Три килограмма конфет

      Мы были друзьями днём и любовниками — ночью.       Не сговариваясь и никогда не обсуждая это, не планируя наперёд и не придумывая никаких глупых правил и ограничений. Просто так вышло с самого начала: днём мы делились друг с другом новостями из жизни, обсуждали книги и фильмы, шутили и смеялись и никогда не тянулись к чему-то большему. Ночью мы сдирали друг с друга кожу зубами, сцеловывали и слизывали, как дикие звери, отдавались на волю инстинктам и дикой похоти и останавливались только в тот момент, когда еле хватало сил дышать.       Не знаю, почему при свете дня нас не тянуло упасть в объятия или слиться в поцелуе, а в ночной мгле никогда не возникало желания поговорить.       Это всё было странно. Неправильно. Как и все наши отношения, которые я и отношениями-то назвать не могла.       Скорее болезнью, созависимостью, пагубной привычкой, потянувшейся табачным шлейфом от первых роковых столкновений в курилке нашей гимназии. Тогда, много лет тому назад, я часто думала, что было бы, не выбери он однажды место рядом со мной, не перекинься мы парой нейтрально-вежливых фраз, не заведи разговор на одну из тысяч общих тем.       И особенно часто я думала о том, могло ли всё обойтись, не позови я его к себе. Не прижмись плечом к плечу на своей кровати, не вымолви ни звука, когда он начал задирать на мне платье, не отдайся на волю собственного странного желания почувствовать его внутри себя.       Говоря откровенно, я уверена, что при любом из всех возможных «не» мы бы всё равно пришли к такому же итогу. Потому что нас влекло друг к другу с такой космической силой, что ни один катаклизм, ни одна война, ни один конец света не смогли бы оттащить его от меня, а меня — от него.       Не вышло это ни у ревности, ни у наших комплексов, ни у горячности, которой мы, молодые и глупые, в первую очередь руководствовались при принятии самых важных решений.       Мы никогда не встречались. Меня ничуть не задевало, когда в университетском общежитии, куда Слава переехал, так и не захотев возвращаться жить к родителям, он представлял меня как свою подругу. Мы ведь и правда были друзьями, разве нет?       Меня ничуть не смущало, когда мои однокурсники смотрели недоумённо, услышав в ответ на предложение сходить куда-нибудь и познакомиться поближе честное признание, что я не свободна.       Но и не занята. Так, временно забронирована.       Чаще всего нам удавалось встретиться только на выходных. Прогуляться вместе, сходить в кино или на выставку, чтобы поддерживать крепкую дружескую связь.       Ко мне же он приходил по несколько раз в неделю. Залезал через окно или встречал меня с занятий, уже сидя на лестнице прямо напротив двери в мою квартиру с самодовольной ухмылкой на губах, совсем как наглый кот, вернувшийся к хозяйке после очередного загула. Оставался до рассвета, чтобы наверняка утолить ненормальную потребность трахаться друг с другом.       В остальные ночи меня грел подобранный им когда-то на улице кот. А кто грел его - я предпочитала просто не думать.       Не могу сказать, что я так сильно ему доверяла. Может быть, напротив, совсем не доверяла, заранее смирившись с тем, что он может спать с кем угодно и даже встречаться с кем-то по-настоящему. Ведь мы были просто друзьями. И просто любовниками. О каком доверии тут вообще могла идти речь?       Всё шло своим чередом. Неторопливо, отчасти ленно, вполне предсказуемо. Дни текли друг за другом, сливались в недели и месяцы, впадали в годы нашей жизни. Пока стоячую воду не всколыхнул огромный всплеск.       Это было в первых числах декабря. В Москве успел пройти первый снегопад, сначала на несколько дней парализовавший весь мегаполис, а потом растаявший за одну лишь тёплую ночь, и всё вокруг утопало в липкой, противной грязи, хлюпающей под ногами и остающейся серым налётом на домах, машинах и людях.       Я растерянно смотрела на эту грязь, сидя на одной из скамеек около станции метро. Шёл вечерний час-пик, и толпа сновала из стороны в сторону, мельтеша перед глазами, а разноцветные новогодние гирлянды, растянутые между фонарями, выглядели замысловатой издёвкой в этом тускло-сером мире, только что замкнувшемся вокруг меня.       