Три килограмма конфет

      Сознание возвращалось ко мне маленькими урывками, постепенно сливающимися в одну единую, но всё ещё мутно-расплывчатую картинку. Я слушала усиленный во сто крат звук морского прибоя, пока перед глазами мельтешило чьё-то мужское лицо, в котором в итоге удалось узнать Евгения Валерьевича, скрывавшего волнение под натянутой улыбкой и неестественно бодрым голосом.       — Ну ты даёшь, Романова! — покачал головой физрук, наконец убрав от моего носа ватку с едким запахом нашатыря, от которого неприятно свербело в носу. Я во все глаза смотрела на него, потом огляделась и заметила удивлённо-заинтересованных одноклассников, столпившихся вокруг и о чём-то оживлённо переговаривающихся, а ещё сидящую на корточках Наташку, очень мило держащую меня за руку.       Первой пришедшей мне в голову мыслью стало спросить, что вообще произошло, но уже разомкнув сильно пересохшие губы, я очень отчётливо вспомнила обо всём предшествующем обмороку: поставленный на телефоне таймер, обмен любезностями, не успевшие пролиться, но всё равно замеченные слёзы обиды и бегущие по чужому лицу капли крови.       И тут меня озарило. Иванов!       Если бы не ощущение слабости и лёгкого онемения во всём теле, у меня были бы все шансы повторить недавний фокус и, снова резко поднявшись, ударить уже ни в чём не повинного Евгения Валерьевича. Я принялась испуганно озираться по сторонам, но никак не могла найти ненавистного до глубины души Максима и начинала поддаваться дикой панике, раздумывая о том, не отчислят ли меня из-за этого инцидента. Может быть, Иванов уже в кабинете директора, строчит на меня жалобы? Или его уже забрала скорая, пока я валялась тут без сознания? А вдруг я действительно нанесла ему серьёзную травму или сломала нос? Родители меня убьют, когда узнают.       — А что случи… — начала я, собираясь немедленно выяснить обстоятельства произошедшего, как к своему счастью, горю и стыду заметила виновника всех мучительных переживаний последней минуты и резко замолчала на полуслове. Иванов как ни в чём не бывало показался из-за двери, ведущей в раздевалки, сделал несколько шагов вглубь зала, но потом встретился со мной взглядом и встал, как вкопанный, как-то очень уж подозрительно уставившись на меня.       Пусть это смешно, но я искренне обрадовалась, увидев его живым и внешне абсолютно невредимым. Потом моя радость начала стремительно таять, уступая место страху, потому что мне оставалось лишь догадываться, насколько он сейчас зол и что собирается предпринять дальше в отместку за случившееся.       Зная свою склонность впадать в состояние прострации при любой стрессовой ситуации, я была уверена, что могла бы ещё несколько часов сидеть на мате и испуганно смотреть на него, но Максим внезапно продолжил свой путь навстречу мне, разорвав гнетущий зрительный контакт, а мой взгляд опустился чуть ниже, на его эффектно залитую кровью белоснежную футболку.       — А можно ещё ватку? — я бы и сама себя не признала по этому тихому, шелестящему голосу. К горлу подкатил неприятный ком тошноты, а стены зала начали снова разъезжаться перед глазами, прежде чем до Евгения Валерьевича дошла суть моей просьбы и он вовремя успел сунуть мне под нос спасительный нашатырь, предотвративший второй подряд обморок.       — Полина, ты как? — донёсся до меня обеспокоенный голос Наташи.       — Романова, это что за фокусы такие? — грозно спросил физрук, мгновенно растерявший всю напускную весёлость.       — Боюсь вида крови, — виновато ответила я, махнув головой в ту сторону, где последний раз видела Максима, выглядевшего так, словно тот только что сошёл с экрана какого-нибудь фильма ужасов.       