I can't save us, my Atlantis, we fall We built this town on shaky ground
Санктум вспарывает её от уха до живота не хуже гнездящегося в грудной клетке осознания, что она останется одна, потому что здесь, в месте, где Кларк позволила себе поверить, что они могут стать лучше, что шанс, подаренный Монти, разорвёт цикл насилия, было положено начало конца. В тот злосчастный миг, когда Кларк приняла самое ужасное — единственное — решение в своей жизни, оборвав чужую. Оборвав жизнь Беллами. Гриффин сглатывает, окидывая помутневшим взглядом площадку напротив замка, и слёзно вздыхает; затем раздаётся заливистый лай, и ей навстречу, энергично махая хвостом, бежит Пикассо. Она утыкается ей в коленки влажным носом, обегает вокруг несколько неровных кругов, не давая пальцам Кларк зарыться в золотую шерсть и выдохнуть, ведь собака — это единственное живое существо, с которым ей придётся коротать несколько лет. Кто знает, как долго она сдюжит без единственного способа не сойти с ума, который практиковала на протяжении шести лет на Земле, связываясь с пустотой, ощущая критическую натянутость красной нити, что навеки повязала её с Беллами. Человеком, поддерживавшим её разум и заставлявшим сердце биться в разы чаще от восхищения и благодарности до тех пор, пока она сама не перерезала эту истончившуюся за считанные дни нить. Пикассо, сделав ещё пару невнятных пробежек между опустевших качелей, несётся золотым ветром куда-то за таверну, в сторону одного из домов, где теперь поселилась пустота, старая подруга Кларк, что сходилась со смертью в вечной борьбе за место под солнцем — за место рядом с ней, с Гриффин. Кларк тяжело вздыхает, утирает следы слез, незаметно сбежавших по щекам, и, шмыгнув, бежит следом, неловко умоляя остановиться. — Пикассо, постой. Стой! Дверь приотворена, и собака заскакивает туда, громко и возбужденно лая, и звук прокатывается эхом. У Кларк почему-то складывается нехорошее предчувствие, и она на секунду задумывается, склоняясь к мысли не заходить. Кажется, будто что-то не так. Там ведь никого нет, что могло понадобиться там резвой Пикассо, кроме еды, и той, скрытой в глубине ящиков. — Зачем ты привела её сюда? Ей мерещится голос Беллами, раздраженный, но одновременно мягкий, обращенный к собаке, настырно пытающейся лизнуть мужское лицо. Он удерживает её прыть, посмеиваясь. Сердце у Кларк предательски пропускает ряд ударов, когда Блейк не исчезает, не становится дымкой или рассеянным золотым светом. Мужчина не поднимает на неё глаз, смотрит только на собаку. Его имя застревает в горле сковывающим комком слёз, костью, вставшей поперёк и разрывающей гланды, и ни одного слова она физически оказывается не в состоянии произнести. Это длится около нескольких минут, а может, и вечностей, потому что время теряет важность. Кларк жадно вглядывается в него: хватает взглядом всё, за что может уцепиться: лицо, беспечное и тёплое; волосы, растрепанные небрежностью; одежда, простая, состоящая из тёмных брюк, чёрной футболки и мягкого кардигана, а самое главное — наверняка бьющееся, живое сердце, которое никто не останавливал. Вот только… невозможно это. Немыслимо. Однако Беллами поднимается на ноги, и воздух в комнате — возможно, в той самой, где они говорили о её чёртовых звонках, — словно оживает вместе с ним, нагревается, или ей всего лишь кажется, и движется. Он проходит мимо, останавливается рядом, смотря вперёд, за открытую дверь, и хрипло выменивает тяжёлую тишину едва не на проклятие, но на колюще-режущее признание, которое вмиг разрушает все её абсурдные догадки насчёт его нахождения здесь. — Я каким-то образом восстал из мёртвых. Уверен в одном, точно не благодаря твоим молитвам. И уходит, выбив почву из-под её ног, как будто та — стул под её ногами, и удавка, затянутая крепким узлом, переламывает ей шею.×
