Три килограмма конфет

      — Хороший мальчик. И что ты его от нас так долго прятала? — хмыкнула мама, выглянув в коридор и убедившись, что дверь захлопнулась именно за ушедшим Ивановым.       — Потому что дура, — тихо пробубнила я под нос и ушла к себе в комнату, отказавшись даже от столь необходимого после долгого пребывания на улице тёплого душа, которого требовали ноющие мышцы и раскрасневшаяся от холода, зудящая кожа. Потому что я боялась, что мама захочет развить эту тему или задать мне несколько вопросов о случившемся, а у меня совсем не было сил и желания говорить о чём-либо, хоть как-то связанном с событиями этого сумасшедшего вечера.       Меня словно разорвали, перемололи огромными жерновами и растёрли в порошок, а потом попытались сгрести получившуюся пыль в одну кучку и придать былую целостную форму. Нужно ли говорить, что ни черта из этого не вышло?       Единственное, чем милосерден ко мне оказался минувший день, это ощущением невыносимой усталости, благодаря которой я заснула, только коснувшись головой подушки, и впервые с нашей ссоры спокойно проспала всю ночь подряд, не просыпаясь в тревожном бреду каждые полчаса и не мучаясь сумбурными, изматывающими кошмарами. А главное — я не успела спуститься в самое сердце преисподней, куда неизменно вела кривая лесенка самобичевания.       Во вторник я встала с удивительно ясным сознанием и конкретной целью добраться до Максима, чего бы мне это ни стоило. И в гимназию спешила как никогда раньше, расстёгивала куртку прямо на ходу, чтобы не потерять ни одной секунды и тотчас же броситься в другую часть гардероба, где было закреплённое за ним место.       Увы, там меня ждало первое разочарование в виде абсолютно пустой вешалки. Зато, задумчиво слоняясь среди завешанных одеждой рядов, я внезапно врезалась в Чанухина, тоже выглядевшего крайне задумчивым.       — А Максим сегодня не придёт? — спросила я, потирая ушибленную о его плечо переносицу и чертыхаясь про себя. Давно следовало научиться смотреть перед собой, а не оглядываться по сторонам прямо на ходу.       — Не-а, — качнул головой он и только потом развернулся и внимательно посмотрел на меня, словно только в тот самый момент вообще заметил, с кем разговаривает.       — Он в порядке? — на всякий случай уточнила я, хотя ещё вчера, перед сном, коротко изложила суть произошедшего в сообщении Артёму и попросила держать меня в курсе, если что-то вдруг случится. Но и не спросить я не могла, надеясь по крупицам собрать хоть какую-то информацию о Максиме.       Однако Слава выглядел потерянным и, несколько раз быстро моргнув пушистыми ресницами, осторожно, неуверенно, расплывчато произнёс:       — Вроде бы, — и настороженно уставился на меня, явно догадываясь, что этот вопрос был задан не просто так.       Я тоже явно догадывалась, что он ещё не видел своего друга со вчерашнего вечера. И можно было предположить, что Иванов приехал и сразу лёг спать, а утром просто не успел попасться Славе на глаза, или скрывался специально, не желая отвечать на логично возникшие бы вопросы, но… Но что-то подсказывало мне, что причина совсем в другом.       Например, в том, что кто-то просто не ночевал дома.       И этот кто-то сейчас поправлял узел на своём галстуке, пытаясь прикрыть с его помощью недостающую на рубашке пуговицу, вырванную очень яростно, так, что ткань в этом месте чуть топорщилась ошмётками оставшихся ниток. И та часть рубашки, что виднелась из-под тщательно застёгнутого на все пуговицы пиджака (это у Чанухина-то, который надевал его только по праздникам и после минимум трёх подряд просьб завуча) была помята до неприличия. Точь-в-точь так же, как вещи его друга, что мне пришлось отглаживать всего пару дней назад.       Впрочем, всё это пустяки. По сравнению с тем, как ощутимо от него пахло не сигаретным дымом или даже женским парфюмом, а именно тем тёплым и уютным ароматом, что всегда так привлекал меня в комнате Марго.       — Увидимся на обеде, — мне пришлось поспешно ретироваться, чтобы скрыть от него по-детски глупый смешок, так и просящийся наружу начиная с той секунды, как на меня снизошло озарение по поводу вероятного развития вчерашних событий. На фоне ссоры с Максимом, драки с Романовым, обморока и знакомства мамы с моим потенциально-бывшим парнем мне удалось напрочь забыть об увиденном вчера, во время дискотеки.       Оставалось только сжимать кулачки и надеяться, что у Риты и Славы наконец всё станет хорошо. Чуть более определённо, постоянно, понятно, чем все предыдущие месяцы сомнений и метаний, на фоне которых их вчерашнее поведение выглядело просто феноменальным прорывом.       Продержавшись до середины первого урока, я украдкой взяла телефон и написала Иванову сообщение, на которое очень долго смотрела, прежде чем отправить, терзаемая сомнениями. У меня не было ни единого предположения, что делать, если ему снова взбредёт в голову меня игнорировать. Только отпустить ситуацию и снова послать его к чёрту, лелея очередную обиду. ≪ Как ты себя чувствуешь?       На быстрый ответ (и ответ вообще) я не особенно рассчитывала, что совсем не мешало мне сосредоточенно и безотрывно всматриваться в экран телефона, пока он обнадёживающе не мигнул подсветкой. ≫ Как человек с обычной шишкой на лбу, к которому относятся как к смертельно больному. ≫ Ты сама как, Поль?       Как я? Как человек, который умер и воскрес несколько раз подряд и от одного лишь короткого сообщения, простого вопроса может восстать из плотного пепла отчаяния и взлететь от счастья. Оказывается, достаточно лишь на секунду вернуться назад в прошлое, где мы могли непринуждённо переписываться часами напролёт, чтобы испытать такую искреннюю радость.       