Munashi

Кё сидел на полу и умирал. Мучительно долго, мысленно, с детальным описанием каждой вскрытой артерии. С описанием каждого отточенного дождём лезвия, секущего мягкотелое полотно его непригодной жизни. Тяжеловесные балдахины век, смазанные чёрным мазутом плотно опущены. Занавес. Сцена первая. Я упал в траву и увидел небо. Сейчас оно синюшно-серое, как лица утопленников, металлическое с варёной структурой вывернутых печальных внутренностей. Провокаторы Гестапо сыграли с ним злую шутку. Притворившись добрыми самаритянами, пригвоздили его тело к сценическим балкам неустойчивой веры в светлое будущее. Вспороли, набили соломой и подожгли. Хлопья чёрного снега как праздничные открытки на его выпотрошенных кишках усталости. Грубый жгут сдавливает горло обещанием, что скоро все кончится, что все мы непременно попадём в рай. Ложь. — Эй, Кё, ты в порядке? У тебя кровь идёт… — Тошимаса опустился рядом протягивая мятую салфетку тщедушной жалости. Моя кровь вне поля твоей деятельности, оставь. — Может тебе в больницу.? Тёплые дорожки красных переживаний уже высохли на моей верхней губе, запечатывая ноздри плотной коркой равнодушия. Чёрные истребители уже выкатили свои фюзеляжи на взлетную полосу. Кё сидел на полу и умирал. Мучительно долго, мысленно, с детальным описанием каждого вырванного с мясом ногтя. С описанием каждой раздробленной на рельсах его эмоциональной скупости кости, каждого отравленного едким облаком зарина ссохшегося лёгкого. Тяжеловесные балдахины век, смазанные чёрным мазутом плотно опущены. Занавес. Сцена вторая. Я упал в траву и увидел небо. Сейчас оно мутно жёлтое, изъеденое ржавыми пятнами инфицированной кожи не вернувшихся с войны. Провокаторы Гестапо сыграли с ним злую шутку. Оставили вести диалоги один на один с окровавленным бетоном, облили бензином для душевной дезинфекции, для арийской чистоты плоти. Бесполое дуло сорок восьмого калибра холодит висок обещанием всемирного спасения от старости, от кармической безысходности любви. Ложь. — Эй, Кё-кун, ты как? Уже пришёл в сознание? — Дайске тряхнул его плечо спазмом типичной обеспокоенности. Твоя ладонь не панацея от моего эгоизма, не прикасайся. — Может тебя домой отвезти? Обморок такое дело… Косые царапины обратной реакции уже расцвели болезненными спорами на моей левой части и завяли. Это наказание, публичная порка чувствительной глупости моей оболочки. Бессмысленность. Чёрные истребители уже взлетели, храня в своих брюхах многотонные бомбы. Кё сидел на полу и умирал. Мучительно долго, мысленно, с детальным описанием каждой потерянной капли здравого смысла. С описанием каждого вывернутого сустава его непонимания, каждого удара отбойного молотка сбивающего струпья плоти. Тяжеловесные балдахины век, смазанные чёрным мазутом плотно опущены. Занавес. Сцена третья. Я упал в траву и увидел небо. Сейчас оно фиолетово-чёрное в складах из бусин мёртвых зрачков воинов недождавшихся тепла. Провокаторы Гестапо сыграли с ним злую шутку. Нацепив терновый венок противоречий провели по площади, обнажая перед слепой толпой белизну его сухожилий. Кованый сапог фрица размозжил его череп точно скорлупу младенца. Укол шприца отпускает капсулы пустоты по венам, обещая мирный амфетаминовый сон. Одиночество в проводах исчезает. Ложь. — Кё-кун, тебе плохо? Ты снова упал… — Шинья склонился ближе, пододвигая бутылку прозрачной доброты. Твоя флегматичная забота угнетает, отдай её другому. — Может позвать Каору, он… Оглушающий вопль разорвавшегося снаряда немой контузией облепляет черепную коробку, лишая координации. Чёрные истребители уже достигли цели, бравые камикадзе выполнили свой долг, задыхаясь в копоти осколков. Каору не придёт. Как и тогда, оставляя лишь сонные вздохи моей бестелесной комнаты. Ведь он уже отдал энергетическое поле своей планеты моим воспаленным связкам, стоит ли желать большего… Концерт закончился провалом. 13 шагов до полного изнеможения. Зубья молнии моего взгляда щемят его свободу выражения, угнетают мирных жителей его пурпурных городов, полностью оккупируя. Никакой ответной реакции. Надетая маска благонравия точно вторая кожа, плавно облегает остроту его неприступных рубежей. Мой диверсионный отряд покрыт посмертной славой, уничтожен. Реакция в чужой нервной системе минимальна. Кто, если не я сломает твою гордость сегодня в безымянный день…? Я ошибался. Вовремя не распознав ход нашей тяжеловесной игры на выживание. Бетонный саркофаг лопнул, выплевывая зелёные лучи гамма-частиц в мои внутренности, оцепление прорвано. Косые царапины на моей левой части обновляются свежими сгустками красных переживаний. Я ошибался. Война закончилась весной. Ни победителей ни проигравших, лишь разделенная пополам отсыревшая гордость. Разве для этого я вернул тебе голос? Чтобы ты резал свое тело.? Его мягкие пальцы вытирают китайским шелком ткани мои раны, пульсирующие серебром швов в темноте. Реакция в моей нервной системе минимальна. Ложь. В