буквами по коже

В конце августа, когда всё каким-то непонятным чудом вдруг улеглось, Иннокентий Кораблёв не стал испытывать судьбу и твёрдо решил взять отпуск. Виктор Сергеевич, на стол которому легло заявление, был удивлён кажется не меньше самого Инженера, но удивление быстро сменилось непонятной Иннокентию насупленностью и задумчивостью. Хотя, впрочем, Лёшка и Васька искренне порадовались за Кешу и пожелали хорошего отдыха, что развеяло смятение. Но радость быстро улетучивается, когда он возвращается домой. Квартира встречает его холодным одиночеством и пустотой: Игорь пропадает где-то вторую неделю, а Васька, кажется, ударился в любовные дела, задрав себе планку обрюхатить всех дворовых кошек. Так что в квартире он один, и столь долгожданный покой и тишина вдруг окрашиваются серыми красками.

***

Один день. Ровно один день уходит на то, чтобы переделать все распланированные на отпуск дела. Он пересаживает купленные на воскресном базаре цветы в горшки, сетуя на то, что вряд ли они проживут долго. Протирает пыль на всех полках, переставляет книги в алфавитном порядке и по категориям: у Игоря книг на удивление много, да и сам он пополнил его коллекцию за время проживания у Катамаранова, ровняя категорию детективов с научными работами. Последним пунктом оказываются фотографии: плёнок накопилось немало, и он решает их, наконец, проявить. Давно пора. Фотографий много, и все они самые разные: Лёшка с последнего корпоратива, Виктор Сергеевич, даже Васька-стажер. Игорь с Васькой-котом — одинаково растрёпанные и чумазые, удивленно смотрящие на него с в последний момент пойманной ухмылкой Катамаранова. Особа с их последнего похода. При взгляде на её проявляющееся, очевидно недовольное лицо Инженер замирает, хмуря брови. Губы невольно поджимаются, когда щипцы, подхватывая край фотографии, поднимаются на уровень глаз. Его попытка нестандартно сделать предложение провалилась с громким треском — она, кажется, даже не задумывалась при ответе. Осознание этого булавкой вонзилось живот в районе солнечного сплетения, а потом вдруг отпустило. И не осталось ничего. Когда поздно ночью фотографии высыхают, Иннокентий складывает их аккуратной стопочкой и несёт в гостиную. Оставляет на кресле, сам приседая на колени перед сервантом, из нижних ящиков доставая альбом. Альбом был старый, в толстом кожаном переплёте, перевязанный двумя потёртыми лентами. Мамин ещё. Её аккуратной руки росчерк замер на форзаце — Маргарита Николаевна Лапушкина, 1954 год. Дальше — её фотографии времён института. Она маленькая, худенькая, с вечно растрёпанными волосами и широкой улыбкой. В белом платье чуть ниже колен, в разрезе которого видны чернила метки на шее. С совершенно уродливым букетом любимых мимоз в руках. Счастливая. Отец на её фоне нелепым кажется — длинный, сгорбившийся, смущённый будто. Но крепко сжимающий свободную руку жены уже, не невесты, и улыбающийся, пусть и так будто по затылку огрели. Потом фотография из роддома, где она уставшая, но абсолютно довольная, сидит на постели с кульком в руке. С этого момента в альбоме в основном он — на утреннике, на новый год, с выбитым зубом, с кошкой. Одна фотография с ней — первый класс, где он, смущаясь своей очки, жмётся к её ноге, пока она обнимает его за плечи. Кеша замирает, чувствуя, как тоска сжимает грудь железными клешнями, но потом вдруг отступает — медленно и осторожно будто — сменяясь лёгкой грустью, что на лице улыбкой отражается кроткой, когда он замечает, как довольно она улыбается, с азартом будто. И улыбка эта, столь трепетно любимая, вдруг знакомой ему кажется, и он пальцев кончиками касается её