Три килограмма конфет

      Приходить в себя после обморока — одно из самых паршивых состояний, что мне доводилось испытывать в своей жизни. Горло превратилось в пустыню с зияющими чернотой глубокими трещинами, покрывавшими иссохшую землю, онемевший и распухший язык с трудом помещался во рту, в глаза словно насыпали гору песка, царапающегося с каждым слабым движением век. Но самым противным была еле терпимая слабость в обмякшем теле, до сих пор стремившемся распластаться по любой поверхности. И головная боль.       Нет, не боль даже, а странное и вызывающее тошноту ощущение, словно внутри черепной коробки кто-то полным напором включил воду и она яростно хлещет, брызгает по сторонам и вымывает все мысли, чувства и воспоминания. И теперь, часто-часто моргая и пытаясь вернуть контроль над собственным телом, я готовилась заново узнать, кто я, где и как здесь оказалась.       А задача эта, как выяснилось, не из лёгких.       Цепочка отрывочных воспоминаний крутилась где-то вокруг Максима, но собрать мысли воедино не получалось. Отвлекало ещё и ощущение, что меня подвесили в воздухе и ветер нещадно треплет волосы и обдувает мою спину, тогда как один бок надёжно укутан теплом.       И только в тот момент, когда я точно не по своей воле вдруг оказалась в сидячем положении, к тому же ощутив с обратной стороны коленки прикосновение чего-то неприятно влажного и холодного, мне удалось ухватиться за маленький кончик ниточки, дёрнуть его и распутать весь клубок недавно произошедших событий, от разговора и поцелуев на лестнице до сцены в зале и драки на крыльце.       К счастью, стоило мне распахнуть глаза и сфокусировать плывущий взгляд, как передо мной показалось лицо Иванова, срывая с губ вздох облегчения. Пока мне не удавалось разглядеть, как именно он выглядит, но факт того, что он в сознании и двигается, уже обнадёживал.       Видимо, в воздухе я действительно висела какое-то время, потому что находились мы уже не у входа в гимназию, а на скамейке в ближайшем дворе, куда он принёс и усадил меня, а ещё до сих пор придерживал за плечо одной рукой, не позволяя сползти-скатиться-осесть вниз всем телом.       — Ты как? — спросил он, стоило мне первый раз нерешительно шевельнуться, потратив на лёгкое движение головой, кажется, все имевшиеся на тот момент силы. Максим присел около меня на корточки, его пальцы переместились с плеча на подбородок, властно покрутили моё лицо из стороны в сторону, словно именно на мне он искал ту рану, что привела к недавнему обмороку.       И лишь вспомнив об этом, я сразу вперилась взглядом в его ладонь, испачканную бурыми разводами уже подсохшей крови и прикрывавшую одну половину лба. В ушах снова начало шуметь, и я быстро опустила глаза себе на колени, лишь бы не потерять сознание.       — Чёрт. Посиди сама, ладно? — верно истолковав моё состояние и получив от меня согласный кивок, Максим подошёл к первому же высокому сугробу и зачерпнул горстку снега, принимаясь оттирать кровь со своих пальцев, и изредка взволнованно поглядывал в мою сторону. — Пришлось уйти подальше, пока кто-нибудь из учителей или охранник нас не увидели. Директор бы за драку из нас всю душу вытряс, и тебя бы допрашивали, как и почему это случилось, а я не хотел, чтобы…       — Что ты делаешь? — увидев, как он трёт снегом по лицу, я чуть не подпрыгнула на месте от возмущения и тут же об этом пожалела, потому что от этого резкого движения желудок совершил кульбит и меня чуть не вырвало себе под ноги.       — Что? — удивлённо переспросил Максим, очередную порцию снега прижав прямиком к тому месту над бровью, где, судя по всему, и находилась рана. — Прикладываю холод, чтобы остановить кровь.       — Немедленно убери! Снег же грязный, ты занесёшь инфекцию! Рану нужно обработать!       — Да какая рана, там просто глубокая царапина, — отмахнулся он и попытался задорно улыбнуться, но вышла какая-то пугающе-кривая гримаса и, быстро поняв это, Иванов снова нахмурился и предпочёл просто сменить тему: — У тебя ничего не болит? Я вроде вовремя успел подхватить, но мало ли…       «Сердце болит», — очень хотелось ляпнуть мне, но показалось, что это будет не очень уместно в данной ситуации. И пока он не выглядел разозлённым или обиженным, я тоже предпочла трусливо засунуть голову в песок и поиграть в провалы памяти. Может быть, достаточно сделать вид, будто ничего не произошло, и тогда вовсе удастся избежать ещё одного витка очень неприятных разговоров?       Видимо, тот резкий рывок в сторону, который я почувствовала незадолго до того, как потеряла сознание, как раз и был его попыткой подхватить меня до падения на землю. Только вот ответить на его вопрос я всё равно бы не смогла, потому что половину тела почти не чувствовала из-за холода, а вторая половина ныла так, словно мои мышцы кто-то неторопливо прокручивал через мясорубку.       — Спасибо, — судя по его пристальному и укоризненному взгляду, он тоже понял моё принципиальное нежелание делать акцент на собственном самочувствии. А объяснять ему сейчас, что мне, помимо всего прочего, ещё и ужасно стыдно перед ним за этот обморок, и вовсе не хотелось. — Если кровь больше не идёт, давай я посмотрю, что там? Обещаю больше не падать.       — Да я же говорю, просто царапина. Неудачно задел ледяную корку на краю ступеньки.       — Тогда тем более покажи, — с нажимом потребовала я, упираясь ладонями в сидение скамейки, чтобы подняться, подойти к нему и заставить убрать ладонь, словно приклеившуюся к лицу.       Очень бледному и заострившемуся лицу, надо сказать. Первое впечатление я самонадеянно списала на плохое дворовое освещение, но чем дольше всматривалась в Иванова, тем больше убеждалась, что ему бы не помешало хоть ненадолго составить мне компанию и тоже привалиться к какой-нибудь опоре.       — Ну смотри, — раздражённо отозвался он и убрал ладонь, даже развернувшись ко мне пострадавшей стороной. И с моих губ невольно сорвалось громкое «Ах!», стоило лишь взгляду остановиться на бордовой полосе, расчертившей его лоб прямо над бровью. Широкой, с красно-фиолетовой припухлостью вокруг и до сих пор сочащейся кровью, мелкими бусинками собирающейся по краю раны.       Сдуру я резко подскочила, собираясь схватить его за руку и немедленно отвести в травмпункт, подозревая, что лоб он разбил в момент падения с лестницы, а значит, мог заработать ещё и сотрясение. Но ни от страха и волнения за него, ни от собственной решимости, ни от чувства вины за состоявшуюся драку у меня не прибавилось сил, и, только поднявшись, я сразу ощутила, как предательски подгибаются ноги, а на лбу выступает холодная испарина. И снова ахнув, я осела обратно на скамейку, испуганно вцепилась пальцами в её заледеневший край и склонила голову вниз, надеясь унять головокружение.       — Поля! — Максим оказался рядом со мной раньше, чем мне удалось сообразить, собираюсь я снова терять сознание или нет. Но судя по тому, как вспыхнула кожа на щеках под осторожными прикосновениями его холодных пальцев, в обморок я упаду скорее от счастья, не сумев вынести ту нежность, от которой перехватывало дыхание.       — Просто встала слишком резко, — прошептала я, неосознанно склоняя голову ближе к нему и подставляя щёку под его пальцы, как изголодавшийся по хозяйской ласке зверёк, всем своим видом умоляющий «ну же, погладь меня ещё».       — Не пугай меня так больше, ладно?       — Не буду, — очень серьёзно ответила я, наконец нашарив ладонью край его куртки и вцепившись в него, как в спасательный круг. Чтобы ему как можно сложнее было просто сорваться и уйти, бросив меня один на один со своими невысказанными чувствами. Почему-то именно в этот момент мне вспомнились сказанные им ещё в новогодние каникулы слова «Будь моя воля, я бы тебя вообще никогда не отпустил», и только теперь от них по-настоящему прошибло разрядом тока в самое сердце.       Я бы тоже — не отпустила. Никогда и никуда. И безумно бы хотела, чтобы и он до сих пор желал того же.       — Максим, пойдём ко мне? Мама посмотрит на твою рану и хотя бы обработает как следует.       — Мне кажется, сейчас не лучший момент для нашего… знакомства, — хмыкнул он, вопреки моим опасениям, не отстранившись, а напротив, обхватив меня за талию и прижав ещё ближе к себе.       — Не лучший, — кивнула я, и сама понимая, что потом у мамы возникнет очень много вопросов, на которые мне придётся как-то отвечать, — но лучшего момента можно ждать ещё очень долго, а я… не хочу.       Ожидание его ответа стало настоящей каторгой, затянувшейся на секунды тишины пыткой, в течение которой мою душу беспощадно клевали и рвали на куски хищники-сомнения. И после всех сказанных друг другу прежде слов, после взаимных обид и впервые произнесённой вслух мысли о том, что у нас никогда не сложится, у меня уже не хватало веры и надежды на то, что всё может стать как прежде.       Тот хрупкий мир, что выстраивался между нами прекрасным миражом последние два месяца, мы сломали, растоптали и похоронили под тяжёлой могильной плитой собственной нерешительности и непомерной гордости. Всё, что оставалось теперь — лишь ждать его решения: хочет ли он так же сильно, как я, хотя бы попытаться построить что-то новое, крепкое и настоящее, способное стойко вынести любые невзгоды.       Иванов сделал глубокий вдох; я почувствовала, как его плечи и грудь взметнулись под моей обессилено прислонённой к ним головой, и сама задержала дыхание, пытаясь боковым зрением увидеть на его лице хоть какую-нибудь подсказку, что же будет дальше. Но взгляд мазнул только по слегка приоткрытым, обветренным губам, которые он быстро облизал языком, и по чёткой линии подбородка, слегка перепачканного ржавыми разводами не до конца смытой крови.       Сердце ныло, билось в груди, призывая выпустить его на волю, прежде чем раздастся роковое «нет». Впрочем, и мне тоже хотелось сбежать, уже не дожидаясь вполне предсказуемого ответа.       — Пойдём, — одно лишь слово вылетело из его рта на выдохе, чуть не затерявшись среди волны горячего воздуха, обдавшего мои волосы на затылке. Это прозвучало тихо, но достаточно решительно и уверенно, чтобы не терзать себя очередными домыслами, действительно ли ему этого хотелось.       Но скрыть своего удивления мне всё равно не удалось: с десяток раз повторив про себя это короткое, но настолько ёмкое и важное по смыслу «пойдём», я слегка отстранилась и задрала голову, чтобы наконец посмотреть ему в глаза, и почему-то смутилась, внезапно встретившись с ним взглядом.       Максим точно больше не злился, но радости мне это не прибавило. Потому что теперь он выглядел подавленным, растерянным и беспомощным, а я была уверена, что, несмотря на всё своё желание, ничем не смогу ему помочь. Зато могу сделать ещё хуже и сама того не заметить.       — Ты как, Поль? Голова больше не кружится? Сможешь дойти до дома?       — Думаю, смогу, да, — пробормотала я, пытаясь объективно оценить собственное состояние, но выходило с трудом. Ноги, прикрытые лишь тонкими колготками, заледенели и еле двигались, пальцы, до сих пор цеплявшиеся за его куртку, так и окостенели в таком положении, а внутри всё неприятно и муторно дрожало после всех пережитых стрессов. — Голова не кружится, но в целом какая-то слабость в теле.       — Я буду рядом, но если вдруг станет плохо, говори об этом немедленно, — он инструктировал меня, помогая аккуратно подняться со скамейки и пристально вглядываясь в моё лицо, словно ожидал, что я вот-вот снова упаду. Конечно, у него были все основания так считать, а вот меня саму перспектива очередного обморока уже не пугала, потому что более вероятным казалось, что меня вот-вот вывернет наизнанку в один из ближайших сугробов.       Главное — не думать, что идти нам ещё около пятнадцати минут. И это воспринималось настоящей бесконечностью, когда твёрдая земля под ногами внезапно превратилась в зыбкую клейкую массу, в которой ноги увязали, проваливались и еле находили точки опоры, чтобы удержать равновесие.       — Подожди, — не успели мы пройти и десяти шагов, как Иванов выпустил меня и начал рыться у себя в рюкзаке, с опаской поглядывая в мою сторону. — У меня здесь должны быть…       Он так и не договорил, просто закинул рюкзак обратно на плечо и протянул вперёд ладонь. А на ней — два небольших шарика, обёрнутых золотой фольгой. Настолько хорошо мне знакомых, что, даже просто смотря на них, я чувствовала, как приятно похрустывает под зубами вафля и по языку разливается шоколадная сладость.       — Откуда они у тебя? — на самом деле этот вопрос уже потерял свою актуальность, потому что спустя несколько месяцев в позорном неведении я всё же догадалась о том, откуда брались эти конфеты. И даже не в тот момент, когда увидела их у Максима в руках — мало ли, сколько странных и нелепых совпадений бывает в жизни, а только встретившись с ним взглядом, в котором смущение ожесточённо боролось с яркими искрами насмешки над моей наивностью.       — Странно, что ты ни разу не задалась вопросом, откуда они появлялись у тебя, — хмыкнул он, не очень-то романтично сунув конфеты мне в руку, снова подхватил меня за локоть и повёл вслед за собой, с наигранной невозмутимостью пытаясь закончить ещё и не начавшийся разговор.       — Я думала, их мама подкидывает, — наверное, моё оправдание звучало очень жалко и неубедительно, но у меня ведь и правда за все месяцы ни разу и мысли не возникло, что я могу понравиться кому-то настолько сильно, чтобы заслужить тайно подбрасываемые подарки. Тем более требующие такой траты сил, но не содержащие ни одного намёка, никакой записки с указанием на то, кто пошёл на столь изящные жесты.       Но и с запиской бы, и с намёком я бы никогда не подумала на Иванова. И не потому, что мы уже встречались с ним — хоть и тайком от всех, а потому что априори считала его, сногсшибательно прямолинейного, серьёзного и порой удручающе приземлённого, просто не способным на столь возвышенно-романтические поступки. Словно это не он носил меня на руках в прямом и переносном смысле, подбирал волшебные места для наших свиданий, превратил совместные зимние каникулы в живое воплощение всего, о чём можно было только мечтать в отношениях с парнем, и сделал этот Новый Год самым потрясающим и запоминающимся из всех, что были и, возможно, из всех, что ещё у меня будут.       Как, ну как я могла быть такой слепой? Не замечать очевидных вещей, сомневаться в его отношении ко мне после всего, что он делал изо дня в день, каждым своим поступком беззвучно крича «Посмотри, как ты дорога мне!», в последнюю нашу ночь хрипло шепча «Ты так нужна мне».       Глупая, глупая Полина!       — Но почему.? — у меня не вышло толково сформулировать свои мысли, и вопрос так и оборвался на середине, пока я задыхалась от слишком жадного глотка морозного воздуха.       — Почему что? — неохотно уточнил он, словно эта ситуация была настолько обыденной, предсказуемой и понятной, что никаких пояснений больше не требовалось.       — Почему не сказал мне раньше?       — Зачем? Если бы я хотел, чтобы ты знала об этом, отдал бы лично в руки, — философски заметил Максим, упрямо не поворачиваясь в мою сторону, хотя у него не было ни единого шанса не заметить мой прямой, настойчивый, требовательный взгляд. Игра в молчанку затягивалась, мои подначиваемые любопытством нервы раскалились до предела, и терпение вот-вот должно бы лопнуть, но его выдержки оказалось и того меньше, и с тяжёлым вздохом поражения он продолжил говорить сам: — Сначала я не хотел, чтобы ты могла подумать, что это значит что-то… особенное. Какую-то симпатию.       — А это не значит?       — Тогда не значило. Я просто решил, что это будет чем-то вроде возможности искупить перед тобой собственное скотское поведение и успокоить свою совесть.       — Искупить передо мной, при этом мне об этом не сказав?       — Да ты бы только обернула эту ситуацию против меня же! Придумала бы какой-то скрытый злой умысел или просто нещадно проехалась по проявленной мной мягкотелости.       — Ты серьёзно так думаешь?       — Я так думал. Раньше.       — И что изменилось?       — Всё изменилось, Поль. Как будто ты сама не знаешь, — ещё раз тяжело вздохнул он и поморщился, по инерции коснувшись пальцами разбитого места. — Но было очень забавно наблюдать, как ты продолжала ничего не замечать. Я ведь специально так открыто и нагло подбрасывал тебе эти конфеты, что ты давно могла бы поймать меня за руку прямо на месте преступления.       — Я всё равно не понимаю, — прошептала я, несмотря на то, что продолжать с ним разговор было страшно. Словно я каждым своим словом, жестом, движением всё сильнее давила на тугую пружину его терпения, готовую вот-вот оглушительно лопнуть. И пусть бы он снова сорвал на мне злость — ведь были для этого веские причины, мы оба об этом знали, лишь бы не уходил. — Получается, я могла бы никогда об этом не узнать?       — Получается, — хмыкнул он и всё же покосился на меня. И от взгляда этого, глубокого и пронзительного, мне захотелось спрятаться, потому что он жестоко топил меня в собственном невыносимом чувстве вины, которым я и так захлёбывалась весь этот вечер, давилась последние несколько дней, жила два года подряд. — Какой в этом был смысл? Ни один из моих поступков так и не смог изменить твоего отношения ко мне. Вряд ли с этим справились бы три килограмма конфет.       — Что ты вообще знаешь о моём к тебе отношении, что так уверенно об этом рассуждаешь? Или все мои поступки перестали что-либо значить для тебя в тот момент, когда я испугалась стать очередной жертвой всеобщей травли, как Рита, и без раздумий пойти на то, о чём ты меня, к слову, ни разу не просил? — останавливаться на полпути стало очень опрометчивым решением, но мне нужно было высказаться немедленно, и ноги крепко упёрлись в заледеневшую землю, а рука решительно скинула с себя ладонь Иванова.       Он не стал противиться: развернулся, чтобы встать лицом к лицу со мной, сунул руки в карманы куртки, на которой явно проступали тёмные блестящие пятна крови, и недовольно поджал губы, буравя меня взглядом исподлобья, смотревшимся особенно впечатляюще вместе с постепенно опухающим глазом.       — Что, скажешь, я не права, Максим? Ты первый и единственный раз озвучил своё желание тогда, в такси, и я сразу согласилась. Но до этого ты ведь сам молчал, а я да, дура, представь себе, что не замечаю и не понимаю элементарных вещей. Так может быть, это тебе стоило найти себе более раскрепощённую, смелую и догадливую девушку и не тратить на меня своё время?       — Ты совсем рехнулась?! — выпалил он, всплеснув руками, только в голосе не звучало ни злости, ни раздражения от моего неожиданного нападения. Скорее недоумение, растерянность и искренний испуг, словно он поверил в то, что я смогу отказаться от него и смириться с тем, что обнимать, целовать, да даже доводить его будет кто-то, кроме меня.       Но внутри шевельнулось маленькое мстительное чудовище, что трепетало от счастья, когда я вернула Максиму недавно нанесённую обиду. И оно требовало сделать ему так же больно, как было мне, а лучше — во много раз больнее.       Он решительно двинулся на меня, но я успела отскочить в сторону, хотя тело повело от резкого движения. Телефон, зажатый в моей ладони с тех самых пор, как мы остановились, лёг ему в руку, заранее разблокированный, только огромным усилием воли с психу не отправившись в свободный полёт в ближайший сугроб.       — Вот, смотри, что я писала тебе до того, как ко мне привязался Романов, а ты увидел это и своей реакцией показал, что совсем мне не доверяешь!       — Я тебе доверяю, — твёрдо сказал он и тут же сгрёб меня в охапку, воспользовавшись моим секундным замешательством. Опустил телефон обратно ко мне в карман, даже не взглянув на экран, потом смахнул с моей щеки след от скатившейся слезы, которую я сама не заметила и не почувствовала из-за холода, и начал говорить медленно, тщательно подбирая слова и явно сдерживая свои эмоции: — Да, я вспылил, когда увидел тебя с ним. Ушёл покурить и попытаться успокоиться, чтобы не свернуть ему шею со злости. Я ведь знаю, что он тебе нравится. Случайно подслушал твой разговор с Колесовой ещё в начале осени.       — Это не значит… это было просто… давно, — мне взвыть хотелось от его признания, и как назло не находилось слов, чтобы объясниться и заверить его, что всё это в прошлом настолько далёком и не имеющем для меня какого-либо значения, что я и правда порой забывала, какие чувства испытывала к Романову.       Потому что и не было их, тех самых чувств. Восторженное обожание той картинки, которую он прорисовывал вплоть до мельчайших штрихов, создавая свой идеальный образ, и признание его очевидно прекрасных внешних данных — вот и всё, что двигало мной. Боже, да даже сейчас, после устроенной Романовым сцены, я не испытывала к нему и сотой части того раздражения и злости, что бурлили внутри в самом начале нашего знакомства с Максимом.       — Я всё понимаю, Поль, — Иванов явно не кривил душой, и от этого становилось ещё противнее, словно я и правда жестоко обманула его доверие и оказалась одной из тех ветреных дурочек, до последнего не способных определиться с собственными чувствами. — Это же чёртов идеальный Дима Романов, он нравится всем.       — Пусть так, и когда-то он мне нравился, — тихим и осипшим от волнения голосом я специально выделила последнее слово, желая подчеркнуть, что всё это лишь прошлое, — это вовсе не значит, что я бы бросилась к нему после нашей ссоры. И ни к кому другому… Да я четыре дня пыталась до тебя достучаться! А ты… ты…       — Да знаю я, — горько воскликнул он и прижал меня вплотную к себе, обхватив ладонью затылок и зарывшись пальцами в мои волосы, и от этого чувственного и властного движения, настолько любимого мной в той жизни, где мы были вместе, внизу живота всё стянуло горячими нитями. Мне хотелось поцеловать его кожу, прильнуть губами к тому месту на шее, где быстро-быстро пульсировала маленькая венка, но вместо этого я лишь прислонилась к нему кончиком замерзшего носа, и он вздрогнул, ощутив это ледяное прикосновение, и будто опомнился, тут же отстранившись от меня. — Пойдём. Нам стоит остыть, прежде чем снова возвращаться к этому разговору.       Максим не изменял самому себе, демонстрируя способность к анализу ситуации и принятию взвешенных и обдуманных решений, в то время как внутри меня всё вскипало от обиды, злости, отчаяния и желания немедленно броситься к нему на шею и целовать, и кусать, и зализывать собственные укусы и повторять ему, какой он дурак и какая я дура. А ведь он был прав, абсолютно прав, и сейчас ярость нам обоим застилала глаза алой пеленой, подталкивая говорить те вещи, о которых потом приходилось жалеть.       Но и молчать — невыносимо. Как идти по первому, самому хрупкому льду, слышать громкий и пронзительный треск под своими ногами, замечать воду, выплёскивающуюся из белой паутины трещин маленькими порциями, но упрямо и безрассудно продолжать движение к неминуемому падению.       — Ты сказал три килограмма? Почему именно столько? — решилась я озвучить вопрос, назойливо крутившийся в мыслях какими-то смутными предположениями, которые мне никак не удавалось связать воедино и понять, что именно в этой формулировке кажется таким знакомым.       Набрать код от двери в подъезд показалось мне непосильной задачей, и вместо этого я терпеливо ждала, когда же мама возьмёт трубку домофона, не сводя взгляда с Иванова, слегка замешкавшегося с ответом.       — Когда мы попали в медкабинет после того урока физкультуры и ты пыталась отпроситься у медсестры, сказала, что три килограмма конфет помогут тебе забыть о пережитом стрессе. Не знаю почему, но я запомнил эту фразу и потом, уже после нашего формального примирения, решил взять её за идею.       