Пальцы сами собой набрали откровенное «я скучаю по тебе», но голос разума остановил меня прежде, чем это оказалось отправлено. Не время. И совсем не так мне хотелось сказать об этом: упираясь взглядом в испещрённую мелкими царапинками поверхность стола, вместо того чтобы смотреть в его пронзительно-голубые глаза, и сжимая в руках телефон, когда пальцы могли бы нежно касаться его тёплой, чуть шероховатой на костяшках и подушечках ладони. ≪ Нормально. Пытаюсь крепко стоять на ногах)       Увы, на этом наше общение так и закончилось, только успев начаться, а вместе с тем снова испортилось настроение, опустившись до той нулевой отметки, когда мне даже дышать казалось очень скучным и утомительным. Апатия оплетала меня тугими силками, подобно дементору высасывала все жизненные силы и покрывала мир вокруг толстым слоем серой пыли.       Мне было до того мучительно «никак», что недавнее «плохо» уже не казалось настолько ужасным. Тогда меня ломало изнутри, но после периода ненависти к себе и горьких слёз наступал момент, когда я брала себя в руки и думала-думала-думала, придумывала один за другим варианты, как исправить то, что сама же натворила. А теперь мои мышцы, мысли, чувства одревеснели, заплесневели и поросли мхом, превращая меня в бестолковую и пустую куклу со стеклянным взглядом и выражением полного безразличия на лице.       Стоило отдать должное Наташе: она терпеливо выносила мою кислую мину, ни разу не высказав недовольства, и проявляла столько воодушевления, что сполна хватало на двоих. Точнее, даже на троих, как пришлось убедиться, когда к нам перед обедом присоединилась витающая где-то в облаках Марго с лёгкой улыбкой на губах.       Было так странно смотреть на неё, счастливую и умиротворённую, впервые за долгое время спокойно смотревшую по сторонам, а не озиравшуюся, как затравленный зверёк. И от радости за неё мне и самой хотелось улыбаться, скинуть налипшую на сердце холодную плёночку меланхолии и снова поверить, что всё ещё может быть хорошо.       — Где там шляется Чанухин? — пробурчала Натка, выглядывая из-за спины одного из парней, шумной компанией столпившихся прямо перед нами. По мере того как их количество увеличивалось, наша очередь к буфету всё сдвигалась назад, но даже бойкая и самоуверенная Колесова не решалась высказать негодование, скептически оглядывая этих лбов класса восьмого-девятого, уже успевших обогнать меня в росте.       Хотя будь тут Максим, не преминул бы заметить, что большинство людей обгоняет меня в росте ещё при окончании детского сада.       А ведь не такая я и низкая, на самом-то деле. Вон, тот же Коля Остапенко, что тоже пытался под шумок прибиться к нашей компании, подобравшейся максимально близко к прилавку с едой, и оказался бесцеремонно послан Натой в конец очереди (а нечего было подлизываться к Таньке и смеяться над её шуточками), был выше меня на каких-то еле заметных пару сантиметров. И со своими одноклассницами я была наравне, по крайней мере, до очередного урока физкультуры, где приходилось снимать туфли на высоком каблуке.       Ученики всё прибывали на обед, и в помещении становилось изнурительно душно, словно кто-то решил хитроумно разогнать толпу, выкрутив отопление на максимум. Пока я расстёгивала ещё одну пуговицу на своей блузке, а Наташа закатывала на своей рукава, мерзлячка Анохина лишь неторопливо стягивала с себя пиджак.       И, как оказалось, очень хорошо, что она не сделала этого раньше.       — Рит, — тихо позвала я, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из адептов школьной секты слухов и сплетен. Хорошо, что мой заговорщический тон сразу привлёк её внимание и, перехватив вопросительный взгляд светлых глаз, мне не удалось сдержать хитрую улыбку. — Лучше не снимай. Блузка очень просвечивает и видно…       — Как сильно ты ударилась о чей-то рот, — пришла мне на выручку Натка, при этом бесцеремонно ткнув пальцем прямо в ключицу мгновенно смутившейся Рите. Там, под тонкой полупрозрачной тканью, ярко выделялась россыпь бордово-синих пятен, которые начинались от шеи, причудливым зигзагом спускались вниз и кокетливо прятались под очертаниями светлого кружевного белья.       — Кажется, — покачала головой я, склонившись ближе к подругам и снизив громкость своего голоса до самого минимума, — это проступает надпись «мы просто друзья».       Марго быстро вернула себе спокойствие, укоризненно посмотрела на нас, широко улыбающихся, и накинула пиджак обратно. И можно было решить, что ей всё равно, но взгляд её упрямо потянулся вниз, к носкам собственных туфель, как случалось каждый раз, когда она нервничала и пыталась это скрыть.       — Я смотрела в зеркало перед выходом, и вроде не было видно, — пожала плечами она, не став оправдываться или убеждать нас, что это ничего не значит.       Значит, ещё как значит. И все микро-шаги друг другу навстречу, постепенно совершаемые ими за последний месяц, и замаскированные под танец объятия, и кричащие о страсти следы на коже, и вырванные пуговицы. И тем более то, как медленно Слава подходил к нам, без труда просачиваясь сквозь шумную толпу, и не сводил с Марго взгляда, искрящегося предвкушением и желанием. Он остановился рядом с ней, опустил ладонь на талию — аккуратно и вполне невинно, но глаза его будто не переставая ласкали её, прикасались к каждому сантиметру тела, фанатично трогали-трогали-трогали и не могли оторваться.       