Лекса появляется на пляже, когда холодный солнечный свет совсем не согревает, а Кларк, погруженная в омут собственных рассуждений, не слышит ничего и не замечает ничего. — Ты не выглядишь счастливой, — задумчиво произносит существо, скрывающееся за внешностью той девушки, потеря которой осталась глубоким рубцом на изувеченном, уродливо искрученном полотне жизни Кларк. Гриффин нервно усмехается. — Не день, а сплошная встреча с призраками. Камни под их ногами съезжают и стучат друг о друга. — Ну, один из них точно не призрак, — заложив руки за спину, поясняет девушка. Кларк от этого не лучше. — Как такое возможно? Я ведь… Гриффин не договаривает, потому что голос срывается, и только трёт холодным ухом о плечо, обнимая себя руками. — Октавия и Рейвен остановили войну, и их самые глубокие желания были исполнены. Желанием Октавии, конечно же, был брат. К тому же, Беллами вознесся раньше вас, просто не понял этого. То были другие обстоятельства. Он сохранил физическую оболочку, потому что его нарекли избранным, мы должны были быстрее приступить к тесту, но ты выстрелила в него, — Лекса не сбавляет тон, выкладывает как есть, на духу, и Кларк это ранит, — и всё пошло по другому сценарию. Он должен был показать вам путь. — Он был прав, — блондинка судорожно выдыхает. — Он никогда меня не простит, я понимаю это, но… Я не хочу быть одна. — Ты не будешь. Издалека слышится чей-то громкий и искренний смех, Гриффин устремляет взгляд вдаль и видит друзей, которые вовсю обустраивают лагерь. Друзей, которые отказались от вознесения ради неё.×
Их мир пахнет вечерними посиделками у костра, когда Джордан играет на гитаре, а в его плечо утыкается Хоуп, думая о матери и о тех возможных городах, в которых она побывала, пахнет утренней свежей выпечкой, которую на пару делают Рейвен и Индра, пахнет морскими прогулками вдоль берега, а ещё пахнет всеобщим принятием и поддержкой и отчуждением Беллами. Блейк отстраняется ото всех, кроме Октавии, Левитта и Мерфи с Эмори, он живёт на Санктуме совсем один, но Гриффин знает о том, как он там, буквально всё, потому что Октавия, мягко кладя ладонь ей на плечо, осведомляет об успехах Беллами быть одиночкой. Кларк не просит, но Октавия продолжает это делать, убеждая, что однажды пропасть между ними исчезнет. Всегда исчезала. Это бесконечно причиняет ей боль. Возможность жить в мире, где нет ни Мэди, ни Беллами как такового. Только рисунки, стопкой собранные на столике в её маленькой хижине, и множество сожалений, которые хранятся на полках в подсознании и периодически ею используюся в качестве орудий самобичевания. Кларк в этом преуспевает лучше, чем Беллами в выбранном отшельничестве. Он пытается жить без мыслей о всех них. В частности и в особенности — о женщине, чьё имя Кларк. Они с О видятся чаще, чем солнце заходит за море, о котором без умолку трещит сестра, латая его одежду, чертовски сильно напоминая ему их мать, или говоря о Хоуп, с которой Беллами пытается так же наладить контакт. На самом деле, он тянется к человеческому теплу, но в последнее мгновение одергивает себя, потому что это неминуемо причиняет много боли. Он зацикливается как-то сам собой на возможных увечьях, что могу причинить совсем близкие люди, возможно, это последствия травмы, но вечера в компании Октавии и Хоуп, когда они внимательно слушают древнегреческие мифы, пересказываемые им по памяти, хоть и знают во всех красках и деталях, всё равно не пропускают ни одну встречу. Они часто вставляют свои язвительные подколки, что рушит повествование, но вызывает его искренний смех, потому что « старшая сестрица О