Пока Евгений Валерьевич протянул мне руку, помогая подняться и беззлобно причитая, какая нежная нынче пошла молодёжь, Колесова суетилась рядом, сбивчиво приговаривая, насколько сильно все испугались, а я усердно старалась не замечать смешков за своей спиной. Кажется, стечение обстоятельств и гадкий характер никак не желавшего отстать Иванова внезапно сделали меня знаменитой, только особенной радости от подобной сомнительной славы я никак не ощущала.       — Так, Романова, берёшь себя в руки и топаешь в медицинский кабинет. Твоя задача — не грохнуться ещё раз где-нибудь по пути, где под тобой не окажется мата, а потом целиком и полностью довериться рекомендациям медсестры, — скомандовал физрук, и, внимательно оглядев меня, достал из кармана тёмный флакон, по-видимому, с нашатырём, и сунул мне в ладонь. — А вот это возьми-ка лучше с собой.       — Да я нормально… Это уже бывало, ничего страшного… — бормотала я себе под нос, понимая, что меня не слушают, потому что Евгений Вальерьевич уже вовсю выискивал кого-то взглядом в толпе учеников.       — Иванов! Идёшь вместе с Романовой, — я вздрогнула и обернулась в сторону своего недавно обретённого врага, который когда-то уже успел накинуть на себя толстовку, скрывшую отвратительно-пугающие пятна крови, и теперь с самым непринуждённым видом поджимал стену, сунув руки в карманы серых спортивных брюк. На самом деле я на мгновение даже позавидовала тому хладнокровию, с которым он смог принять прозвучавшее только что указание учителя. — Твоя задача — выпросить справку, что можешь продолжать тренировки, иначе к матчу не допущу, а ещё, если вдруг что, ловить Романову.       Я очень сильно хотела возмутиться, оскорбиться и наотрез отказаться идти куда-то вместе с ним, но чувствовала сильную слабость, смущение от повышенного к себе внимания класса и, в завершение всего, вину из-за всех причинённых неудобств, поэтому не пикнула ни слова, только понуро опустила голову, выказывая полное смирение со своей участью. Тем более, сам Иванов, вместо того чтобы высказаться и отказаться от моей компании, чем сделал бы одолжение нам обоим, только согласно кивнул и неторопливо двинулся в сторону выхода, как бы вскользь мазнув по мне очень серьёзным взглядом.       — Максим, — окликнул вдруг физрук, заметно приободрившийся с того момента, как я смиренно пошла следом за Ивановым, доказав свою способность самостоятельно перемещаться и вполне уверенно держаться в вертикальном положении. — Постарайся вернуться обратно без новых травм, пожалуйста. Полина, — Евгений Валерьевич с хитрой улыбкой посмотрел на меня и, понизив голос, заговорщическим шёпотом добавил: — У нас матч через неделю, поэтому постарайся ничего ему не сломать. ***       Мы шли в напряжённом молчании, давившем на мои и без того расшатанные за последние дни нервы. С одной стороны, я радовалась, что он уткнулся в телефон и беспрерывно что-то строчит с каменно-непроницаемым лицом, игнорируя моё существование, и не горит желанием ни прокомментировать, ни тем более обсудить произошедший между нами инцидент. Но с другой стороны, такое поведение напоминало не вынужденное примирение, а скорее затишье перед неуклонно надвигающейся бурей, а ещё меня не покидала мысль о том, что он, возможно, прямо в этот момент в красках и преувеличительных эпитетах расписывает обо всём кому-нибудь из своих богатеньких родителей в надежде добиться моего скорейшего исключения из гимназии.       Родители меня убьют, если это произойдёт. Хотя нет, мама просто будет хвататься за сердце, пить валерьянку и причитать: «за что же нам выпали все эти испытания?», а отец будет пытаться её успокоить, приводя совсем неубедительные утешительные аргументы и подбирая всевозможные плюсы именно такого расклада событий, от которых маме станет ещё хуже и она начнёт рыдать только сильнее. И вот тогда мне самой подумается, что лучше бы меня убили.       