно выдыхает и коротко посмеивается, и этот его смех отдаёт чем-то саркастическим. Юнги хреново разбирается в человеческих эмоциях. Юнги удивлённо вскидывает бровь и в недоумении наклоняет к нему голову. Он не верит ему? Он думает, что всё это шуточки?
С Юнги нужно быть прямым, как рельса. Юнги не понимает намёков, не знает, что они значат, расценивает многие человеческие поступки с помощью собственной системы ценностей, находя их опасными и неправильными. Ему нельзя недоговаривать, с ним нельзя шутить, нельзя пытаться его подкалывать. Он не истеричный, не возомнил из себя невесть что, а просто не знает, как жить в этом мире по отличным от приюта правилам. Его не научили. Ему не сказали, что можно вот так, что можно без двойного дна и угроз, которых на самом деле не было. Ему не рассказывали, что люди имеют много тупых и острых граней, зато он знает, сколько можно выпустить из них крови, чтобы лишить дыхания. Он блестяще разбирается в анатомии, но полный профан в психологии. Он — оружие, а оружию не нужно ничего лишнего.
Юнги расценивает саркастический смех Тэхёна ошибкой. Юнги не разочаровывается, но поднимается с постели, встаёт на неё одним коленом и резко опрокидывает Тэхёна в подушки, крепко прижимая к матрасу за руки. Он не придаёт значения шрамам на запястьях, замечая их совсем ненамеренно, не придаёт значения липкому страху в тёмных глазах и сбитому прерывистому дыханию. Он опасно наклоняется ниже к смуглой широкой шее и, чуть касаясь, проводит по ней кончиком носа, подбираясь к проколотому в нескольких местах уху, вбивая Тэхёну в мозг очень важное:
— Я правда убью тебя, — шепчет Юнги безэмоционально, чувствуя, как сильно бьётся сердце Тэхёна, крепче сжимая его запястья, сдавливая их пальцами. — Убью, даже если ты мне нравишься.
— Я не боюсь смерти, — очевидно врёт Тэхён, и голос его под напором Юнги дрожит, как хрупкое стекло, ломается. Он боится. Все боятся. Юнги не исключение, — и я понял. С первого раза понял, что ты не шутишь.
— Хороший мальчик, — Юнги ему верит, ядовито улыбаясь в шею, от которой так привычно пахнет потом и кровью. Юнги поднимает к его лицу голову, пристально смотрит в глаза и верит ещё раз. Он не врёт, даже если дрожат его губы. Даже если терпит боль только ради того, чтобы не выглядеть слабым. — Я не убиваю людей просто так, но ради тебя прикончил бы тех ублюдков. Предложение всё ещё остаётся в силе: ты можешь прийти ко мне в любой момент и попросить об этом, а сейчас я обработаю твои раны, ладно? Надоело смотреть, как ты мучаешься.
Тэхён легко кивает, стойко переваривая полученную информацию. Тэхён больше не смотрит со страхом и протяжно выдыхает, когда Юнги отпускает его запястья, подушечками пальцев обводя старые шрамы. Тэхён покорно, но с усилием садится, облокачиваясь на спинку кровати, а Юнги наконец приходит к очевидному выводу: рёбра у него не сломаны, но болит мясо, а в этом тоже мало приятного. Облегчённо вздыхая, он встаёт с кровати, идёт в сторону кухни и приносит из холодильника пачку льда и бутылку воды, усаживаясь обратно, достаточно близко, чтобы ощущать на себе теперь размеренное тэхёново дыхание. Открывая большую аптечку, он шарит в ней с энтузиазмом и вываливает на плед всё необходимое, отставляя её в сторону. Сейчас Тэхёну нужно сильное обезболивающее, а ещё позволить себе Юнги довериться. Он не сделает ему больнее, чем уже. Он просто хочет облегчить его страдания.
— Выпей, — протягивая Тэхёну таблетки, Юнги терпеливо дожидается, пока он возьмёт их с ладони, и раскручивает крышку бутылки, протягивая её следом.
— Что это? — Тэхён ведёт себя настороженно, и Юнги не станет его за это винить. В конечном итоге, не каждый день тебя обещают убить и показывают запрещённое в Корее оружие.
— Цианид, — чувства юмора у Юнги нет, но его всё же раздражает тэхёнова недоверчивость. Он же с самыми благими намерениями. Он же просто хочет, чтобы Тэхёну стало легче. Чтобы он немного расслабился.
