буквами по коже

Он просыпается, когда выпущенные пули почти касаются кожи. Резко открывает глаза, подрывается — диван беспощадно громко скрипит, ударяя по ушам низким звуком, а лопатку сжимает спазм. Он вдыхает глубоко-глубоко, стараясь контролировать дыхание, но короткие хрипы всё равно рвутся из горла вверх. Раздаётся шуршание, потом скрип. Рука тянется к торшеру, вспыхивает тухлый свет. Совсем рядом с лицом — рыжее пятно, принимающее очертания лишь когда очки оказываются на переносице. Кот выглядит почти обеспокоенным, наблюдая за ним с подлокотника чуть наклонив растрёпанную голову. Хвост с проплешинами маятником болтается вокруг лап. Иннокентий тяжело вздыхает, закрывая на мгновение глаза и касаясь лба рукой. Голова болит, будто в неё действительно вошла пуля, а тело иголочками сковывает напряжение. Сердце бьётся всё так же шумно, эхо ударов отдаётся в горле, и Кеша дышит медленно, в призрачной надежде унять его. Одеяло резко отбрасывается в сторону, когда он встаёт. Слабая попытка спугнуть кота, но тот и глазом не поводит, наоборот, юркает меж ног, когда шлёпая босыми ногами он направляется на кухню. В крохотной Катамарановской кухне тусклый свет переплетается с длинными тенями, скользящими по полу. Кот запрыгивает на стол, продолжая наблюдать за ним, и Кеша даже не пытается прогнать его — Васька в отсутствии Игоря считал себя полноправным хозяином квартиры, с Иннокентием в качестве вполне безобидного, разве что только слишком нервного гостя, от которого, впрочем, иногда можно было заполучить немного еды и ласки. Что до самого Игоря, то его Иннокентий не видел уже около недели, с самого момента переезда. Зашедший на чай Серёга пробухтел что-то про дно и отсутствие правосудия, и что он заглянет на днях к Стёпе и всё решит. Кеша из речи его мало что понял, так что оставалось молча и терпеливо ждать. С другой стороны, с чего бы? Игорь же предупреждал, что дома бывает редко, да только после всех пережитых событий, сердце Иннокентия никак не могло найти своё место. И замечая следы прибывания Игоря в квартире — мазутные пятна на ручках, слой грязи в раковине, перегара запах пронзавший воздух — Кеша замирал каждый раз, нервно сжимая пальцы. Игорь приходил, заглядывал на минутку-другую, когда Иннокентий был на работе, отчего в голову просились дурацкие выводы, думать о которых совсем не хотелось. Это могло быть просто совпадением, но меньше всего ему хотелось лишиться последней точки опоры. Хотя, была ли это точка вообще? Предложение, а затем и последующее согласие было неожиданным, неловким на самом деле, и замечая след хозяина пустующей квартиры в очередной раз, Кеша возвращался к коварной мысли, возникшей, когда он впервые засыпал здесь. Что, быть может, показалось ему в порыве отчаянья, что в словах Игоря было нечто большее, чем простая вежливость, обязанность перед покойной матерью его. Привиделся знакомый образ мальчишки в отчаянье. Померещилась столь необходимая и столь желанная забота в момент уязвимости, когда казалось, что дальше пути нет. Что на выжженном поле между ними не зацвёл первый цветок, не запорхали хрупкие бабочки. Игоря не было, но был кот, явившийся к нему в первый же день. Не докучавший своим вниманием, он просто был — всегда неподалёку, изредка напоминая о своём существовании, ещё реже прося о чем-то. Инженер животных не то чтобы не любил, скорее просто не обожал, но к свернувшемуся в клубочек Ваське в ногах он порой испытывал трепетное чувство привязанности. Даром, что так на хозяина похож был. Но сейчас, в тишине пустующей квартиры, Кеше необходим кто-то куда разумнее пусть и очень сообразительного кота. Он нормально не спал вот уже вторые сутки — каждая попытка вдребезги разбивалась повторяющимся раз за разом кошмаром, на который он уже должен был устать реагировать, но реакция раз за разом становилась всё сильней. Его откровенно трясло, не только от сковывающего тело страха, игравшего отменную партию на его нервах, но и от обострившейся ломки — его химической настойки не было, а на её