Меня всё время подрывало начать разговор и как-нибудь невзначай узнать о его намерениях, а может быть, наступить на горло внезапно проснувшейся гордости и попросить сжалиться, пообещав больше никогда не бить его (даже случайно), не бросаться оскорблениями и даже не бегать выплакаться на футбольное поле, раз уж это оказалось для него настолько принципиальным.       — И где же твой сарказм? — всё же ляпнула я, когда необходимый нам медицинский кабинет уже показался в конце коридора, и тут же прикусила губу от разочарования, понимая, что это не очень-то похоже на попытку к примирению или конструктивному диалогу между нами.       — Знаешь, я, пожалуй, помолчу, — после небольшой паузы ответил Иванов и быстро, по инерции, коснулся кончиками пальцев переносицы. Вблизи оказалось хорошо заметно, что она покраснела и слегка распухла, а на щеке, как раз с моей стороны, ещё осталось небольшое оранжевое пятно не до конца смытой с лица крови. Стало вдруг очень стыдно и за своё поведение все эти дни, и за постоянно проскальзывающие злобные мысли «так ему и надо», хотя его спокойная и адекватная реакция на случившееся стала приятной неожиданностью и мне надо бы радоваться, что он не стал устраивать из-за этого истерику, не набросился на меня с кулаками или оскорблениями, ведь именно этого я, честно говоря, ожидала от этого психопата.       — Я случайно, — мне хотелось сказать это очень доброжелательно, но прозвучало оно так, будто я просто огрызнулась напоследок.       — Да я догадался, — хмыкнул Иванов, своим ехидным тоном наглядно продемонстрировав, что улучшения отношений не предвидится, а заодно напрочь отбив желание пытаться принести ему извинения. Не то чтобы мне очень хотелось, но въедливая совесть никак не оставляла в покое, ежеминутно подкидывая воспоминания о моём отвратительном поведении.       Он открыл дверь в медицинский кабинет и недовольно уставился на меня, нерешительно переминающуюся с ноги на ногу. Забавно, но имея родителей-врачей, я приходила в ужас от вида людей в белых халатах, застеленных одноразовыми пелёнками кушеток, стеллажей с прозрачными дверцами, за которыми всегда виднелись аккуратно расставленные на полках бутылочки с лекарствами и коробки со шприцами, а ещё от противного, непередаваемого запаха, ассоциирующегося именно с больницей.       Мы так и стояли у открытой настежь двери, глядя друг на друга, но когда из недр кабинета послышался голос медсестры, до меня наконец дошло, что Иванов всё это время не наслаждался моим растерянным видом, а упорно пропускал пройти первой, уже не первый раз за последние полчаса удивляя меня поступками, совсем не вязавшимися со сложившимся о нём мнением. Или я просто ударила его слишком сильно?       К счастью, пересказ всего произошедшего на уроке физкультуры взял на себя Максим, при этом сократив и изменив историю почти до неузнаваемости, самой большой проблемой выставив мой неожиданный обморок.       — А я всегда говорю, что увлечение диетами в таком возрасте чревато последствиями, — ворчала женщина, силком впихивая мне в руки крепкий чай с тщательно размешанными в нём четырьмя кубиками сахара.       — Я хорошо ем, — пыталась оправдаться я, отчаянно краснея.       — Незаметно, — категорично возразила она, угрожающе зыркнув на меня поверх очков, и только убедившись, что я сделала несколько глотков тошнотворной приторно-сладкой жидкости, сменила гнев на милость. — Сейчас нужно как можно скорее восстановить силы и снять стресс, испытанный организмом.       И пока я мямлила о том, что обязательно прямо сейчас заем стресс конфетами, если мне позволят выйти отсюда, медсестра успешно игнорировала все мои попытки отпроситься на волю, сосредоточив своё внимание на Иванове.       — Больно? — бесцеремонно ткнув пальцами ему в переносицу, спросила она. Если честно, в этот момент даже мне стало больно, но он, как ни странно, только еле заметно дёрнулся и выдавил из себя кривую улыбку       — Нет, Алевтина Михайловна, — протянул Максим, старательно изображающий в этот момент невинного ангела, честным и бесхитростным взглядом отвечая на хмурую мину женщины.       — Кровь шла?       — Несколько капель, — уверенно заявил Иванов, а я, так некстати сделав в этот момент очередной глоток чая, подавилась и громко закашлялась, снова обратив на себя внимание. Мне удалось быстро отвести взгляд, уставившись в пол, однако даже не видя выражение его лица, я очень остро ощущала, насколько люто он сейчас меня ненавидит. Вполне резонно, кстати, ведь ему действительно позарез нужна была эта справка, а я могла одной нелепой выходкой всё испортить.       Пока я всеми силами пыталась слиться с выкрашенной в отвратительный цыплячье-жёлтый цвет стенкой, забивая возникающую тошноту всё новыми порциями чая, медсестра продолжала допрос с пристрастием, но в итоге скрепя сердце согласилась выписать столь желанную справку, параллельно продолжая ворчать и на самого парня, и на Евгения Валерьевича, слишком наплевательски относящегося к здоровью вверенных ему учеников. Под монотонный бубнёж женщины оказалось легче лёгкого впасть в состояние полной отрешённости, граничащей с начинающимся сном, и спустя какое-то время я совсем забыла, где нахожусь, и перестала вслушиваться в происходящее рядом, погрузившись в свои гнетущие мысли.       Несмотря на то, что я всегда считала себя натурой скорее склонной к скепсису и прагматизму, нежели к романтическим порывам или действиям в угоду эмоциям, мне зачастую тяжело удавалось подобрать рациональное объяснение своим поступкам. И дело касалось вовсе не случайных сиюминутных капризов вроде желания спрятаться от людей, которым я полностью доверяла, чтобы истерично рыдать из-за повседневных проблем, или попытки поставить на место зарвавшегося наглеца Иванова.       Более чем за год в новой гимназии я так и не смогла найти в себе силы рассказать истинную причину переезда своей семьи, а ещё логично вытекающее из неё объяснение неадекватной гиперопеки со стороны родителей, не раз устраивавших сцены только из-за того, что я не ответила на телефонный звонок или задержалась на прогулке на пятнадцать минут дольше положенного времени.       К собственному стыду, я пыталась как можно реже вспоминать то прекрасное время, когда была не единственным ребёнком в семье. Костя, мой старший брат, надежда, опора и любимец родителей, самый лучший друг из всех возможных, разбился на машине два года назад, возвращаясь домой на выходные из дождливого Питера, где учился в военно-медицинской академии, как и мечтал наш отец. Несколько месяцев его пытались вытянуть с того света, но чуда не свершилось, и с согласия моих родителей в один из предновогодних дней он, уже не способный жить самостоятельно, был отключён от всех поддерживающих аппаратов.       Сразу после этого мы занялись продажей квартиры, потом переездом, моим поступлением, лишь бы скорее сбежать от всех воспоминаний о прежнем тихом счастье, а потом, когда вынужденно пришлось остановиться, никто не знал, что делать дальше. Родители усиленно работали, а всё свободное время тратили на меня, и чем настойчивее становилось их внимание и желание участвовать во всех аспектах моей жизни, тем меньше хотелось делиться с ними чем-нибудь действительно стоящим. Я закрывалась, молчала, иногда даже откровенно дерзила, доводя впечатлительную и легко впадающую в панику мать до слёз, о чём всегда жалела, в итоге извиняясь и рыдая уже с ней за компанию. Никто не мог, не хотел, не находил смелости, чтобы сесть и поговорить обо всём, что случилось. Наверное, это было неправильно, это показатель слабости, но по-другому мы не могли, поэтому играли в новую счастливую жизнь как умели.       Последний раз я видела Костю в больнице, сразу после аварии, но единственное отложившееся воспоминание о тех нескольких минутах в палате до первого в моей жизни обморока ограничилось лишь видом огромных пятен крови на белоснежных простынях.