Тэхён шутку не оценивает тоже, осуждая взглядом из-под чёлки, но закидывает таблетки в рот и запивает, а Юнги наблюдает за его пляшущим под кожей кадыком и неосознанно облизывается. Тэхён красив очень. Тэхён симпатичен настолько, что Юнги на него серьёзно засматривается. И хоть он избит значительно, хоть у него подбит глаз, явно не единожды сломан нос и рассечёны пухлые губы в нескольких местах, выглядит Тэхён восхитительно. У него действительно крепкое тело, которому не помешало бы немного тренировок, да и в целом на вид он сильный весьма, а ещё выше и шире Юнги, обходя его по всем параметрам. У него мягкие на вид каштановые волосы средней длины, которые хочется зачёсывать назад пальцами, проницательные тёмные глаза в обрамлении слишком длинных ресниц и линия челюсти очень мощная. Если бы Юнги заметил его в одном из привычных клубов, взял бы номер и встретился с ним не единожды, желая распробовать полностью, но сейчас его мысли уходят слишком далеко от реальности. Сейчас его вкусы в партнёрах на ночь не имеют никакого значения.
Обрабатывая тэхёновы ссадины на лице антисептиком, Юнги старается делать всё аккуратно и даже дует на раны, хотя никогда раньше не замечал за собой подобного. Он действительно пытается не сделать больнее, действительно подходит к делу со всей серьёзностью, и лёгкие касания к смуглой коже подушечками пальцев кажутся ему преступлением. Заканчивая с лицом, он садится ещё ближе, так, что ощущает горячее дыхание на ключицах и на секунду пропускает слишком укалывающую желанием мысль, но берёт себя в руки, а ещё тэхёнову голову. К счастью, ближе к виску всего лишь царапина, и он неосознанно вздрагивает, когда Тэхён сжимает зубы до скрипа и беспомощно хватает его за футболку, сжимая её и натягивая.
Ссадины на лице смазаны мазью, а вот с синяками на теле практически ничего не сделаешь: Юнги рассматривает каждый и тянет пальцы к пакету со льдом, прикладывая его к самому большому ушибу у солнечного сплетения. Тэхён тихо охает, покрываясь мурашками, но не сопротивляется и придерживает пакет сам, пока Юнги разбирается со всем остальным, пока где-то со всей возможной мягкостью мажет, а где-то накладывает простые телесные пластыри. Ему странно от того, что состояние Тэхёна его вообще беспокоит. Странно от того, что всё это дерьмо на его теле выглядит слишком инородным, неподходящим, уродливым. Ему даже горько, что Тэхён не пытался дать отпор, что просто принимал на себя удары, как само собой разумеющееся, но на самом деле это горечь от последней выкуренной сигареты и хочется запить её чем-нибудь.
— Легче стало? — заканчивая, оставляя на постели только мазь от ушибов, Юнги протирает руки влажной салфеткой и ещё раз внимательно пробегает по обнажённому тэхёнову торсу взглядом, хищно прищуриваясь. — Осталось только чуть позже смазать синяки, но ты можешь сделать это сам.
— Спасибо, что позаботился обо мне, — глубокий низкий голос больше не наполнен отрицательными эмоциями, но смотрит Тэхён всё ещё сквозь, боясь встретиться с Юнги взглядом. Он смущён немного, немного зажат и совсем не может расслабиться, но Юнги его за это не винит. Юнги просто даст ему больше времени. — И теперь… — кажется, ему сложно подобрать слова, чтобы не сболтнуть лишнего, — я могу идти домой?
— Не можешь, — сурово отрезает Юнги, а Тэхён резко вскидывает голову и всё же недоверчиво сморит ему в глаза, легко надувая щёки. Юнги хочется рассмеяться. Тэхён умилительный. — Не можешь, потому что твоя школьная форма похожа на потасканное жизнью дерьмо.
— Будто я в этом виноват, — сопит Тэхён обиженно, всё же отводя взгляд, и Юнги хрипло коротко смеётся, и этот смешок самый искренний за долгое время. Необычное чувство. — Ну, другой у меня всё равно нет, так что…
— Я зашью пиджак, а рубашку придётся выбросить, — перебивает его Юнги, не желая ничего слушать, и встаёт с постели, направляясь к шкафу с одеждой. — Вместо этой дам другую. Ты, конечно, покрупнее меня будешь, но кое-что всё-таки подойдёт.