Да всё это значило больше, чем любые слова банальных признаний. Больше, чем можно было описать.       Они просто стояли рядом, но на них всё равно оглядывались и смотрели с интересом. Потому что чувствовалось между ними то особенное, что невозможно не заметить и при этом не нужно выпячивать наружу.       У нас с Максимом было не так. Всё не так. Мы с ним просчитывали свои шаги и думали о мнении окружающих, только я из страха осуждения и желания сделать всё правильно, а он — из отчаянного стремления доказать всем вокруг, и в первую очередь самому себе, что вправе делать то, что захочет. Я прогибалась под правила, он хотел сломать их и презрительно швырнуть себе под ноги. А в итоге оба мы стали заложниками своих комплексов и ожесточённой борьбы со всем миром, в которой теряли свои истинные лица.       Я искренне считала, что мы шли на какие-то компромиссы ради друг друга, но на самом деле — просто замалчивали проблемы. Мы не разговаривали. Так, чтобы по-честному, без прикрас или попыток ничем не задеть другого, поэтому вся накопленная правда просто вылилась из нас в пылу прошедшей ссоры.       Высыпалась на голову щедро скопившимися претензиями и взаимными обидами, которые теперь нужно было как-то смыть с себя, а потом понять и простить друг другу.       — Итак, вчера, пока наши ответственные и обязательные дежурные отлучились на минутку покурить и больше не вернулись, — с сарказмом начала рассказывать Натка, стоило нам всем занять только освободившийся стол, — на празднике не обошлось без происшествий.       — Кто-то напился? — снисходительно уточнил Чанухин, охотно приняв из рук Колесовой очередное огромное яблоко, создание которого явно не обошлось без современных достижений генной инженерии.       — Издеваешься? Да вчера пили вообще все, кроме нас! — закатила глаза она. — Дошло до того, что у компании каких-то малолеток прямо в зале вылетела из рук и разбилась бутылка с портвейном. В зале! Заставила этих придурков всё убирать, пока учитель не пришёл, так один себе руку порезал об осколки, его я сразу отправила домой.       — Нат, это я почти никого не досматривала, — тихо отозвалась Рита и поёрзала на стуле будто от смущения, на самом деле чуть ближе придвинувшись к сидящему рядом Славе, который выслушивал пламенную речь Наташи с выражением ироничного безразличия на лице. — Вот они и протащили…       — Цыц! — шикнула на неё Натка и снова вперилась в Чанухина своим «именно ты виновен во всех этих бедах» взглядом. — А потом я обнаружила в туалете блюющую девятиклассницу. Долбанных полчаса я бегала к кулеру с водой, помогая ей прийти в чувство, а потом ещё провожала её до дома — хорошо, что живёт она неподалёку от меня и я опоздала не настолько, чтобы мои родители успели поднять тревогу.       — Очень увлекательная история, — съехидничал Слава, нагло ухмыляясь. — А от меня ты чего хочешь?       — Пфф, благодарности, конечно же! И признания моих заслуг по сохранению вашего светлого лика перед завучем.       — Шпасибо, — бросил он, как ни в чём не бывало пережёвывая яблоко.       — И извинения за сердечки.       — А это была идея Макса.       — А он не должен был сегодня прийти? — Марго посмотрела на странно замершего Чанухина, потом на уставившуюся на него Наташу и, наконец, на меня, нервно закусившую нижнюю губу от осознания того, что никто из них до сих пор не в курсе произошедшего вчера.       — Он подрался с Романовым, — тихо произнесла я, оглядываясь по сторонам, чтобы не оказаться подслушанной. Если бы вчера кто-то стал свидетелем драки, слухи бы уже вовсю ходили, а раз нет — стоило приложить максимум усилий, чтобы сохранить это в тайне и не обеспечить Иванова новыми проблемами с руководством гимназии.       — Что? — воскликнула Наташа.       — Что? — в унисон ей переспросила широко распахнувшая глаза Рита.       — Круто, — хмыкнул Слава, словно действительно обрадовавшийся этой новости. — И каков финальный счёт?       — Максим рассёк себе лоб, — неохотно ответила я, поморщившись и передёрнув плечами от неприятных воспоминаний, — а Романов… я, если честно, даже не посмотрела, что там у него.       А ведь я и правда настолько распереживалась за Иванова, что больше ничего на тот момент перед собой не видела и не слышала. И обратила бы внимание, пожалуй, только не хватай у Романова головы — и то не факт. До чего же нелепой и забавной на этом фоне выглядела ревность Максима и упоминания о моей старой симпатии к его врагу.       — Сегодня он не пришёл на занятия, — нерешительно добавила Анохина и боязливо покосилась на Славу, то ли правда отпустившему непростую ситуацию между ними и Димой, то ли просто великолепно умевшему скрывать свои чувства. И вероятность и того, и другого, была абсолютно равна.       — Надеюсь, у него что-нибудь посерьёзнее разукрашенного лица, — хмыкнул Слава, и вот тогда-то стало проще простого различить в голосе нотки злости и еле сдерживаемого раздражения.       И мне было так странно поймать себя на мысли, что я с Чанухиным полностью согласна. Мне, всегда придерживающейся стороны «переговоров» в любом конфликте, очень настороженно и пугливо относящейся к открытой демонстрации физической силы и всегда считавшей отталкивающим зрелище чьей-либо драки, теперь просто до безумия хотелось встретить Романова с синяками, царапинами и гипсом на тех самых мерзких пальцах, что вчера до боли впивались в моё плечо.       