и племянница Хоуп» те ещё остроумные заразы. Вскоре к ним подтягиваются Джон и Эмори: первый фыркает, конечно, для приличия, по привычке, мол, к черту эту вашу Грецию, но стоит Эмори поднять на него укорезненный взгляд, как парень обречённо вздыхает. — Чёрт с вами. Вещай, король «мне-никто-не-нужен-кроме-собаки-и-собственного-дома», — Джон заваливается на его кровать и выжидательно смотрит, на самом деле, наслаждаясь этими перерывами от остальных. Может, немного ограниченного числа людей никому не помешает. — Всё ещё не понимаю, почему мы выбрали необлагороженную планету, которая хотела не раз сжить нас со свету, а не цивилизованное поле с замком и стариком-ворчуном. — Кто старик? — возмущается Беллами, кидая в него шуточно яблоко. — Я? — Зато не бесполезный, друг мой, — усмехается Мерфи, ловя плод и надкусывая его, на что девушки синхронно закатывают глаза. — О, кислятина какая. Ближе к ночи, когда воздух холодеет, они расходятся по домам, но в этот раз Мерфи задерживается, прежде уведомив об этом обернувшуюся с вопросом в глазах Эмори, и, не ходя вокруг да около, ставит вопрос ребром: — Долго ты ещё будешь игнорировать факт существования Кларк? — С каких пор тебя это стало волновать? — хмурится он, избегая прямых гляделок. — Честно, не знаю. Но Гриффин своей меланхолией немного заебала, она, конечно, лицо держит, в этом ей равных нет, но по ночам… Я слышу её плач. — Она потеряла дочь, чего ты хотел? — Она потеряла семью, — признает Джон, снижая голос, потому что мурашки по коже табуном бегут. Глаза Эбби всё ещё не дают ему покоя. — Да. Но не всю. Ты-то у неё остался. — Нет больше никакой семьи, — выплевывает Блейк, сжимая пальцы. — Не стало вон там, в главном зале замка, когда она выстрелила. Когда я захлебнулся кровью. Когда… — Не забывай, кем ты был, ладно? — Я не забываю. Я стремился вас всех спасти, — Беллами не сдерживается, впечатывает кулак в стол, и тяжело дышит. — Её. — Как же вы заебали со своими синдромами супергероев, — кривится парень, дёргая плечами, словно эта зараза передаётся воздушно-капельным. Как показывает практика, передаётся, — в купе с тем, что не видите дальше своего носа. Привыкли греть свои обиды и кидаться камнями, как дети. Она по тебе… тоскует. — Мне всё равно, — цедит сквозь зубы Беллами, борясь с собой, чтобы не выдворить Мерфи за дверь вместе с его развязанным языком и откровениями, что ему не принадлежат по праву. — Перестань быть её глашатаем, тебе даже за это не платят. И благодарны не будут. — Всё равно, говоришь? — кивает друг на улицу, и Блейк, обернувшись, не понимает смысл этого жеста. Джон поясняет. — Тогда не ищи её взглядом, когда приходим мы.×××
— Кларк, поможешь накрыть на стол? — Рейвен зовёт её в общую комнату, где они часто едят совместно. Она тянется за тарелками, а не за пулями, в кои-то веке, и думает о Мэди. Здесь ей бы не понравилось. То есть её любимая девочка, конечно, была бы в восторге от оклемавшейся Земли, но отсутствие сверстников и нормальной школы, друзей, которых она успела обрести, однажды бы подорвало общую картину восприятия реальности, и Мэди бы зачахла. К тому же, ей бы не дали шанса поправиться. Те существа исполняли желания только тех, кто достоин. Кларк достойной не была, как выяснилось, и её девочку это не спасло. Сердце всё ещё щемит, внутри разрастаются пустоши, а руки сами достают на две тарелки больше положенного. Рейес видит это и смягчается, осторожно перехватывая её дрожащие пальцы. — Хэй, мне тоже её не хватает. Кларк кивает. На большее она всё ещё не способна. — Этот засранец продолжает нас игнорировать, — рыкает вдруг подруга. — Огородился, носа сюда не показывает. Чтоб его. — Ты скучаешь? — хрипит Гриффин, вешая вопрос