— Ты и так слишком много для меня сде…
— Слишком много, Ким Тэхён, — резко перебивает его Юнги ещё раз, потому что терпеть не может это ссаное «слишком». Он реально ничего ещё не сделал. А уж «слишком» и подавно, — будет тогда, когда я пущу пули аккурат между глаз тем мелким ублюдкам, а пока заткнись и просто прими мою помощь. Свою гордость или чёрт знает что это ещё можешь выбросить на помойку.
Тэхён ничего больше не говорит, наверняка находя зерно истины в его словах, а Юнги находит подходящую белую рубашку, кидает её на постель и идёт за швейными принадлежностями. Раньше он часто зашивал свою одежду. Раньше — в приюте — он дрался слишком много, слишком много получал и слишком много трясся в углу, боясь гнева «воспитателей». Поэтому научился шить, поэтому штопал единственный костюм, больше похожий на тюремный, практически каждый день, доведя свои навыки до возможного совершенства. Ему не сложно. Для него это наитие и данность. Вспоминать об этом, правда, не хочется совсем, но сложившаяся ситуация сглаживает некоторые углы. Юнги больше не там. Юнги постарается сделать так, чтобы во что-то подобное не вляпался и Тэхён.
Садясь обратно, он отряхивает синий пиджак с именной табличкой от пыли и рассматривает порванный рукав, прикидывая, как лучше его зашить. Хмыкая и мыча, он уходит в себя и совсем не замечает, как Тэхён увлечённо мажет ушибы мазью, не замечает, как надевает его рубашку, севшую немного тесно, но в самый раз. Он смачивает прочную нить слюной с языка, легко попадает в крошечное ушко и ловко орудует иглой, ловя себя на странных мыслях, не ворошащих пчелиный улей внутри. Юнги не возвращается ощущениями обратно в приют. Юнги не чувствует себя загнанными, напуганным и злым, а ощущает скорее облегчение и лёгкий экстаз. Он зашивает что-то впервые за года три, но навыки никуда не делись, ничего до сих пор не забылось, но сейчас не саднит. Ему почему-то даже нравится штопать этот рукав, ведь пиджак не принадлежит ему, ведь это чужая одежда, к которой не притрагивался никогда. И почему-то он всё же вспоминает о том, как иногда отчаянно хотел, чтобы о нём позаботился кто-то другой. Чтобы он спокойно выдохнул и немного отдохнул. Тэхёну, думает Юнги, очень сейчас повезло.
Заканчивая через пару минут, встряхивая пиджак ещё раз, Юнги придирчиво оценивает свою работу и довольно хмыкает: как новенький, правда грязноватый слегка, но выстирать его Ким Тэхён едва ли позволит, так что работа Юнги на этом подошла к концу. Возвращая пиджак хозяину в руки, он подмечает чуть больше жизни в его глазах и довольно хмыкает ещё раз, убирая иголку в игольницу изо рта. Тэхён, кажется, тоже оценивает стежок по достоинству, и последняя накинутая на плечи деталь напоминает о том, что он всего лишь школьник, а уже переживает какое-то слишком поганое не зависящее от него дерьмо. Ему вовсе не жалко его, ведь жалость для Юнги нечто инородное, чего в нём давно уже нет, но чувствует что-то похожее на духовное родство, хотя в таких понятиях он тоже полный профан. А ещё он трудный немного. Немного отрешённый от социума и дремучий, как старое дерево в далёком от цивилизации лесу. И ведь ему, казалось бы, всего двадцать два, но потерянное в тренировках убивать людей детство наложилось большим отпечатком на мироощущение и психику, выкорчевав из него всё, что делает человека человеком в глазах других.
— Спасибо за всё, правда, — в который раз достаточно искренне благодарит Тэхён, наверняка чувствуя облегчение от того, что о нём позаботились, а не пришлось, как всегда, самому, а вот Юнги не легко совсем: он всё ещё думает о выблядках, оставивших на теле Тэхёна свои следы. Всё ещё хочет размазать их подошвами своих кед по холодной земле. — Спасибо, что навалял тем придуркам, и спасибо, что помог зализать раны. Только мне нечем тебе отплатить. У меня ничего, кроме себя, нет.
— Отплатишь молчанием о нашем маленьком секрете, — Юнги кидает острый взгляд на винтовку и переводит его обратно на тэхёново словно высеченное в мраморе лицо, хочет провести пальцами по его смуглым щекам. — И предложение всё ещё в силе. Ты можешь прийти ко мне в любой день.