Пальцы дрожали, теребили складки платья, показавшегося из-под пуховика. Внутри, под рёбрами, всё тоже неприятно дрожало в ожидании.       Когда Слава ловко вынырнул из косяка каких-то подростков и подошёл ко мне, я почему-то подумала, что он уже всё понял. Догадался. Поэтому только продолжала смотреть на него снизу вверх с надеждой на то, что мне так и не придётся ничего говорить.       Не знаю, с чего я вообще это взяла. Наверное, просто отчаянно хотела снять с себя груз ответственности за те слова, что должны были прозвучать.       — Что случилось? Ты сказала, это срочно, — напомнил он мягко, вынимая из кармана сигареты и зажигалку. И я почти потянулась к ним, почти попросила дать мне тоже, прежде чем вспомнила, что пока — нельзя. И сглотнула вязкую слюну, вставшую посреди горла.       — Я беременна.       Он закурил на удивление спокойно, только лишь нахмурился, и я отчётливо видела, как в направленном прямо на моё лицо взгляде вспыхивают и тут же затухают один за другим стандартные и бессмысленные вопросы.       «Ты уверена?»       «Как это получилось?»       «Давно узнала?»       Я тянула с этим три дня. Делала тесты утром и вечером, выбрасывала их сразу же, как видела яркую вторую полоску, уверенный плюсик, надпись «беременна» с пугающей цифрой в три недели. Из-за постоянно скачущего цикла и уверенности в том, что спустя три года постоянной половой жизни ничего такого не может случиться, я умудрилась упустить столько времени, опомнившись только с появлением классической утренней тошноты.       — Ты решила, что будешь делать? — спросил он, потратив на раздумья несколько минут, в течение которых успел докурить и присесть рядом со мной.       — Конечно же аборт, — странно, но вслух это прозвучало уверенно и решительно, хотя все предыдущие дни у меня всё внутри переворачивалось, стоило лишь мысленно произнести это слово.       Он смотрел на меня так пристально, очень серьёзно, но только сдержанно кивнул в ответ.       — Я пойду с тобой. Оплачу всё, что потребуется.       Запись в клинику была забита до конца недели, и самым сложным в ожидании оказалось не думать о том, что со мной что-то не так. Именно так воспринималось то состояние, непременно напоминавшее о себе резким отвращением к запахам, к привычной еде, даже к любимым занятиям, на смену которым пришла апатия и постоянная усталость. Я не читала ничего о беременности, не представляла себе никакого ребёнка, живущего внутри, отторгая от себя любые мысли об этом.       Просто со мной временно было что-то не так. Словно внезапно появилась какая-то странная болячка, от которой меня скоро вылечат.       Клиника была светлой, чистой, даже, наверное, уютной — всё это шло каким-то фоном вместе с приветливыми улыбками персонала, встретившего нас сразу у входа. И тогда у меня впервые мелькнула идеально вписывающаяся в погоду, отвратительно-грязная мысль о том, что люди, прерывающие чужие жизни, выглядят очень счастливыми.       Я не знаю, что именно это было: шёпот совести, крик подсознания, голос сидящего внутри страха. Но уши будто забили ватой, сквозь которую до меня почти не доносились звуки, сердце бешено стучало, почему-то отдаваясь пульсацией именно в животе, и я двигалась просто по инерции, всюду следуя за собранным и уверенным Славой.       Напротив нужной двери стоял мягкий диванчик, и он усадил меня на него как раз вовремя, когда слабость в теле стала такой, что я могла вот-вот упасть в обморок. Мной не двигала жалость, не давило на плечи осознание совершаемой ошибки, не ютилась тёплым комочком зарождающаяся в груди любовь к маленькому человеку, по какой-то нелепой случайности зародившемуся внутри. Я вообще не осознавала в полной мере, что именно происходит и что именно должно будет произойти.       Просто мне было очень, очень страшно.       — Ещё есть время. Ты можешь прийти через несколько дней. Морально подготовиться к этому, — предложил Слава, когда на электронном табло над дверью высветилось приглашение зайти, а я продолжала сидеть и смотреть на эту надпись, не мигая.       — Ты заплатил… — единственное, что смогла я выдавить из себя, позволив подхватить себя под локоть и увести прочь.       — Заплачу ещё раз.       