профиля, вздыхает тоскливо, а потом переворачивает страницу. Тут же охает невольно. На карточке ламинированной запечатлены они с Игорем — мальчишками в деревне. Смеются над чем-то, сидя на бревне в огороде дома. Без футболок, загоревшие и растрепанные. Игорь сидит справа от него, так же как стояла мама, и обнимает за плечи рукой одной, второй же показывая что-то в воздухе. Рассказывает со свойственным себе энтузиазмом, и на губах его плёнка запечатлела улыбку довольную, обнажающую острые клыки. Кеша хмурится, переворачивает страницу. Вновь переворачивает, сверяет. Действительно похожи. И как он раньше только не замечал. Совпадение отчего-то скрашивает вечер. Разместив новые фотографии в альбоме, он возвращает его обратно в сервант, а сам отправляется на кухню. Заваривает чай — мятный, со свежими пучками — думая о маме, Игоре и деревне одновременно. Последнее голову не покидает, даже когда разморённый чаем, он забирается в постель и гасит торшер. Во тьме мысли становятся реальнее, и он будто слышит бабушкин смех булькающий и чувствует, как солнце горячее лучами лицо ласкает. Думает много. Решает вдруг, и от внезапности решения даже садится. Улыбается, кивает сам себе. Засыпает, наконец. Электричка отходит в восемь, и он не опаздывает даже, занимая привычное место у окна без пяти минут. Вагон трогается, пейзажи меняются, а по сжимавшим небольшой портфель рукам вверх ползут толпой мурашки. Деревня встречает его горячим воздухом с застоявшимися запахами сухой травы и навоза. От станции он идёт пешком — шагами быстрыми поднимая пыль, отбрасывая по сторонам мелкие попадавшие под каблуки камушки. У старой церкви его едва не сбивает несущаяся вниз по улице толпа мальчишек. На губах появляется улыбка, когда он, придерживая соскользнувший чуть берет, смотрит им вслед. Дом стоит всё на той же улице, но выглядит иначе. Покинутый, чуть одичавший будто. Бабушка умерла всего три года назад, но за время это природа стала его полноправной хозяйкой. И, открывая скрипящую калитку, Кеша чувствует, будто вторгается в её владения. У него уходит время, чтобы добраться до дома — дорожки заросли высокой травой и сорняками, которые приходится отодвигать голыми руками, отчего на и без того запятнанной химическими ожогами коже появляются неприятные ссадины, царапины, и в какой-то момент даже пятнышки крапивницы, неудачно задетой в самый последний момент. В доме тишина стоит не зловещая, но наполненная звуками жизни — скрипом половиц, шелестом ткани штор, каким-то скрежетом и писком. Здесь всё такое же, как и в последний раз — у него совершенно не было времени, и потому здесь вещи бабушкины остались нетронутыми даже. Незаконченная пряжа лежит на тумбочке у кресла, на плите стоит кастрюлька с водой, а карандаш замер над квадратиками кроссворда — так и не разгаданного до конца. И всё замерло нетронутым, и создаётся ощущение, будто и не было этих долгих тридцати лет, и окликни он её сейчас, так бабушка появится из дальней комнаты в привычных цветастых передниках с очками-половинками на крючковатом носу, усмехнётся, головой покачает, и будет сетовать на то, как похудел он опять и вытянулся, и что отец за ним совсем не следит. Но ничего не случается. И чем дольше он находится в доме, тем больше ощущается, насколько покинут тот. Здесь нет света и воды, а единственный источник тепла — печка, не забившаяся лишь каким-то чудом. Оставшаяся в шкафах одежда погрызана и молью, и мышами, но ему всё же удаётся выбрать себе что-то подходящее взамен привычной рубашки и потёртых брюк. Натаскав воды с колонки, он начинает уборку, пустив на тряпки совсем непригодную для носки одежду. Протирает