Взгляды.
Они везде.Постоянно.
Холодные, равнодушные, глумливые, презрительные, жаждущие, чтобы ты сломался. Почему ты еще борешься, мальчик? За что ты столь отчаянно цепляешься своими крошечными пальчиками, у тебя ведь ничего нет?Они всегда провожают тебя.
Безразличные, отстраненные, ненавидящие, несущие лишь глухое отчаяние в детскую душу. Они смотрят. Смотрят, смотрят, смотрят и ждут, что ты сломаешься.Ждут-ждут-ждут.
Так почему ты все еще смотришь на них пустыми глазами, почему на твоих запястьях еще нет рваных ран от того ржавого гвоздя, что ты хранишь под стареньким дырявым матрасом? Почему ты все еще ходишь, почему еще портишь воздух своим дыханием, мальчик? Почему ты все еще мозолишь глаза добропорядочным гражданам, что отводят взгляды, видя, как ты изломанной куклой лежишь на мокром асфальте?Почему ты еще мыслишь, ты ведь уже живой труп?
***
Тишина. Лишь стук капель, лишь глухой свист ветра, лишь редкие раскаты грома, лишь топот редких спешащих домой прохожих нарушали ее, окутавшую ночной Литтл-Уингинг. Там в одном доме тепло улыбалась симпатичная сухощавая женщина с длинной шеей, подкладывая больше салата полноватому мальчику, что весело улыбался, слушая рассказы толстого отца, который, поглаживая усы, самодовольно улыбался, рассказывая как поймал однажды на рыбалке огромную щуку. И столько света было в этом доме, столько уюта и семейного тепла, что никто бы даже не подумал, что что-то с этой семьей не так. Никто бы не заглянул в чулан под лестницей и не увидел бы продавленный матрас с дырявым покрывальцем, никто бы не нашел на наспех прибитой полке разбитые очки-велосипеды, множество раз склеенные скотчем, никто бы не заметил толстого черного паука с фиолетовым узором на блестящей спинке, что лениво плел свою паутину прямо над тонкой подушкой, набитой сухой травой. Никто бы не обратил внимания на дверь в подвал и никто бы не открыл скрипящую дверь, не спустился бы по ступеням и не увидел крошечный, едва дышащий комочек в углу. Никто бы не ужаснулся десяткам шрамов, испещрявшим худую спину. Никто бы не замер, увидев выпирающие ребра, некоторые из которых были сломаны в нескольких местах, что было видно даже через кожу. Никто бы не побледнел при виде крови, вытекающей из ран, нанесенных тяжелой пряжкой ремня с такой силой, что эта самая кожа просто-напросто лопнула. Никто бы не отвел взгляд, глядя в слезящиеся детские глаза, что даже будучи такими тусклыми светились в темноте неестественно-зеленым пламенем. Никто бы даже не подумал, что с этой семьей что-то не так. Никто, кроме мальчика, что сейчас сильно зажмурился, отчаянно стараясь не позволить слезам сорваться на впалые щеки. Никто, кроме мальчика, в чьих черных волосах серебрилась первая седина, появившаяся от страха и стресса. Темно. Холодно. Одиноко. Впрочем, одиночество для него привычно. Оно всегда было рядом. Оно каждую секунду жизни мальчика незримо находилось рядом, то и дело проводя своими ледяными пальцами по тонкой шее, посылая по телу тысячи мурашек, вселяя в душу недетское чувство тоски и горечи, что отражались в полуприкрытых глазах, всегда подернутых пеленой безразличия. В своей жизни он видел лишь равнодушие, ненависть и безразличие. Но несмотря на все это он был ребенком. Он был ребенком, что когда-то давно истово верил, что однажды его заберет добрый потерянный родственник, что он угостит мальчика мороженым или хотя бы посмотрит на него с тем странным чувством, с каким смотрят на всех детей их родители. Он все еще был простым ребенком, что уже не верил в добро и свет, но верил в собственные силы, ведь в одной брошенной кем-то на улице книжке было написано, что человек сам творец своей судьбы, что полагаться нельзя ни на кого, кроме себя. Что никто ему не поможет просто из благородства и за все придется платить. Что лучше никогда ни на кого не надеяться, и не будет больно при предательствах, что еще предстоит пережить каждому человеку. Он привык надеяться на себя, потому снова и снова зажмуривался, не позволяя противным соленым каплям даже просто выступить. Слез нет — значит, он не плачет. Значит, он сильный. Он справится со всем сам.