Питер

Девочка, моя любимая девочка. И город. Встать и посмотреть в окно боязно. Всегда называла его своим, а теперь… Страшно и совестно. Ага, все на старости лет проснулось. Кажется, он будет нависать облаками и недовольно качать головой, что я вот так посмела сбежать, все бросить, а теперь вернулась, как ни в чем не бывало. Он осудит. И ты осудишь — не удивлюсь. Это будет даже закономерно и ты имеешь на это полное право. Правда, Светуль, я даже не обижусь. Покаянно приму. — Динка, рань такая, спи! — распахиваешь глаза так неожиданно. Не успеваю сделать вид, что сплю. А ты щуришься, и поджимаешь губы, а ещё недовольно дышишь, и я могу смотреть только на трепещущие крылья носа. Как лошадка, недовольная. Пожевываешь губы. — Буду, — беззастенчиво ныряю обратно под одеяло, ближе. Помню, в последние разы ты вручала мне личное одеяло. И никогда не пускала к себе. Довольствуйтесь, мол. Даже не помню, когда мы в последний раз спали вот так. Сразу, с начала ночи. И жмусь сильнее. Не могу, не хочу, не пущу. Никуда и никак. Даже если будешь выпихивать из окна. В чем я сомневаюсь. Ты не такая. — Динь, задушишь, — ворочаешься у меня в руках, лохматишь пряди на затылке. И становится так тепло. Хотя, знаю! Это ты солнце, которое всегда греет. И пусть небо все в низких тучах, а твои соломенные кудряшки поцелованы зимой с метелью. Все равно. — Дин, — притягиваешь ближе и выдыхаешь, — нужно высыпаться, иначе никакая Маркова твои синяки не закрасит. Недовольничаешь. Если бы могла — показала бы палец и погрозила, как маленькой. Согласна на маленькую. Только на руках не таскай — спину твою прекрасную жалко. — Буду спать, — смотрю преданно и прикрываю веки. — Ещё можно, а потом буду тебя кормить. Одни кости, — прижимаешься ещё ближе, специально бьешься о бёдра и недовольно цокаешь. «Видишь, как все плохо?» А я пальцами чувствую твои рёбра. Сквозь кожу. И зажмуриваюсь, чтобы не расплакаться. Ты же там переживала, наверное, ела, как придётся, спала через раз. А я сволочь, которой нет прощения. — Свет, тебе ведь тоже надо… Я тут, как тогда, — не хочу вспоминать, не хочу этих шуток про «краше в гроб кладут, а я ещё вполне живая», — хочу долго и счастливо. Очень хочу. Ты машинально перебираешь пряди, прижимаешь и долго выдыхаешь. Не хочешь заявлять наверняка. Сомневаешься? Да? Сворачиваюсь в комочек, стараюсь стать меньше. Может, так все же сжалишься? И хотя бы поэтому не оставишь. — Все будет, — поправляешь одеяло, подтыкаешь и устраиваешься на подушке поудобнее. А я катаю на языке это «все будет». Такое уверенное, звенящее строгостью. Глаза слипаются, будто ночи сна и не было. Это твое тлетворное медицинское влияние — раньше мне хватало четырёх часов! — Будем высыпаться, — сама еле ворочаешь языком, но по плечам гладишь, чтобы точно никуда не убежала. А я и не собираюсь, правда-правда! *** Тебя будит солнце. Крутишься, пытаешься спрятаться подо мной, зажмуриваешься. И пряди так щекочут нос — только бы не расчихаться и не разбудить тебя окончательно. Надо ловить последние моменты. Запоминать. Такую тёплую, разнеженную, с чуткими пальчиками, которые никак не могут найти себе пристанище и вечно кочуют — ключицы, грудь, талия, живот. Вздрагиваю от каждого прикосновения. Хочется не дышать. Все, чтобы ты не убрала руку. Ведь если… будет обидно до слез. А ты только сильнее зарываешься в плечо, сгребаешь меня, шепчешь сонное: «Динечка», —протяжно выдыхаешь и никуда не хочешь вставать, хотя уже пора. Или нет? Будто слышишь мои мысли и только сильнее сжимаешь талию. — А можно ещё? — моргаешь и смотришь таким маленьким милейшим котёнком — невозможно отказать. Да и желания нет. — Тебе можно все.