Я развернулась к нему, полна решимости хотя бы попытаться высказать свои эмоции поцелуем: лёгким и мимолётным, если ему захочется отвернуться от меня, или долгим, неторопливым, выражающим всё наболевшее за время нашей ссоры, если он захочет ответить. Но именно тогда с противным скрипом разъехались двери лифта, которым мы впервые решили воспользоваться, вместе зайдя в подъезд, а ещё до того, как мы успели выйти на площадку, настежь распахнулась и дверь в мою квартиру.       Мы с ним синхронно прислонились друг к другу плечами, стушевавшись под удивлённым взглядом моей мамы. Она осмотрела меня с ног до головы, задержавшись подольше на лице, наверняка мертвецки-бледном после недавнего обморока, потом дотошно оглядела Максима и нахмурилась, добравшись до его боевого ранения.       — Мама, это Максим, — я отмерла первой и успела подтолкнуть его в спину как раз незадолго до того, как лифт задребезжал, высказывая желание отправиться дальше по своим делам. Жаль, обстоятельства складывались так, что у меня не было возможности ехидно напомнить ему о том, что он, вообще-то, сам очень хотел познакомиться с моими родителями и даже обижался на мои осторожные уговоры повременить с этим, а теперь притих и напрягся, словно ему предстояло зайти в клетку с разъярённым львом.       Но если бы меня спросили, кто опасней: лев или моя мать в паршивом настроении — я бы искренне задумалась над ответом.       — Здравствуйте… — непривычно тихим и робким голосом отозвался Максим, переводя жалобный взгляд с меня на мою маму, проявившую больше догадливости и утешительно бросившую ему:       — Можно просто Екатерина.       — Мам, можешь обработать рану?       — Могу, — тяжко вздохнула она, не забыв быстро закатить глаза с фирменным выражением «вечно у тебя одни проблемы» на лице. Прошла вглубь квартиры и бросила через плечо: — Раздевайтесь, мойте руки и проходите на кухню.       Изначальная растерянность Иванова быстро сменилась молчаливой задумчивостью, и мне не терпелось спросить, не жалеет ли он о том, что согласился прийти. Но вместо этого я только бросила ему тихое «не переживай», когда в ванной комнате мы схватились за одно полотенце.       — Итак, что произошло? — с ходу спросила мама, рукой указав Максиму на стул прямо напротив неё, пока сама она продолжала раскладывать на столе флаконы, бинты и пластыри, воодушевлённо копошась в нашем огромном чемоданчике-аптечке. Он покорно сел на подготовленное место, но отвечать не спешил, из-за чего ей пришлось снова закатить глаза. — Меня интересует только то, в каких условиях была получена травма.       — С лестницы упал.       — Рассечение о край ступеньки?       — Мне показалось, что об лёд, который был сверху.       — Удар был именно в результате падения? — уточнила она, осторожно прикоснувшись пальцами к краю раны и разглядывая её с искренним любопытством. Он еле заметно поморщился и выдал сдавленное «угу», поглядывая в мою сторону. — С какой высоты? Голова не кружится, не болит? Не тошнит?       — А как же врачебная тайна? — неожиданно насмешливо вставил Максим и взглядом указал на меня, прислонившуюся к дверному косяку со скрещенными на груди руками и нервно покусывающую губы.       Такой дерзости я от него точно не ожидала и уже было открыла рот, мысленно выбирая, в каком именно направлении готова отправить его с такими шутками. Но мама посмотрела на меня задумчиво, кивнула и вдруг легонько улыбнулась, будто посчитала его претензию действительно забавной.       — Полина, сходи пока, переоденься, — мягко предложила она, ввергнув меня в ещё больший шок, чем прежде. Разве можно было подумать, что родная мать пойдёт на поводу у дурацкой прихоти Иванова в ущерб интересам собственной дочери?       А интересы у меня были самые что ни на есть собственнические. Мой обиженный Максим, моя вина в его разбитом лбе, а значит, и мне предстоит сводить его с ума своей заботой. Но как это делать, если меня внаглую выставляют за дверь, лишая возможности вникнуть во все подробности происшествия и узнать все нюансы его состояния?       