пыль, моет полы и окна, проветривает дом. Обнаружив в одном из кресел семейство клопов, недовольно качает головой, но благо, в тайниках бабушки ещё находится отрава. С электричеством проблем возникает больше всего — он в проводке разбирается плохо, но чудом ему удаётся запустить дедушкин генератор, который пусть и гудит не хуже первого паровоза, но работу свою всё же выполняет. В ту ночь он спит как убитый, не обращая внимания на шебуршащих мышей и прочие деревенские звуки, а по утру вскакивает с первым криком петуха. Ухмыляется, потирая сонные глаза, вновь возвращаясь к воспоминаниям из детства. От вчерашнего дня саднят руки и спина, а леденющая вода бодрит круче любого кофе, но впервые за долгое время он дышит свободно и ничуть не волнуется. Здесь его никто не найдёт. На завтрак кое-как варит себе прихваченную из города кашу, что выходит совсем жидкой и даже чуть зачерствевшая булка положение не спасает. Негодующе качает головой, мысленно делая заметку добраться всё же до местного магазина и составляет список продуктов. Переносит на бумагу. До полудня возится с домом: заканчивает то, с чем не справился вчера, а после, вытащив из сарая дедушкин велосипед и хорошенько смазав обнаруженным там же маслом, с авоськами за плечами отправляется в магазин. Набирает полные корзинки, коротко, но вполне дружелюбно отвечает на вопросы продавщицы, как оказалось — дочери той самой тёти Любы, и, интересуясь о здоровье матери, качает головой, узнав, что та умерла ещё в прошлом году. Дома авоськи остаются на столе неразобранными — от поднявшейся вдруг жары у Кеши начинает кружится голова, и он жалеет почти, что не зашел в аптеку. Хотя в прочем, кой-какие лекарства находятся в закромах у бабушки, и он проглатывает таблетки даже не глядя на срок годности. Потом всё же разбирает авоськи, на столе оставляя лишь необходимые для обеда продукты. Выругивается негромко, когда, решив поставить чай, обнаруживает, что воды едва хватает на чашку. Подхватывает вёдра, и, сильнее опустив поля дедушкиной панамки, направляется к колодцу. По возвращению его встречает отворённая калитка со странным пятном на ручке, но он не придаёт этому значения, ну забыл, и что здесь такого? Но когда из шуршащих громко зарослей чёртиком выпрыгивает кот с бледно-рыжей шерстью, он останавливается, охая. Котяра выглядит невероятно довольным, садясь на крыльце и приподнимая хвост. Смотрит на него большими и очень знакомыми глазами, но Кеша мысль эту гонит прочь. Котов в деревне всегда пруд пруди, и мало ли среди них рыжих? Может и не мало, действительно, но кто из них со столь непозволительной наглостью мог начать тереться о ноги, мешая идти, и мурлыкать, будто сообщая о том, как скучал. И никакие «кыш» и «брысь» на него не действуют, и он всё смотрит своими светло-золотыми глазами. Но когда дом встречает его кряхтением, что странной песней звучит в сочетании с гудящим генератором, в груди натягивается беспокойства леска, сердце сжимая в своих крепких объятьях. Но кот спешит вперёд, а он идёт за ним, и картина получает завершающий пазл, когда он замечает согнувшуюся у генератора фигуру.  — Игорь, ты-то здесь откуда? Катамаранов вздрагивает привычно, выпрямляется и оборачивается — и всё это быстро и резко, как подобает загнанному животному. Глазами хлопает, на него глядя, удивляется будто. Хотя должно быть всё наоборот.  — Здорово, водолаз, — усмехается Игорь, разбивая голосом низким повисшую тишину. Потом носом шмыгает, утирая его тут же ладонью. — Ты бы, Кеш, этот раритет так не оставлял, — на генератор указывает, хмыкает. — Он у тебя доисторический почти, того и глядишь, того. Кеша мнётся лишь, плечами в ответ пожимая. Он не знает, что и сказать: возмутиться вторжению надо бы, и задать роем вертящиеся на языке вопросы, а он всё молчит, будто забывший за сутки, как говорить с человеком. Игорь смотрит на него вдруг странно как-то, чисто. Не пьяный, думает Кеша, и охает, от глупости своего вывода. В последнее время Игорь всё чаще трезвым рядом с ним был, и что этому толчком послужило, он не знает. Но Игорь смотреть продолжает, тёмными глазами дыру будто на лице его прожечь желая, а затем произносит тихо, но ровно, без капли обвинения.  — Ты почему записки не оставил? Кеша охает, смущаясь. Скребёт затылок, панамку жестом невольно сбрасывая. Забыл, ответ честный, но неправильный какой-то. Не думал, что искать будешь — несправедливый. Не хотел, чтобы искал кто-то — ложный.  — Я вернулся, а квартира пуста. Думал, съехал. Потом, что тебя ОПГ достали, но вы ж с ним друзья теперь, — усмехается горько, руками карманов ткань сминая. Игорю почему-то их перемирие со Стрельниковым не нравилось, от обиды ли детской или от паранойи, или просто так. Но Кеша об этом не думает, взамен другое спрашивая:  — А ты как меня нашел-то? П-по зову… э-э-э… сердца что ли? Игорь хмыкает в ответ, и Кеша вдруг смущается, осознавая, какую глупость сказал. Головой качает, возвращается в коридор за вёдрами, в холодной воде надеясь скрыть своё смущение.  — Чай будешь? — спрашивает, возвратившись, и Игорь кивает, вызываясь помочь. Вместо чая они готовят обед, тишины возникшей не страшась. Порой она заполняется усмешками, озвученными из детства воспоминаниями, но ни разу — вопросом из слова одного лишь. Задавать его Кеше не хочется, да и не нужно наверное. Ведь всё и так ясно, не правда ли? Правда, потому что после обеда Игорь присоединяется к уборке, беря на себя техническую часть. Разбирается с проводкой быстро, а после в погреб спускается, к водопроводу. Наблюдать за Игорем за работой интересно, Кеша потому задерживается, когда в погреб спускается с ужина тарелкой. Занятый делом Игорь от реальности кажется отстраняется совсем: бурчит под нос что-то, с деталями разговаривает, пальцами ловко перебирая. Он Кешу замечает даже не сразу, потом глазами от удивления хлопает.  — О, спасибо, — говорит, заметив тарелку с кашей в руках Кораблёва. Поставь там, я позже.  — Не забудь, — невзначай произносит Иннокентий, к лестнице направляясь. Оборачивается, смешок заслышав. Приподнимает бровь на ухмылку в ответ.  — Не забуду, — отвечает Игорь, и усмешка его плавно перетекает в улыбку мягкую, отчего Кеша смущается вдруг. Он возвращается наверх и делает остаточные дела какие-то: вытряхивает одежду из шкафов, разбирает на кучи две — носибельное и на тряпки, вновь составляет список покупок, что растёт в геометрической прогрессии. Пару раз шугает Ваську, который, опьянённый свободой, начинает жрать крыс прямо в коридоре, и уходить отказывается, пока Иннокентий не шугает его веником.  — Пробуй, водолаз! — кричит ему Игорь из погреба, и Кеша замирает в смятении, а потом хлопает себя по лбу и направляется в ванную. Там из крана течёт вода, холодная правда, но он всё равно радостно сообщает об этом Игорю, получая в ответ довольный хмык. Когда котёл нагревает воду, они поочерёдно идут в душ: сначала Кеша, с наслаждением подставляя забитые мышцы горячей воде, а потом и Игорь, которого Кеша туда толкает едва ли не силой. Катамаранов возвращается через десять минут, когда руки Иннокентия уже перевязаны и обработаны, а волосы даже начинают подсыхать. Он не сразу узнаёт Игоря в чистой одежде и с мокрыми, зачесанными волосами, что отдают дёгтем. И, конечно же, Игорь его