фоне наполнявший пожелтевшую от времени кружку коньяк казался лепетом младенца. Поэтому дозы росли: кружки опустошались одна за другой, благо спиртное у Катамаранова найти всегда можно было, далеко искать не надо. И уже даже не важно что — коньяк, портвейн, водка или даже скипидар, что ударил в голову уже после одного глотка — лишь бы ощутить заветное тепло на месте пустоты в груди, и растопить вонзённые в нервы иглы. А от похмелья спасёт и аспирин. Но сейчас даже несчастный коньяк ощущается по-другому, легче, и тело будто мотор заведённый испаряет спирт не успевая усвоить. Рука почти уже тянется к горлышку графина хрустального, узорчатого, вновь, наполняя кружку едва не до краёв. Пальцы дрожат, жидкость плещется, каплями сбегая мимо рта вниз, к шее, к ушам, а он прикрывает глаза, ощущая скапливающуюся под веками влагу. Вдыхает глубоко-глубоко, ударяя стаканом об столешницу. Затылком жмётся к плитке на стене, что холодом обжигает. Страх перетекает в жалость, бурлит отвращением, и мерзкий голос в голове никак не затыкается, произнося строчку одну вновь и вновь. Чики-рики-чик-чирик. Но, наконец, алкоголь достигает точки назначения, и становится легче. Его не отпускает, нет — железный голос в голове всё ещё звучит, но куда тише, вытесненный шумом каким-то, помехами будто. Ему становится легче, потому что грудь больше не стягивает цепь чугунная, а влага срывается с век, ручейками по коже сбегая вниз, теплотой напоминая прикосновения родной руки. Он чувствует тепло и в ногах и, опустив голову, видит усевшегося на ступню кота, что, задрав голову, смотрел на него своими бледно-желтыми глазами, что в сумраке казались тускло-золотыми. Животное обвивает хвостом его ступню, но не трётся — лишь смотрит, не моргая, и от взгляда этого тяжело становится.  — Ну, — спрашивает он, и непозволительно громко звучит его голос в образовавшейся тишине. — Ч-чего тебе, Вась? Н-нет у меня ничего, н-ничегошеньки. Совсем. Кот мурчит громко, и Кеша в ответ улыбается — скалится почти. Алкоголь завладевает сознанием, реальность наполняя каким-то туманом, что движения смягчает, плавными делая. Ему хочется закричать и прогнать кота, но он лишь смеётся — со стороны, должно быть, жутко довольно, и плещет в стакан ещё, проливая добрую часть жидкости на пол, чувствуя, как слёзы продолжают бежать по лицу. Он утирает их тыльной стороной ладони, а потом скользит этой же рукой по столешнице, и кажется, всё становится лишь хуже, потому что вдруг раздаётся трель дверного звонка. И он замирает весь, всем существом своим вдруг ощущая костяной каркас, который наполняется свинцом сейчас, и взглядом провожает исчезающего в темноте коридора кота. Взгляд поднимается к часам — без четверти двенадцать, не так уж и поздно так-то, но легче от этого не становится вообще. Трель повторяется, заставляя мысли в черепушке носится, как крыс обезумевших по клетке. Трель звучит снова, куда настойчивей, а потом мешается с руганью, доносящейся из-за тонких стен, и Кеша идёт в коридор на ногах неожиданно твёрдых. В руках оказывается сжат пистолет, при виде которого кот мурлычет вдруг громко-громко, но Кеше как-то плевать, потому что грудь вдруг наполняет совсем неестественная уверенность и бесстрашие, как тогда, в «Канарейке». Щёлкает замок, и курок оказывается прижат к чужому лбу, прямо меж чёрных бровей. Чёрные глаза смотрят прямо на него, удивлённо, не испугано, с губ срывается беззвучное «оп-па».  — Я это, попугайчик, — раздаётся негромкий голос, и из груди у Иннокентия вырывается странный звук — что-то средние между стоном, вздохом и криком. Твёрдой рукой Игорь перехватывает пистолет, убирая от своего лба, заходит, наконец, в квартиру, закрывая за собой дверь. Кот трётся у ног его, но затем вновь возвращается к Иннокентию, что стоит, к стене привалившись. Вопросы множатся в голове, но даже на банальное «ты где был?» сил не хватает. Игорь стягивает ботинки, ставя их аккурат рядом с Кешиными, вещает телогрейку поверх пальто, оставаясь в одной лишь майке — неожиданно чистой. Выпрямляется, смотрит на Кешу с прищуром, принюхивается. Усмехается вдруг.  — Ба! Да ты пьян никак, Кеш?  — А ты, я погляжу, нет, — произносит в ответ Иннокентий, но из-за заплетающегося языка получается какая-то каша, которую Катамаранов, в прочем, всё равно разбирает — второй родной язык, как никак.  — Дак я же от Жилина. Он меня как в поле поймал, так в отрезвитель сразу и засунул. Вот, только сейчас отпустил.  — Ясно, — отвечает Кеша, и в этом слове одном язвительности куда больше положенного, что ясно отражается на лице Игоря. Инженер на это никак не реагирует, от стены наконец отталкиваясь — ему самому природа своей язвительности неясна, но почему-то от мысли, что Игорь по полям от Жилина бегал, пока его самого от смерти спасла дурацкая случайность, в груди жжет раскалённой монетой.  — Ты чо напился-то, — по пятам следуя за ним, спрашивает Игорь. На губах его играет довольная ухмылка. — О-о, вон до чего добрался! Целый графин! И в одну харю? Иль кота тоже споил? Васька, признавайся! «Ты чего весёлый такой?» — заорать прямо в лицо хочется, да только ответ предположительный пугает больше, а потому с губ срывается — стекает, как ручей по камням, предложение, разобрать которое Игорь не может. Замирает, довольно ухмыляясь, голову наклонаяет в совершенно котовской манере. Кеша вздыхает тяжело, под звук смеха Игоря, пока слёзы под веками глаза дерут. Повторяет — медленно, почти по слогам.  — Ты торт будешь?  — Оп-па, — вытягивается лицо Игоря. –Я что ль праздник какой пропустил? И конкурсы? Кеша вздыхает тяжко, не отвечает. Не хочется — в контрасте с забавляющимся Игоре мысли о несложившимся примирении с Особой, о поджатых губах её и каким-то лишним, но мучительно едким: «А бешенный твой где?» кажутся мрачными-мрачными, гнилью пахнущими почти. Торт так и остался нетронутый — чуть покосившийся, с застывшим сливочным кремом, он у Игоря вызывает радостный «о!», а у Кеши — дрожь в пальцах. Взгляд против воли поднимаются на стену, к коричневым пятнам, что так и не исчезли даже под гнётом хлорки, оставшись извечным напоминанием о подоспевшем спасении. Голова кружиться начинает, и весёлый голос Игоря за спиной почти не слышен, когда он достаёт из нужного ящика нож. Лезвие замирает над глазурью, уходит вниз, а потом, из-за дрожащих пальцев, соскальзывает вдруг. Он совсем не чувствует боли, хотя должен по всем законам — лезвие входит неожиданно глубоко, а потом исчезает из поля зрения. Он смотрит на кровь, что бежит струйкой по ладони вниз, проскальзывает меж пальцев, капает на столешницу, мешаясь с коньяком. Тёмная, в тени она чёрной почти кажется, и он дышит медленно, сжимая ладонь в кулак, и, наконец, ощущая боль, со свистом выпускает воздух через нос, пока сознанием завладевает один лишь образ. По лицу опять слёзы бегут, и он утирает их ладонью, чувствуя, как липнет что-то к коже, а в нос ударяет металлический запах.  — Кеш, ты чего как… Кеша! Восклицание Игоря раздаётся рядом совсем, Кеша вздрагивает, поворачивается. Катамаранов стоит едва не вплотную, взгляд прыгает от лица к руке и обратно.  — Кеша! Инженеру кажется, что в восклике этом ругательств не меньше десяти пропущено — каждое на лице отражается буквами крупными — но вместо них с губ имя одно лишь срывается. Он к нему руку протягивает, касается аккуратно, нежно почти. Тянет на себя, усаживает в кресло узко, напоследок плечи сжимая и в глаза глядя так серьёзно, хмуро. Уходит, и возвращается тут же, но с аптечкой — откуда взялась только? Васька на колени Кеше запрыгивает, мурлычет обеспокоенно, а Кеша лишь на руку смотрит — кровь с пальцев на брюки капает, тёмные следы оставляя. Улыбается. Чики-рики-чик-чирик.  — Васька, а ну брысь! Кот в ответ шипит лишь, но не уходит. Игорь перед ним на колени приседает, в руках сжимая ватку, бинты и флакончик с перекисью одновременно.  — Ну и горе ты луковое, Кеш! — негодующе восклицает Игорь, раствором рану заливая. Кровь шипит и пузырится, в алую пену превращаясь. Кеша дёргается, шипит. Игорь сжимает руку крепко-крепко, пальцем большим запястье поглаживая, дует осторожно.  — Ну тише-тише, — произносит шепотом почти, ватку прижимая к порезу. Другой рукой бинт разматывает, руку обмотать пытается. Не получается — не умеет, и Кеша свободно, дрожащей отчего-то рукой помочь пытается. От абсурдности ситуации смешно становится, и Кеша смеётся, то тихо, то громко. Игорь хмурится, лица ваткой касаясь, кровь смывая. Рука замирает вдруг, Кеша ощущает прикосновение подушечки осторожное в самом уголке глаза.  — Ты чего, попугайчик?  — Они… — произносит он, с голосом совладать пытаясь. Получается не сразу, приходится вдыхать глубоко и медленно, чтобы дрожь унять. Не получается. Рука Игоря замирает ниже, у основания шеи со спины и смотрит он в глаза прямо, чисто, заботливо. Мерещится?  — Они приходили, — произносит он, наконец. — Рукава. Дня два назад. В позе Игоря не меняется ничего, даже рук положение, зато во взгляде всё дрожит, переворачивается. Кеша глаз не отводит, смотрит прямо, потому что это — куда важнее крепнущей хватки. У Игоря взгляд слишком выразительный, там всё линией непрерывной написано, да только у Кеши плывёт всё перед глазами, будто очки стянул кто-то движением быстрым. И замирает всё, и тихо становится, и в тишине этой у Кеши мысли громко-громко звучат, и ему впиться в голову хочется ногтями, царапать кожу до кровавых полос, лишь бы не слышать не озвученных обвинений, крика ужасом пронзённого. Лишь бы не считывать в других глазах понимание, потому что им никогда не нужны были слова. Раньше. И, кажется, ещё и сейчас. Он встаёт, на шатающихся ногах шаг делает. Игорь его перехватывает — рука касается лопатки, сжимает плечо. Поддерживает, за ним следует. Они возвращаются в комнату, на диван садится. Смотрит на замершего напротив Игоря, что под взглядом его медленно на колени опускается, так что они почти одного роста становятся. Кеша опять в глаза заглядывает — совсем не нравится ему та темнота, что в них прячется. Она злостью и сожалением наполнена, но в то же время есть там другое что-то. Глубокое. Нежное. Спокойное.  — Ты изменился, — произносит он шепотом. Веки тяжелыми становятся, так что он почти не видит грустной усмешки Игоря.  — Протрезвел просто, — тянет он, но Кеша в ответ головой качает.  — Не снаружи, балда. Вот здесь, — рука перебинтованная тянется вперёд, пальцев кончиками касаясь груди. В месте, где рёбра кончаются. Игорь замирает весь, глазами от удивления хлопает. — Спокойнее стал. Игорь не отвечает, продолжая в глаза ему смотреть. Рукой дёргает, будто сделать что-то хочет, но не решается в последний момент. Кеша пожимает плечами, руку убирает. Ложится наконец, в простынку кутаясь. Раздаётся шуршание, затем «мяу!» громкое — кот запрыгивает на кровать, лапами переминаясь. Он жмётся к Кеше, мурлычет, на шипение хозяина никак не реагирует. Но Кеша сдаётся вдруг. Улыбается грустно, высвобождает руку из-под ткани, начиная животину гладить. Смеётся тихо, когда тот мурлыкать лишь громче начинает, а потом и вовсе язычком колким лизать пальцы начинает.  — Хороший, хороший, — сонно повторяет Кеша, когда Васька клубком у груди, прямо напротив метки сворачивается, мурлыкать начинает. Инженер прикрывает глаза, чувствуя, как тревога отступает потихоньку.  — Кеш? — зовёт его Игорь тихо, осторожно почти. Кеша глаза приоткрывает — Катамаранов сидит в углу дивана, согнувшись, руки в замок сцепив. Смотрит на него прямо.  — Чего, Игорюш?  — Мне сказать тебе кое-что надо. Голос строителя дрожит почти, отчего Кеша глазами удивлённо хлопает. Приподнимается чуток — Васька мурлычет недовольно, укладывая обратно его.  — Ну так говори, ч-чего тянешь.  — Потом, попугайчик, — мягко улыбается вдруг. — Потом. Спи. Кеша в ответ пожимает плечами только. Голова совсем тяжелая на подушке становится, он глаза закрывает, в сон медленно проваливаясь. Васька мурчит под боком, вибрирует почти, что моторчик. И быть может, снится ему это, ну чувствует он прикосновение невесомое к затылку. Будто пальцы чужие кудри его расчесывают. Совсем как в детстве. Лучше даже.