между ними, словно ширму, чтобы дать себе время передохнуть от цепких глаз брюнетки. — По Беллами? — Ни секунды. Врать на счёт того, что неминуемо касается Беллами Блейка, входит у них в общую привычку. Рейвен смеётся, присаживаясь, будто сдаётся перед этой немой битвой, где все проиграли. Проиграли самое ценное, что было. Дружбу. Семью. Брюнета-засранца. — Он живёт на планете, которая расположена в другой бинарной системе, до которой нам добраться раз плюнуть благодаря камням, а ощущение такое, что мы в разных точках вселенной. Они параллельны, и нам не суждено вновь встретиться. Ну, знаешь… тем нам. Той «сотне плюс два». Что-то в словах подруги — может быть, всё — заставляет запоздало кивнуть. Истина тлеет. В тот момент в голове Кларк зреет план. В тот момент она понимает, что её гложет здесь абсолютно всё: отсутствие дорогих людей и так много пустоты, несмотря на поддержку друзей, которым она бесконечно благодарна. Так много п у с т о т ы.×
Свет двух солнц озаряет пустую главную площадь Санктума, а Кларк медленно прогуливается по чужой территории, не явившись на завтрак и планируя пропустить обед. Сюда её не приглашали, её здесь не ждут, и встретиться с Беллами, с которым они на протяжении трех месяцев игнорировали факт существования друг друга, выше её сил, но она всё равно приходит сюда. В этот оплот последних светлых воспоминаний, связанных с дочерью, матерью, другом. Всеми, кого потеряла. Она сидит на качелях, на которых когда-то смеялась Мэди, заходит в тот самый домик, где у них с Беллами состоялись два тревожащих душу разговора, но в прошлый раз они были друзьями, в следующий же — никем. Людьми, которые причинили друг другу слишком много боли, быть может. Но ей не нравилось это описание, и она упорно гнала прочь эфемерные флешбеки. Всё до единого. Гнала, но они догоняли. Тишина в замке же оглушает. Давит, будто имеет вес, как какая-нибудь каменная плита, и Кларк замедляет шаг. Шар, усеянный символами, лежит посреди зала, а на полу явственно прослеживается высохшее пятно крови. Свой выбор ты сделал. У Кларк сводит желудок. Я сказала, что не потеряю никого больше, но я потеряла тебя. Но тебе на это всё равно, так, Апостол Блейк? Воздух становится спертым. Вот тебе и вместе. Нужно вновь начать дышать. Вдох и ещё один. Прости меня. Защипавшие глаза становятся катализатором восставшей из пепла злости. И ты тоже. — Ты даже не назвала меня по имени в последний раз, — его голос режет обидой, неприкрытой и слишком колкой. Кларк не удивляется, выдерживает, будто тело не содрогается от всего спектра чувств, что он возводит в беспощадный максимум. — Настолько меня ненавидела? Она судорожно вздыхает, чувствуя неотвратимость разговора. Горький вкус неизбежности перед катастрофой. — Что ж, теперь мы квиты, — но возвращает ему его чёрствую монету. Теперь все монеты, адресованные ей, такие. Она не может винить его в этом. — Я испила твоей ненависти сполна. — Что ты делаешь? — напряжённо спрашивает Блейк, когда ее пальцы начинают нажимать на твёрдые изгибы и выступы камня. Он хочет сохранить беспечность, равнодушие, но те рвутся легче, чем крылья бабочки. — То, что хочу. — Кларк, это не безопасно! — не сдержанно окрикивает он, уступая каким-то внутренним водоворотам тревожности, — если ты попадёшь на Этерию, ты не… — Тогда я, наконец, пойму тебя, — мягко перебивает она, не оборачиваясь, потому что боится передумать. — Я просто хочу остановить боль. Её так много… Теперь я могу себе это позволить. Больше не требуется кого-либо спасать. — Никуда ты не пойдёшь, — Беллами задевает её отрицанием, плечом и жаром тела, а ещё — тоской, такой сильной и бездонной, что в ней можно запросто утонуть. — Отпусти меня. Не это ли они оба практикуют последние месяцы? — Да не могу я!.. Свет поглощает их.×