смятение замечает и усмехается довольно, заставляя Кешу краснеть. Они ужинают во второй раз на крыльце, разламывая батон на две половины и ставя бутылку с кефиром на ступеньку. Кеша сидит на самом верху, Игорь — чуть ниже, но оба они молчат, подставив лица лучам заходящего солнца. Тёплый свет заливает заросший огород, и Кеша наслаждается этим торжеством природы, не думая о том, что завтра им предстоит заняться этим. Остаточное напряжение, что не покидало его в первый день, растворяется окончательно, и он думает, что чувствует себя хорошо, действительно хорошо, потому что в конечном итоге всё получилось даже лучше, чем он хотел. Потому что картина была бы неполной, останься он здесь один.  — Игорь? — окликает он его, и Игорь поворачивается почти лениво, прищуриваясь. Мокрая челка падает ему на глаза, и он, в несколько собачьем движении, откидывает её назад, мотнув головой.  — А?  — Я рад, что ты свалился тогда с дерева, — они усмехаются довольно одновременно, и Кеша глубоко вдыхает, от наслаждения прикрывая глаза. — Утром мне казалось, что целая жизнь прошла. А сейчас будто и не менялось ничего. «Ну, одно осталось неизменным» — молнией мелькает в голове Игоря, и мысль эту собой тут же подминает другая. — «Пора».  — Кеш, — зовёт он его, и на этом минутный порыв храбрости заканчивается, оставляя после себя лишь заходящееся в бешеном ритме сердце. Кеша медленно открывает глаза, глядя на него с полуулыбкой. Уголки линз его очков перехватывают солнечные лучи, что проходят через ещё мокрые, завивающиеся тугими кольцами кудри, и будто создаёт ореол. — Тут случилось кое-что… недавно.  — Недавно? — чуть приподнимает бровь, отчего Игорю выругаться громко хочется. Он понятия не имеет, как это работает, почему из года в год Кеша верёвки из него вил одной лишь ухмылкой своей. Хотя ответ-то есть, да только поведать его сил нет совсем.  — Под новый год, — отвечает, и Кеша издаёт смешок, делая всё в разы хуже. Потому что у Игоря будто вновь земля уходит из-под ног, как тогда у озера, и как тогда он мысленно сжимает чужую руку, готовый утянуть его за собой. — В общем, у меня метка есть. Кеша охает. Слова Игоря должны стать ударом под дых, буквальным, учитывая, сколько лет между ними висел этот вопрос нерешенный. Но в голове лишь раздаётся щелчок переключателя какого-то, и кожа мурашками отчего-то идёт.  — Да? — произносит он вместо «ну я же говорил». Игорь кивает, и быть может кажется Кеше это, но кожа его краснеть начинает. Второе сердце темпом нагоняет первое. — П-поздравляю. Игорь кивает, сгибаясь отчего-то, и Кеша улыбается, глядя на это… смущение? Он действительно рад за Игоря, и он понятия не имеет, отчего его самого эта новость так будоражит. Нога повисает в воздухе. Рука сжимает чужое запястье. Игорь глубоко вздыхает, чувствуя, как гравитация берёт своё. Откидывается назад.  — Она вот здесь, — рука поднимается к затылку, от пальцев прикосновений мурашки идут. Чувствительное место, конечно. Поднимает глаза, взглядом пересекаясь. Замирает. — Посмотрите, Иннокентий Николаевич? Кеша чуть хмурит брови, не понимая, отчего дыхание вдруг перехватывает. Ему вдруг кажется, что они снова дети, что сидят они под деревом, и Игорь предлагает ему осмотреть его. Только в этот раз Кеша соглашается.  — К-конечно, Игорь Натальевич, — отвечает он, поддерживая игру, и улыбается так же широко в ответ на Игоря улыбку. И быть может, открытие не станет ни для кого удивлением, ведь, в конце концов, всё в жизни их вело к этому моменту, пусть и столь обходными, запутанными путями. Но Иннокентий Николаевич Кораблёв и Игорь Натальевич Катамаранов разберутся с этим. Ведь так?