этой комнате где солнце никогда не выжигало угольные тени танцует пустота космоса. Хочу танцевать вместе с ней в блокадном кольце твоих раскрашенных рук. Собирать прах с рухнувших зданий психбольниц, рухнувшей надежды на спасение от твоего рентгеновского излучения. Планомерное стечение обстоятельств даёт право на нашу свободу молчания. Под оптическим прицелом фанатской преданности нас расстреляют на рассвете если обнаружат нашу призрачную связь. Конспирация под угрозой. Не страшно. Наша улица воспоминаний сегодня украшена красными фонарями, сверкая серебристой чешуей шлюх и оборванных струн. Мелодией разбитого граммофона царапает пластинку нашей недосказанности. Консервация просроченных фантазий с участием запаха его прокуренных волос теперь бессмысленна. Его запертая в одиночке красота поглощает меня. Ты любишь меня сплошь перетасованным. Ты слышишь? Этот звук… Слышу… Отбойный молоток слившихся в агонии сердец. Молоток сердцебиения стучащий вдоль разделительной линии наших тел. Звук страха. Звук притяжения наших неоновых планет. Каору впускает лишь в преддверие своих эрогенных зон повышенной опасности, обнажая изгибы. Хорошенько прожарить бы его тело в печах крематория и съесть, смакуя первородный грех его бесстыжих глаз, вытягивая липкие жилы вперемешку с соком неудовлетворенного согласия. Ночной зверь с заразным укусом — я впиваюсь в поверхность его взмокшего одиночества. Поцелуи бесконечностью галактик взрывают самоконтроль. Языки дурмана скользят по просторам телесных рельефов, душат, обжигают. Солёная жидкость в углублении пупка дрожит в вожделении. Послушный тигр распахивает пасть только чтобы облизать шершавым языком кончик моего взбухшего эго. Мы сплетаемся парализованные. Тремся друг о друга, беснуясь жаждой власти. Спинномозговые центры в воспаленном хаосе. Каору перебирает меня по частям: позвонки и ребра, выступ поясницы, точно струны в безумном пекле мелодий. Амплитуды стихают в глубине болезненных сфер. Трепет медленных телодвижений. Я люблю его сплошь откровенным. Пурпурным маревом в наших зрачках обнуляется реальность. Поплыли в предвкушении руки, движения повторяются, сладкой истерикой зацикленных в кольца пальцев на влажных органах эйфории. Фотовспышка оргазма. ==== В этом лазурном свете туманного утра так холодно. Когда просыпаешься один, когда некуда пристроить вспухшую гноем ночных кинохроник голову. А сейчас твои волосы спекшиеся от растворившейся похоти, густые и теплые, словно подшерсток укращенного зверя, греют мои онемевшие пальцы. Если бы каждое утро было таким. Родившимся заново, восставшим из концлагерной пыли. Хочется дышать медленно ломая диафрагму. Хочется впустить тебя в душу, дальше береговой линии контроля самосознания, глубже предназначенных отверстий телесной оболочки. Съешь меня за завтаком, я буду благодарен. Боюсь, что только сегодня я чрезмерно щедр. Ты же боишься подавиться. Каору перекладывает голову, сонно шевелит сухими как лепестки осени губами, его ладонь соскальзывает с моей обветренной дыханием кожи. Я впитываю его двадцать четыре кадра в секунду и не могу нажать «стоп», мне мало, до разъедающих ожогов роговицы, ещё… визуальное голодание, депривация всех пяти чувств, как у пациентов психушки только что выпозщих из Башни Молчания. Хотя бы сейчас распустить своих надзирателей, замуровать свой карательный отряд и позволить себе быть живым. Сейчас в данный отрезок галактического времени, не короткий, не длинный, но мимолетно испаряющийся кристаллами пота на его висках. Поистине настоящий. Бутоны камелий кровавым пятнами размазались по снежным холмам смятой простыни, бледнея исчезая. Ветры времени уже в пути. Я глажу его пальцы один за другим, запоминая рельеф, будто стирая замысловатые узоры древних летописцев, ресницы Каору подрагивают игольчатой неровностью в ответ. Запечатываю бестелесным поцелуем его влажные веки, изломы скул, непокорность лицевых костей под мягкой тканью, его амбивалентную нежность. Щелчок затвора и ещё один поцелуй растворившийся в порах потерянной памяти. Я благодарен абсолютно за все. За то что было, но особенно за то чего ещё не произошло и вероятно никогда не случится в текущей дуге наших световых лет. Я прижимаюсь крепче к Каору, настолько, чтобы он впитал мой слабеющий шепот до последней капли, в самую глубь слуховых каналов, забитых гитарными струнами, пеплом сгоревших мелодий, беззвучной какофонией моих воплей. — Спи крепко. Спокойно и легко. Никто не потревожит тебя здесь. Я убил всех вокруг, чтобы остаться рядом… Шорохи моих губ все тише, но знаю, он внимает мне, болезненно стискивая зубы в кататонической дремоте. — Тебе больше не придётся вдыхать жизнь через клапан искусственной кожи, теперь это не имеет смысла. Голубоватое стекло заполнило твою форму до краёв…- последние слова выползают из обездвиженного рта, силы покинули. — Ты всегда будешь один, Каору. Я всегда буду один. А значит вместе мы не одиноки…