Свет расступается, открывая им вид на золотистое поле, где пахнет сухой травой, прохладным вечером вблизи водоёма и, как ни странно, домом. Он всё ещё удерживает её за предплечье, бездумно, выработанной привычкой, но стоит ей поймать его взгляд, как отпускает, хмурясь, и едко комментирует: «Здорово, и где мы?». — Папочка! Они оба ищут источник детского голоса, жадно всматриваются в кажущееся бесконечным поле, поражённые, сбитые с толку и не понимающее, куда попали. Маленькая девчонка, лет четырёх-пяти, в белом сарафане на бретельках, в мотоциклетном шлеме, бежит, а потом бодает мужчину в спину, отчего стекло съезжает вниз, и хохочет, когда обернувшийся Беллами поднимает её в воздух. Он вздрагивает, стоя за её спиной, разрушается изнутри — она слышит внутренним ухом, настроенным на одну частоту с начала основания мира — и перестаёт дышать. Улыбается ли? Её саму трясёт изнутри потрясением, теплом, затопившем каждую клетку тела, потому что она улыбается — натужно, слабо, с трудом. Это какое-то чудо. Сокровище. Не их. Девочка заливисто верещит, дергая руками и ногами, и кричит: — Капитан, корабль мчит навстречу звездам! — Придерживайтесь курса, «Утренняя Заря». Беллами за ней молчит. Только прерывисто дышит да пальцы нервно сжимает, не отвечает взглядом на взгляд, но его глаза полны горечи, восхищения и боли одновременно. У Кларк сводит горло комом, сожалением. «Ты же понимаешь, что…» Лето догорает в лучах алого заката, а поле, сплошь усыпанное разными, благоухающими травами, утопает в золоте. Чуть дальше желтеет кукурузное поле, где дети часто срывают початки и играют в космических завоевателей, представляя, что кукуруза — не растение вовсе, а бластер. Они играют в войну, а не живут ею, как когда-то Беллами, и он чувствует, как горечь от тех времен ещё гнездится внутри, всё ещё не отпускает, и кошмары, цепкие, как когти монстра, яркие, как мозаика на стёклах замка, шумные, как набегающие на берег волны, не дают порой сомкнуть глаза. А ведь прошло уже почти шесть лет с последней войны, когда они с Элигийцами разделили долину Мелководья пополам, но раны, оставшиеся в процессе выживания, ещё не зажили. Они выжглись в роговице глаз, в памяти стволов мозга. «Понимаю». Никогда, на самом деле, не заживут. Злые слёзы встают в его глазах. — Пап, ты идёшь? Пап, — она не обращает внимание на его насмешливый взгляд, обращенный на шлем, и, путаясь в стеблях выженной солнцем травы, забирается к нему на коленки, откидывая голову на плечо. — все зовут тебя на поляну. Уже всё готово. — Снова взяла без спроса? — он легонько стучит по стеклу, девчонка жмурится и улыбается, — тётушка Рейвен будет недовольна. «Дай мне ещё пару минут», — шепчет Беллами обескураженно, моляще, не отрываясь от удивительной картинки. — Рейвен любит меня! Она сама разрешила. — Шлем заставляет тебя чувствовать, что ты ближе к космосу? Она утвердительно кивает пару раз, отчего шлем сползает едва не до подбородка, и, неудобный, стягивает её волнистые, белокурые волосы. Аврора недовольно рычит. — Давайка снимем его. «Как скажешь», — сипло говорит она. Он аккуратно стаскивает его с головы дочери, и золотые локоны падают на плечи. — Я обстригу их, когда вырасту. И улечу к звездам. — Оставишь нас? — Ну, п-а-а-а-п! Ты же знаешь, я люблю вас, но я хочу увидеть все их вблизи, а не издалека. Ты ведь их видел! И мама. И Рейвен с Мерфи и Эмори! И даже Джордан с Хоуп. — Это хорошая мечта. — Какой была твоя? Беллами стонет сквозь крепко сцепленнные зубы, челюсть дёргается, а потом и адамово яблоко, это всё — изощренная пытка, всё равно, что стоять у гильотины и знать, что через