А ведь он и не делал ничего плохого никому из нас. Разве что проявил чуть больше пугающей настойчивости, чем следовало, а главное — просто оказывался рядом в моменты нашей слабости. Подбодрил меня в первый учебный день, очаровав своей харизмой, попался под руку Рите, цеплявшейся за любую возможность спровоцировать Чанухина на действия, осознанно или не очень подставлялся под вспыльчивого Максима, нарываясь на конфликт. И мы велись, как дети, принимая придуманные им правила игры.       Оставалось только восхититься хитростью Димы и тем, сколько дерьма скрывалось за приятной внешней оболочкой. ***       К тому, что на следующий день Максим придёт в гимназию, я была подготовлена. Спасибо ему за рьяное желание познакомить меня со своими братьями, потому что Артём явно проникся идеей свести нас обратно и сообщал мне о любых изменениях как в планах Максима, так и в его настроении.       Единственное, что было лишним, — просьба Тёмы хотя бы попытаться изобразить удивление и неожиданность, когда я встречу его брата. Нечего тут изображать: ступив в коридор нужного мне этажа и увидев Иванова на расстоянии примерно трёх метров от себя, я остановилась, как вкопанная, увязнув в превратившемся в болото полу, и сжала моментально вспотевшими ладошками края своего пиджака.       Дышать стало тяжело. Сначала получилось сделать глубокий вдох, но вытолкнуть из себя этот воздух никак не получалось, словно он застрял где-то в груди, встал поперёк горла, противно заполнил рот и только тогда вывалился со странным шипяще-хрипящим звуком. Потом не выходило снова вдохнуть, хотя я, правда, пыталась: открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыбка.       Над бровью у него до сих пор был тщательно приклеенный моей мамой пластырь, призванный немного стянуть края раны и минимизировать шрам, который, как она меня заверила, остался бы в любом случае. А ниже красовался огромный синяк, растёкшийся по глазу и добравшийся даже до скулы, отчего выглядел Максим воинственным, грозным и… чуть-чуть несчастным.       Первой мыслью стало тут же броситься на него и зацеловать. Второй — не броситься, а быстро подойти, и не зацеловать, а просто аккуратно прижаться к нему, чтобы ненароком не сделать больно.       Примерно в то же время он, видимо, заметил меня краем глаза (или услышал, как что-то недовольно бормотали его же одноклассники, вынужденные обходить стороной меня, по-глупому торчащую прямо среди коридора) и обернулся.       Искра, безумие, страсть и нежность. Вот что я ожидала и чувствовала внутри, думая о нашей встрече.       А в реальности он заметно смутился, встретился со мной взглядом и… кивнул.       Он. Мне. Кивнул.       Что-то резко и звонко щёлкнуло в моей голове: это опускалась на глаза пелена злости и обиды, а на огромную арену эмоций вырывался неконтролируемый и безудержный зверь по имени Ярость, готовый разнести в щепки всё и всех, кто попадётся под когтистую лапу.       «А не пойти ли тебе в задницу, Максим?» — подумалось мне, и очень сильно хотелось, чтобы именно сейчас он вдруг научился читать мысли. Или понял этот посыл, взглянув на меня, — не зря же мама всегда твердила, что у меня всё на лице написано.       Я мигом проскочила мимо него и залетела внутрь своего кабинета. Чуть не сшибла с ног Колю Остапенко, задержавшегося около первой парты, где сидела Таня, и, кажется, даже что-то заискивающе блеющего перед ней, за что схлопотал от меня брошенное с раздражением и вполголоса «баран». Колесова, уже сидевшая за нашей партой, сначала удивлённо приподняла бровь и усмехнулась, явно намереваясь пошутить что-то на этот счёт, но, всмотревшись в моё лицо, моментально сдулась.       Да, видимо, на нём действительно всё-всё написано.       — Поль, вы… встретились? — начала уточнять Наташа, говоря тихо и неторопливо, будто делала маленькие боязливые шажки по минному полю.       — Да.       — И ты…       — Зла и расстроена. И снова зла. Готова рвать и метать и вообще ненавижу весь белый свет, — оживлённо тараторила я, выгребая свои вещи из сумки и почти истерично швыряя их на стол.       — Может…       — Может и зря я так из-за этого нервничаю, но не получается у меня эту ситуацию просто отпустить.       — А…       — А что делать, я понятия не имею, — всплеснула руками я, ненароком смахнув с края увесистый учебник, с громким грохотом свалившийся на пол.       — Но…       — Но опускать руки я, конечно, не намерена, хотя с каждым чёртовым днём этого хочется всё сильнее, — подобрав учебник, я посмотрела на Натку, подперевшую ладонью подбородок и больше не пытавшуюся что-то сказать. Зато мне хотелось ещё высказаться, и если бы не присутствие целого класса вокруг нас, то вряд ли хоть что-то смогло бы остановить внезапно прорвавшуюся плотину моей откровенности.       Кстати, одноклассники поглядывали на меня с интересом. Не вписывалась злая и агрессивная Полина Романова в картинку привычного мира, где нужно было приложить огромные усилия, чтобы услышать от меня хоть один звук. И тот обычно был лишь тонким и жалобным писком.       Мой взгляд ненадолго пересёкся с прищуром Филатовой, уже принявшей боевую стойку: скрещённые на груди руки, мерзкая ухмылочка и выражение абсолютного превосходства над остальными.       — Что, Романова, плохое настроение? — протяжно пропела Таня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, извиваясь совсем как змея, которая поднимает своё гладкое и скользкое тело вертикально над землёй.       