Недовольно поджав губы, я отправила ему убийственно-укоризненный взгляд, отгоняя от себя мысли о том, что выглядит он совсем неважно: побледневшие губы, болезненный цвет лица и слипшиеся от крови волосы по краю проступающего огромного синяка. Несмотря на то, что мне пришлось уйти, успокаивала лишь уверенность в том, что моя мама точно не выпустит его, досконально не осмотрев.       Удалялась я с гордо поднятой головой и крайне оскорблённым видом, однако не успела дойти до своей комнаты, так и замерев посреди коридора, когда услышала тихий и вкрадчивый вопрос Максима:       — Вы, наверное, ненавидите меня?       — А должна бы? — в голосе мамы звучал неподдельный интерес и, на счастье, совсем не было тех ледяных ноток раздражения или презрения, которых я так опасалась, решив привести его к нам.       — Это ведь я виноват в том, что Полина тогда тайком уехала из дома. Я так сильно хотел познакомить её со своей семьёй, а на новогодние праздники как раз один из тех редких моментов, когда мы собирались все вместе. И это было… очень эгоистично с моей стороны.       — Отрадно это слышать, — заметила мама, и я уже по интонации угадываю, что она улыбается краешком губ. — Но Полина достаточно взрослая, чтобы осознавать последствия своих поступков, именно поэтому я считаю вполне справедливым то наказание, которое она понесла за свой обман.       Дальше слушать я не стала: на цыпочках прокралась к себе в комнату, аккуратно прикрыла за собой дверь, боясь любым не вовремя прозвучавшим скрипом выдать своё присутствие при разговоре, явно не предназначавшемся для моих ушей. А сердце билось ненормально быстро, и губы складывались в улыбку, и по телу расходилась приятным теплом нежность к нему, упрямому, самоуверенному и настойчивому.       У меня появилось самое главное — надежда. Не верь он в нас, не желай наладить отношения, что мы по глупости чуть окончательно не сломали, разве стал бы делать всё это?       Быстро скинув с себя форму, заляпанную грязью и каплями крови, по-видимому, успевшими попасть на одежду, пока Максим выносил меня за пределы гимназии, я поспешила вернуться на кухню, где мама уже вовсю давала рекомендации по уходу за раной, настойчиво советуя ему не упрямиться и наложить швы, чтобы не осталось заметного шрама.       Я молча наблюдала за тем, как он, отблагодарив за помощь мою маму, поспешно одевается в коридоре, намеренно стараясь не смотреть на меня. А ведь он не мог не заметить, не почувствовать на себе мой испытующий и жалобный взгляд, умолявший любым жестом, словом, мимолётным касанием, даже приподнятым вверх уголком пухлых губ дать мне подсказку, что же ждёт нас дальше.       И когда он присел, чтобы завязать шнурки на ботинках, я не удержалась и сделала робкий шаг вперёд, протянула руку и кончиками пальцев коснулась его светлых волос, по-особенному мило топорщащихся на затылке. Мягкие и шелковистые, они словно ластились под подушечками и в то же время отправляли по ним быстрые, острые, сильные импульсы, напоминавшие разряды тока.       Максим замер на мгновение, и если бы не это, я бы всерьёз решила, что он и вовсе ничего не почувствовал: спокойно закончил со своей обувью, поднялся на ноги, снова отводя от меня взгляд, и даже сам открыл входную дверь.       — Максим… — позвала я шёпотом, ощутив, как горло перехватывает болью удушающих слёз, за тонкой пеленой которых его силуэт начинал постепенно расплываться перед глазами. Но самым противным было то, что мне в действительности нечего было ему сказать.       Ни одной достаточно веской причины, чтобы вырвать из него обещание вернуться. В мою квартиру, в мою жизнь… а из мыслей и сердца его, напротив, ничем уже не прогнать, не вытравить, не выбросить.       Мне оставалось только смотреть в его широкую, напряжённую спину, загородившую собой весь дверной проём, и с первобытным ужасом и болезненным отчаянием думать о том, что это может быть конец.       — Прости, Поль, — так же тихо ответил он, не оборачиваясь, — мне нужно ещё немного времени.