— Не думаю, что когда-нибудь им воспользуюсь, — неловко отшучивается Тэхён, смущённо заламывая пальцы в замке, но — Юнги уверен — берёт предложение на заметку, ведь лучше не будет. После вмешательства Юнги станет намного труднее справляться с мелкими выблядками: они сейчас ещё больше разъярены. — А теперь я могу идти домой?
— Можешь, — Юнги его отпустит. Держать Тэхёна здесь и запугивать ещё больше не имеет смыла. Есть смысл найти о нём всю доступную информацию, но этим он займётся потом, а сейчас есть дела поважнее. — Только ты не пойдёшь. Я отвезу тебя сам.
Тэхён не противится, понимая, что это бессмысленно, и Юнги благодарен, мысленно хваля его за здравомыслие. Помогая ему подняться, он позволяет Тэхёну самостоятельно нормально надеть пиджак, попутно закрывая чехол с винтовкой, и позволяет спуститься без поддержки по лестнице, не забыв захватить с собой мазь от ушибов и кое-что ещё. Он останавливает его у входной двери, разворачивает за талию в сторону другой и открывает её, а Тэхён от удивления разевает рот: в переоборудованном первом этаже под большой гараж стоит Chevrolet Camaro SS Black Edition и чёрный мотоцикл Kawasaki Ninja H2 SX — Юнги хоть и не любит роскошные шмотки, но от чертовски классной машины и мотоцикла отказаться не смог.
Ехать до дома Тэхёна, вероятнее всего, чуть меньше десяти минут, и Юнги ведёт его за собой внутрь, всучивает в руки мотошлем и поднимает ворота, выкатывая мотоцикл на улицу из гаража. Тэхён ковыляет вслед за ним, в замешательстве оглядывается по сторонам и вздрагивает, когда Юнги забирает шлем обратно и надевает его самостоятельно, обращаясь с Тэхёном, как с маленьким. И помогает ему правильно сесть он тоже сам, потому что Тэхён вряд ли когда-нибудь катался на таком мощном звере, вряд ли готов к тому, что придётся держаться за него посильнее, наплевав на страх.
— Адрес? — глухо через шлем спрашивает Юнги, укладывая руки Тэхёна на свою талию удобнее, и тот машинально слишком плотно жмётся к нему, тисками сжимая бока. Врезается в кожу тонкими пальцами.
Дожидаясь тихого ответа, Юнги легко кивает самому себе — он угадал со временем — и заводит мотоцикл, наслаждаясь его мерным урчанием. Убирая подножку, он зажимает рычаг сцепления, переключает передачу и чуть открывает газ. Kawasaki не изменяет себе и пугает Тэхёна даже сильнее, чем требовалось, отрывая переднее колесо от асфальта, но Юнги легко с ним справляется и пока не спешит разгоняться, выезжая из запутанного лабиринта улиц. Да и в целом в их районе особо не разгуляешься: Юнги обычно катается по длинным ночным шоссе и выжимает из малышки без опаски всё, наслаждаясь адреналиновой эйфорией, заменяющей ему оргазм.
Сердце Тэхёна в спину стучит быстрее, когда удаётся выжать хотя бы сотню, лавируя в оживлённом городе меж машин, и Юнги с удовольствием показал бы ему ещё плюс сто пятьдесят, но небольшая поездка заканчивается быстрее, чем хотелось бы: тэхёнов дом предстаёт перед ними досадным препятствием. Подъезжая к подъезду, Юнги плавно останавливается и терпеливо ждёт, давая Тэхёну прийти в себя, давая ему справиться с охватившим тело страхом и наконец разжать пальцы, наверняка оставившие после себя посиневшим напоминанием маленькие следы.
Тэхён не разочаровывает и слезает даже быстрее, чем требовалось, но немного покачивается и чуть не падает вперёд, снимая шлем, к счастью вовремя восстанавливая равновесие. Юнги смотрит на него безразлично совсем с привычным колючим холодом, но внутри на удивление самому себе беспокоится, доставая из кармана джинсов мазь и обезболивающее: он захватил его в последний момент, зная, что Тэхёну оно точно понадобится. Тэхён одними уголками пухлых губ улыбается, берёт лекарства и легко склоняет в поклоне голову, закидывая всё в карман пиджака, а Юнги неоднозначно выдыхает, смотря ему в спину, не дождавшись слов на прощание. Да они и без надобности.
Тэхён ещё вернётся к нему. Юнги даёт голову на отсечение.