Остановить её наступление было почти невозможно. Почти — потому что мало кто пытался, на самом-то деле. Чаще всего это хамство просто спускали на тормозах, отмалчивались или отшучивались, только разводя руками и бормоча что-то вроде «ну это же Таня, она такая». А Таня искала границы дозволенной с окружающими дерзости и, тех самых границ не находя, начинала упиваться своей вседозволенностью. Например, открыто оскорблять даже Наташу, которую раньше никто не смел трогать.       Я-то, наивная, всегда думала, что это исключительно заслуга стойкого характера Колесовой, никогда не дававшей себя в обиду. А оказалось, что так повелось ещё с тех времён, когда за её спиной стоял Ян, которого здесь необъяснимо боялись даже отпрыски тех семей, которые сами имели деньги и связи.       С Филатовой же мы взаимно раздражали друг друга с первого моего дня в гимназии. И ни к кому она не питала столь трепетной ненависти, как ко мне: ни к пухленькой Анюте, ни к сплошь покрытой прыщами Нине, ни даже к тихоне-Сёме, которого природа зачем-то создала по примеру тех слабых и не приспособленных к жизни особей, которым не суждено выжить в животном мире. Нет, все насмешки и придирки доставались непременно мне, а потом и Рите, и Наташе, решившим завести со мной дружбу.       И это пугало. Часто доводило меня до лёгкой дрожи и паники, потому что я редко могла сходу придумать что-нибудь столь же остроумное и ехидное в ответ (и вот тут Максим бы мог недоверчиво приподнять бровь и многозначительно хмыкнуть, приговаривая «ну-ну»), а срываться на банальное «отвали» имело бы смысл, если бы мой голос при этом не звучал так, словно жить мне осталось один вдох да три удара сердца.       А сейчас страшно не было. Было очень-очень плохо, и этот противный писклявый голос вызывал какую-то остро ощущаемую досаду, ведь мне не хотелось тратить свои силы и крайне нестабильные эмоции на ещё одни бессмысленные разборки. И, конечно, я злилась. На Иванова и его дурное поведение, но ничего ведь не мешало мне выплеснуть эту злость на кого угодно, правда?       — Можно? — спросила я у одноклассницы, сидевшей за соседней партой, и кивнула в сторону пустого одноразового стаканчика, принесённого от кулера. Дожидаться ответа, впрочем, не стала, и сразу взяла его в руки, подошла к Филатовой, которая так кстати выдерживала театральную паузу перед кульминацией своего спектакля, и протянула стаканчик ей. — Вот, возьми, это тебе.       — Зачем? — видно, она слегка растерялась, но презрительно искривившиеся губы всё равно спасали положение и помогали сохранить лицо.       — Сцедить яд. Ну, знаешь, как это делают со змеями. Сразу полегчает, — забирать у меня стаканчик она почему-то не спешила, и пришлось просто оставить его на столе и пожать плечами, показывая, что я сделала всё, что было в моих силах.       — Ты вообще ебанутая? — прошипела Таня мне в спину, опомнившись только в тот момент, когда я успела дойти обратно до своего места. Наверное, стоило бы вовсю насладиться её смятением и недоумением и испытать злорадное торжество, впервые одержав маленькую победу над древним злом, но не сегодня.       Сил не было. Совсем. Словно эти перемещения по кабинету были полётом шарика, который не успели вовремя завязать, и вот: он окончательно сдулся.       — Ага, — зачем-то подтвердила я и безвольно опустила голову на стол, спрятав лицо в сгибе локтя.       Чудесное начало прекрасного дня, не иначе. ***       Иванов меня избегал.       В принципе, над этой ситуацией можно было бы посмеяться, но мне она почему-то не казалась сколько-либо весёлой. Только угнетающей, печальной и вызывающей тревогу, от которой под сердцем тягостно ныло.       На переменах он не появлялся в коридорах, явно осознанно пропустил обед и даже в курилке его так и не удалось застать, хотя сама я дважды выходила туда под каким-то нелепо-оправдательным поводом и была готова засунуть куда подальше своё негативное отношение к тому, что он вообще начал курить. И чем больше времени проходило с нашей ссоры, тем больше наше с ним поведение напоминало какой-то детский сад, а сами мы — капризных малышей, не научившихся справляться с малейшими проблемами.       Встретить Максима мне не удалось, зато, в расстроенных чувствах поднимаясь по лестнице, я чуть не врезалась в Диму, остановившегося прямо посередине и явно не намеренного пропускать меня.       — Я как раз хотел тебя найти, Полина, — сказал он, заставив меня напрячься ещё сильнее и настороженно вглядываться в его лицо, ради чего пришлось сильно задрать голову вверх. В голосе его, обычно обволакивающе-бархатистом и очень приятном, сейчас звенели металлические нотки злости, а заметно опухшая переносица была тщательно замазана тональным кремом, из-под которого под ярким дневным светом, льющимся из окна, всё равно проступал синяк.       Рядом с Романовым мне было очень некомфортно. Да и страшно, что скрывать, ведь я прекрасно помнила, как он совсем не галантно хватал меня и силой удерживал, не позволяя уйти, и сейчас повторять это на бис совсем не хотелось.       — Я хотел извиниться за произошедшее на празднике. Я просто выпил лишнего, — сдержанно произнёс он явно заранее заученную фразу, но при этом лицо его так дёрнулось и скривилось, что не оставалось никаких сомнений, что ему ничуть не жаль.       — Это всё? — уточнила я, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и думая только о том, как бы скорее оказаться от него подальше. И извинения его мне были не интересны и не нужны, даже будь они действительно искренними, что уж говорить про вот этот фарс, вызывающий больше недоумение, чем желание проникнуться к нему пониманием.       