пару секунд твою голову отсекут, потому что ему никогда не дотянутся до этого. — Моя исполнилась. Я живу рядом с людьми, которых люблю. У меня есть ты и Мэди. Есть Кларк… Гриффин опирается на его руку, потому что вот-вот, кажется, упадёт, но он поддерживает, несмотря на вспышку злости на задворках сознания, но глаза впитывают картину, представшую перед ними. Такую… Странную, абсурдную, невозможную, но такую тёплую и уютную. В ней запросто можно раствориться. И они это делают. Кларк чувствует жжение в груди, пожар, взрывы и тянущее осознание, там Мэди жива, там они с Беллами вместе. Там у них общие дети. Немыслимо. — И скоро будет Август, — она воровато оглядывается, а потом поднимает на него полный слез взгляд, и, шмыгнув, шепчет тихо, чтобы всё сказанное осталось между ними. Беллами хмурится, — пап, вы же не станете любить меня меньше, правда? — Ро, нашей с мамой любви хватит на вас всех. На Мэди, тебя и малыша, понимаешь? Ничего не изменится с появлением Августа. «Август», — ностальгически усмехается Беллами. — У вас большие сердца, поэтому хватает места для любви к каждому, так говорит мама, — она утыкается ему в плечо и, продолжая сопеть, признается, — у меня же сердце меньше, а людей, которых надо любить, так много. Я боюсь, что, если кому-то не хватит места… Вдруг это будет Август? — Ты — моя дочь. Малышка, у тебя такое же огромное сердце, слышишь? Оно такое же огромное, как космос. — Если оно космос, то каждый человек, которого я люблю, звезда? Это хорошая метафора! Люблю метафоры. Они улыбаются. — Любители метафор, чего так долго? — на поляне появляется Кларк, держа руки на округлившемся животе. Беллами смеётся. Они усмехаются. Синхронно. И переводят друг на друга взгляды, полные смущения, слёз и толики тихого восхищения. Беллами и Кларк будто бы становятся растворенными в воздухе частицами, так легко она пробегает сквозь них — за исключением того, что ни дышать, ни думать трезво не может ни он, ни она. Ро повторяет за ним. Подбегает к матери и, наклонившись, шепчет ребёнку в животе Гриффин-Блейк: «Рождайся быстрее, у меня слишком много идей, которые нужно тебе рассказать». Беллами подходит к ним, они с Кларк упираются лбами. — Ты с ней поговорил? — Да. Мэди появляется неожиданно, смеясь, когда Аврора цепляется за её руку, за руку старшей сестры, которая всегда прикроет её от слишком строгой мамы. — Мам, пап, вы долго ещё? Мерфи ворчит больше всех. Беллами притягивает её к себе неожиданно тесно, зная, сейчас ей нужна опора. Нужен человек, который не позволит упасть. Не в этот раз. Вспышка света ослепляет их, отчаянно цепляющихся за друг друга.×
Странно то, что они не чувствуют неловкости, несмотря на то, невольными свидетелями чего стали. Они устраиваются на песчаном берегу у воды, прямо на песке, но Беллами протягивает ей плед, захваченный из его дома на Санктуме, и она кутается, но дрожь не уходит. Дрожь не от холода, дрожь от увиденного. Беллами сидит, оперевшись о бревно за спиной, и смотрит вдаль за бликами на волнах, удерживая в руке бутылку спиртного, за шумом воды и лучшим запахом на Земле. Он согласился пойти с ней, думается, от того, чтобы не оставлять одну в таком состоянии. — Мы когда-нибудь сможем простить друг друга? — он неуверенно прерывает приятную тишину, протягивая ей алкоголь. — Мы наконец-то пьём вместе, — Кларк делает глоток, морщится. — Думаю, и это однажды станет возможным. Что мы увидели там?.. — Лучшую версию жизни, может быть. — Трое детей это много, — смотря в небо, усмехается Кларк. — Быть вместе где-то там, а не здесь, странно, — ухмыляется он ответно. — Что теперь? — Всё, что мы, чёрт возьми, захотим.I can't save us my Atlantis, oh no We built it up to pull it down