И ради чего всё это? Чтобы сохранить свой образ в чужих глазах? Если да, то Дима оказался ещё более закомплексованным, чем я.       — Всё, — недовольно поморщился он и отодвинулся в сторону, открывая для меня проход, чем я не преминула тут же воспользоваться.       И забыла об этом случае минуты через две, продолжая предаваться унынию и размышлениям о том, имеет ли вообще смысл и дальше добиваться внимания Максима. Да, пусть он в своё время побегал за мной дольше, но он — не я, и между нами уже произошло слишком много, чтобы теперь играть в молчанку и прятки друг с другом.       А он произносил те слова, которые хотелось бы навсегда забыть, а потом целовал так, словно мои губы были антидотом к принятому им смертоносному яду. Отталкивал, прогонял от себя, а следом шёл искать и не давал снова сбежать. Говорил о доверии, но не позволял ни мне, ни себе быть до конца откровенными друг с другом.       Воспоминания обо всех чудесных моментах наших отношений — вот то единственное и последнее, за что я так отчаянно хваталась, чтобы не утонуть в затягивающей трясине собственной слабости. И внутренний голос повторял на взводе, что я просто не нужна ему больше, что нет смысла надеяться на чудо, что именно такой болезненный финал этой странной истории предсказуемо напрашивался с самого начала.       Но мне хотелось верить, что всё ещё возможно изменить. Если не вернуть вспять, то хотя бы заслужить абсолютную честность на прощание.       — Поль, — позвала меня Наташа, нервно дёргая за рукав футболки, пока я сосредоточенно пыталась развязать спутавшиеся на кроссовках шнурки и люто ненавидела спортивную форму, уроки физкультуры, гимназию и, заодно, и всю свою жизнь. — Прочитай.       Она сунула мне в руки телефон с уже открытой перепиской с Ритой, и я чуть не выронила его, пробежавшись по последним строчкам: ≫ Иванов написал директору заявление с отказом от места в футбольной команде. ≫ Слава ничего об этом не знал. ≫ Говорят, физрук в бешенстве.       — Может быть, вам всё же стоит как-то поговорить? — осторожно уточнила Колесова, которая тоже находилась под впечатлением от этих новостей. Мало того, что Максим не был склонен к настолько странным и импульсивно-истеричными поступкам, но и команду свою он обожал и занятия футболом всегда воспринимал по-серьёзному, а не считал обычным развлечением для тех, кому скучно после уроков.       — Чтобы поговорить, нужно обоюдное желание, — буркнула я, пытаясь скрыть от неё свои настоящие эмоции. А во главе их стоял обычный испуг за этого несносного упрямца, о котором я думала — а теперь ещё и невозможно переживала — каждую минуту, не переставая.       Но и поддержать и помочь ему никак не могла, пока он отталкивал от себя всех и решительно жал на красную кнопку саморазрушения.       То, что Евгений Валерьевич в бешенстве, мы успели прочувствовать на себе в первые же минуты занятия. Нет, он не срывался на нас по пустякам, не повышал голос и даже относительно спокойно перенёс и забытую форму, и псевдокашель, и снова забытый реферат от моих одноклассников (да-да, тот самый, чей номер мне ещё до зимних каникул нашёптывал Иванов, а потом, довольный собой, выдал на руки уже готовым — у него оставалось несколько заранее написанных ещё Артёмом).       Но лицо физрука выражало ярость. И играющие желваки, и нахмуренные брови, и поджатые тонкие губы — честно, при виде его со стороны меня невольно посещала мысль о том, что с Ивановым они неуловимо похожи.       И когда где-то у входа в зал мелькнула до боли знакомая высокая и широкоплечая фигура с взъерошенными светлыми волосами, я только несколько раз быстро моргнула, пытаясь прогнать от себя видение, и подумала, что окончательно помешалась на Максиме. Но нет, не помешалась — Евгений Валерьевич поспешно бросил нам резкое «отрабатывайте», а сам скрылся вместе с Ивановым в своём кабинете.       Крики стали слышны примерно минуты через три. Орал физрук, и голос его набирал обороты постепенно, сначала просто пульсировал небольшими толчками выкриков, следом взорвался пугающей канонадой и под конец оглушил нас иерихонской трубой. Добротные стены не позволяли разобрать, что именно он говорил, но скандал набирал обороты и разносился эхом по залу, поэтому все ученики бросили свои занятия и теперь с любопытством прислушивались и переглядывались друг с другом.       Забыв обо всём на свете, я тут же ринулась в раздевалку. Уже дёрнула вверх футболку, но нитка на вороте зацепилась за серёжку и, пока я распутывала её, успела сообразить, что вряд ли успею переодеться: слишком много времени уйдёт на то, чтобы натянуть на себя колготки и застегнуть все маленькие пуговички на блузке, да и тогда мне придётся снова влезть в туфли на красивом, но чертовски неудобном и неустойчивом высоком каблуке.       Быстро перекинув из сумки в шкафчик увесистую стопку учебников и тетрадей, я услышала, как скрипнула дверь в кабинет физрука и по коридору разнеслись глухие торопливые шаги.       Почти успела!       Только вот вылетев следом за Ивановым из раздевалки, я оказалась прямо напротив раскрасневшегося Евгения Валерьевича, который быстро смерил меня оценивающим взглядом, зацепившимся за висящую на плече сумку, и, кровожадно ухмыльнувшись, скрестил руки на груди.       — А куда это ты собралась с середины урока, Романова?       — Я… мне… просто… ну… — замялась я, поглядывая на длинный извилистый проход, ведущий в основную часть гимназии, и оценивая, есть ли у меня шанс сейчас просто сорваться и убежать от учителя, а уже потом придумать для этого достойную отмазку. Бегал он наверняка лучше, но не будет же догонять и тащить обратно нерадивую ученицу? — Мне срочно надо уйти. У меня… эти… женские проблемы! Вот только начались.       — Ой, и у тебя тоже? — ехидно усмехнулся он, кивнув головой в ту сторону, куда минутой ранее ушёл Максим. Я почувствовала, как щёки заливает краска, а внутри всё обрывается от осознания того, что наспех придуманный план провалился. Но Евгений Валерьевич только вздохнул, махнул рукой и сказал: — Ладно, иди. И передай своей проблеме, чтобы он переставал страдать хернёй.       — Спасибо! — радостно воскликнула я, немедленно разворачиваясь на пятках, чтобы успеть догнать Иванова до того, как он снова пропадёт в неизвестном направлении, но была снова остановлена окриком физрука:       — Романова!       — Ч-что?       — А если не вернёшь мне игрока, в пятницу поставлю на ворота тебя. Прямо в том костюмчике с Хэллоуина, чтобы деморализовать команду соперника. Так что постарайся…       — Хорошо, — смущённо кивнула я и побежала в сторону гимназии. ***       Максим сидел на скамейке, глядя даже не на футбольное поле, а просто себе под ноги, словно в слегка притоптанном и грязном от чужой обуви снеге можно было найти ответы на те вопросы, с которыми нам не под силу было разобраться самим. А я остановилась в нескольких шагах от него, вдохнула полной грудью, запыхавшись после бега, потому что его я всё же снова упустила и только каким-то чудом, внезапно очнувшейся интуицией, велением сердца решила прийти именно сюда.       Он не прогонял и не просил уйти — пожалуй, второе оказалось бы намного хуже. Проще вынести, понять, прочувствовать раздражённое и импульсивное «отвали», и намного больнее пропустить через себя парализующее тихое «оставь меня, пожалуйста».       И, как оказалось, принимать на себя удар яростью тоже проще. А смотреть на него, разбитого, подавленного, растерянного, становилось невыносимо с каждой следующей секундой. И воздух, ледяной и свежий, жёг и причинял боль, а снег похрустывал, отсекая каждый мой нерешительный шаг навстречу ему.       Я села около него, оставив между нами пару сантиметров расстояния, которые помогали забыть, что кто-то вообще есть рядом, если ему этого захотелось бы. Но оказалась всё равно настолько близко, что отчётливо слышала, как иногда он с силой втягивал воздух через нос, пытаясь успокоиться, и каждый такой раз сердце замирало и резко ухало вниз.       Мне казалось, что мы просидели наедине друг с другом и своим молчанием несколько часов, прежде чем я осмелела достаточно, чтобы просто повернуть голову и открыто посмотреть на его сосредоточенный профиль. Убедиться, что это он, настоящий и настолько близкий. Поймать себя на мысли, что даже вот так — уже счастлива.       — Почему ты отказался от места в команде? Это же настолько важно для тебя, — я надеялась на какую-нибудь реакцию с его стороны, но Иванов упрямо молчал, только взгляд его оторвался от собственных ног и устремился вперёд, на футбольное поле.       — Значит, не настолько, — спустя какое-то время отозвался он, пожав плечами. — Разве кто-нибудь будет сам отказываться от того, что ему по-настоящему важно и нужно?       — А кто из нас от кого отказался? — с вызовом спросила я, еле сдерживая желание схватить его лицо в ладони и силком развернуть к себе, чтобы видеть его губы, видеть выражение его уставших и потускневших глаз, будто вместе с февральским небом затянувшихся плотной серой пеленой.       — Я от тебя не отказывался…       — А я от тебя? — он дёрнулся и снова уставился себе под ноги, и я могла бы понять это молчание, могла бы засчитать его как неуверенное «да», как банальное «я не знаю» или как полное надежды «нет». Но на этот раз мне не хотелось додумывать, угадывать, строить предположения. Мне нужно было услышать его. Как есть, начистоту, пусть это будет нестерпимо больно. — Скажи мне, Максим. Ты попросил время, и я дала его тебе, и если будет нужно, дам ещё сколько угодно. Но я хочу знать, чего именно жду. Что ты хочешь решить для себя? Дойти наконец до мысли о том, что тебе всё это не нужно?       — Да. Я хотел убедить себя, что мне не нужны и не важны наши отношения. И ты — тоже.       Мою грудь сдавило болью от застрявшего внутри пронзительного крика, от непролитых слёз, от отчаяния, тупым лезвием бьющего по сердцу. Но было ещё кое-что странное в этом терпком, горьком моменте истины: сладкий привкус скорой свободы.       Я хотела освободиться от этих сводящих с ума сомнений. Получить его заветное «да» или убийственное «нет», лишь бы выбраться из тягостного, удушающего своей жарой адского пекла ожидания.       Его взгляд наконец был направлен прямо на меня, но теперь мне не хватало ни сил, ни смелости посмотреть на него, а щёку обжигало таким теплом, словно его пальцы не переставая ласкали её, не пропуская ни миллиметра светлой кожи. Такая вот фантомная нежность, которую пыталось воспроизвести моё тело, отказываясь признавать, что она утеряна навсегда.       — Полли, прости меня, — его ладонь, внезапно опустившаяся поверх моей, была такой огромной и холодной, словно немного, чуть-чуть, самую малость чужой, и от этого пугающего чувства меня внезапно начал бить озноб. А взгляд метнулся к нему в поисках опоры и защиты, которые я получала всегда, когда в этом нуждалась.       И хотела, хотела, очень сильно хотела получить сейчас, хоть в последний раз.       — Ничего у меня не получается, Поль, — Максим рывком притянул меня к себе, обнял за плечи и прислонился своим лбом к моему, и вылетавший изо рта воздух клубами пара скрывал нас друг от друга, разрывая мучительно-близкий зрительный контакт. Всё вокруг так шумело и кружилось, будто я падала в обморок, и эта последняя секунда перед тем, как всё исчезнет, длилась бесконечно. — Не получается себя в этом убедить. А я ведь считал себя рациональным и логичным. Думал, вот сейчас просто разложу всё по полочкам и сам пойму, что мне это не нужно. Раньше ведь всегда получалось, понимаешь? Убедить себя, что мне не нужна полноценная семья и нормальные, как у всех, родители, что я могу спустить на тормозах все ошибки брата, а заодно и сам сделать вид, будто ни в чём перед ним не виноват. Даже с чёртовым футболом это сработало. Пусть это всё наглая ложь самому себе, но у меня выходило обманываться и как-то жить дальше. А тут… всё бесполезно. Не получается у меня без тебя.       — Ты мне очень нужен. И важен. И дорог, — прошептала я, ощущая, как к глазам начинают подступать те слёзы, которые не успели пролиться от горя и стремились на волю теперь, от звенящего и вибрирующего за всеми внешними эмоциями чувства облегчения. — Это правда, Максим.       Я чувствовала его приятное мятное дыхание на своих губах, замёрзший кончик его носа изредка соприкасался с моим, и порывы зимнего ветра трепали и спутывали пряди моих волос, выбившиеся из низкого хвоста, и облепляли наши с ним щёки. И мне впервые не хотелось поцелуев. Не хотелось прерывать этот хрупкий, невесомый момент, в который он стал для меня ближе, чем когда-либо прежде.       Не в момент первого поцелуя и не в тот миг, когда наши обнажённые тела впервые соединились, а именно сейчас. Словно пока мы сидели друг напротив друга, наши души срастались, и это было так больно и так восхитительно приятно.       — Знаю, что и сам во многом не прав, но я так зол и обижен на тебя, Поль. Очень сильно. Но я и подумать не могу о том, чтобы обидеть тебя в ответ. А когда понимаю, что опять ляпнул что-то не то и причинил тебе боль, мне удавиться хочется.       Я взяла в руки его ладонь — ту самую, что до сих пор нерешительно и боязливо лежала поверх моей, крепко прижала её к своей щеке и опустила голову ему на колени. Беззвучно плакала, содрогаясь всем телом, утыкалась носом в сгиб его большого пальца и чувствовала, как Максим лёгким дуновением ветра перебирает мои волосы.       Наверное, стоило что-то сказать. Спросить, уточнить, договориться. Но не хотелось прерывать нашу тишину, казавшуюся самой уютной на свете.       — Не выгонишь меня за то, что я опять реву на трибунах? — попыталась пошутить я, хотя получившаяся кривая улыбочка вряд ли гармонировала с красными от слёз глазами и красным от холода носом.       — Будем считать, что с тех пор я всё же поднялся в своём уровне развития, — хмыкнул Иванов, и у него шутка тоже не удалась: на бледном лице с огромным синяком явно проступала усталость. — Чего ты хочешь, Полли?       — Хочу быть с тобой, — вылетело из меня без раздумий, словно этот ответ давно уже крутился на языке и только ждал подходящего вопроса. — Хочу быть честной и открытой, чтобы у нас не было больше недомолвок. Хочу разговаривать с тобой очень много и рассказывать даже о том, что всегда считала глупым и не важным, и чтобы ты тоже мог поделиться со мной любыми пустяками, которые задевают твоё сердце. Хочу, чтобы мы доверяли друг другу настолько, что не возникало бы необходимости напоминать об этом или постоянно доказывать. Это… слишком много и сложно, да?       — Я думаю, что это намного проще, чем кажется, — он наклонился и прижался губами к моему виску, горячим дыханием щекоча кожу и заставляя сердце биться на предельной скорости. — Знаешь, рядом с тобой мне всегда так спокойно. Это… даже описать тяжело. Что-то такое домашнее и уютное…       — Мне кажется, что я могу завернуться в тебя с головой, как в тёплое одеяло, под которым меня не сможет достать ни один монстр, живущий под кроватью, — призналась я, отчаянно шмыгая носом и прикрывая глаза от удовольствия и смущения, вызванного собственной откровенностью. А потом потёрлась щекой о его ладонь и решилась затронуть ту тему, игнорировать которую было абсолютным безумием. — Максим, я никогда тебя не стыдилась. Совсем наоборот… Я правда боюсь возможных пересудов о том, что я тебе не пара. Потому что ты… ну, откровенно говоря, достаточно известен и популярен в гимназии, а я… не привыкла выделяться. Но я правда хочу…       — Если тебе нужно ещё время, я подожду, — в голосе тут же перебившего меня Максима не было ни раздражения, ни злости, ни разочарования, которые я так боялась услышать. Но по телу побежали мурашки, а дышать стало будто тяжелее, потому что тон его звучал точь-в-точь так же, как произнесённое ещё в новогоднюю ночь «Ты точно этого хочешь?», преследовавшее меня в красочных и приятных снах.       Он не осуждал меня, понимал и принимал. Как и тогда, у меня не оставалось сомнений, что ему окажется под силу смириться с любым моим ответом, каким бы он ни был.       И именно поэтому я снова не смогла отказаться.       — Слишком несправедливо по отношению к тебе будет снова просить о подобном, — меня трясло от холода и волнения, но на губы всё равно лезла счастливая улыбка, которую совсем не хотелось от него прятать. Пусть видит, в самом деле, в какой сахарный сироп меня превращают даже самые простые и невинные его ласки. — Я и сама устала постоянно оглядываться по сторонам, боясь показать свои чувства. Предлагаю начать с самого важного — моих родителей. Какие у тебя планы на эти выходные?