Мы добирались до моего дома в молчании, и каждый молчал о чём-то своём. Он проводил меня до квартиры и уехал по своим делам, а я просто лежала в кровати до следующего утра, то проваливаясь в дрёму, то просыпаясь, и пыталась выдавить из себя слёзы, которые, чувствовала, уже скопились внутри.       Но плакать не получалось. И я ругала, ругала себя за то, что не поступила правильно и оттянула единственное решение этой проблемы.       И ругала себя ещё и за то, что это решение не казалось мне таким же правильным, как раньше.       Я могла бы обратиться за помощью и поддержкой к сестре, которая нашла бы правильные слова — Люся всегда знала, кому, что и как говорить, безоговорочно принимая любые человеческие пороки. Я могла бы поделиться этим с подругами, которым полностью доверяла и не боялась осуждения.       Но не стала. Потому что точно знала, что они восприняли бы эту новость как что-то положительное и радостное; искренне считали, что всё будет хорошо, и, возможно, смогли бы убедить меня в этом.       А мне, наоборот, нужно было услышать, что всё будет плохо, получить стимул довести начатое до конца, найти новые причины, чтобы больше не позволить себе передумать.       Поэтому я попросила о встрече маму.       — Мам, я беременна.       — Господи! — громко воскликнула она, приложив ладонь к груди и тут же обратив на нас внимание большей части посетителей кафе. — Ты уже записалась на аборт, Рита? С этим ни в коем случае нельзя тянуть! Срок ведь ещё позволяет? Ну, не молчи же ты! Ещё ведь не поздно, нет?       Я только покачала головой, и те слёзы, что так упрямо не желали показываться наружу, хлынули из глаз таким потоком, что сквозь них невозможно оказалось разглядеть даже взволнованно-испуганное лицо мамы. Только её голос всё звучал и звучал, плотным потоком вливаясь в меня.       — Ты не накручивай себя только, слышишь? Не накручивай! Нет там ничего страшного: пошла, сделала, вышла, отряхнулась и забыла навсегда! Мне два раза после Люськи приходилось аборт делать, так что я знаю, о чём говорю. И не обращай внимания на страшилки, что потом родить не сможешь. Лучше подумай, что ты с ребёнком на руках делать будешь. Как учиться? Как работать? Чем ты будешь зарабатывать на жизнь? Ребёнка вытянуть — надорваться надо. Смотри, на одни только подгузники у тебя в месяц уйдёт…       Она всё перечисляла и перечисляла, считала деньги, находя всё новые статьи расходов, а у меня никак не получалось перестать рыдать.       Было обидно. Так, что перехватывало дыхание и тряслись руки.       И я не понимала, почему она говорила всё это, но ни разу не упомянула о том, что я не смогу дать своему ребёнку ничего помимо пресловутых денег. Что в свои двадцать я сама ещё сущий ребёнок и не представляю, где найти в себе ту любовь, ту заботу, ту ласку и нежность, которые матери дарят своим детям.       А в памяти всплывало, как мамы никогда не бывало дома по ночам, а мне становилось до одури страшно в темноте, и, бродя по внушающей ужас квартире, я непременно оказывалась в комнате сестры, залезала к ней под одеяло, прижималась под бок и готова была даже вытерпеть то, что с утра она опять будет пихаться и требовать, чтобы я никогда больше не приходила.       И как мама снова забыла про утренник в садике, а воспитатели начали ругаться, что я постоянно порчу им всю картину, ведь остальные дети в костюмах, как и положено. Тогда мама сказала, чтобы меня просто оставили в группе, и они правда оставили. И я сидела одна на ярко-красном стульчике, в сумраке, в запертой снаружи на ключ комнате, и вслушивалась в звуки музыки и веселья, доносящиеся из актового зала.       А ещё как папа однажды приехал и взял меня на прогулку. Тогда мы уже жили с бабушкой, она недосмотрела и отпустила нас, не заметив, что он пьяный. Летом, на жаре, его быстро сморило в сон, и несколько часов я просто ждала, когда же он выспится на скамейке в соседнем дворе и мы вернёмся домой. Мы не виделись до этого три года. И ещё пять — после.       Воспоминания тянулись одно за другим, и я ревела, как маленькая. И начинала снова плакать каждый раз, когда всю следующую неделю мама присылала мне сообщения, расспрашивая, точно ли мне не нужны деньги и сделала ли я уже аборт.       Тянуть и дальше не имело смысла. У меня находилось слишком много причин, чтобы не обрекать ещё одного человека на жизнь с чётким осознанием того, что ты никому не нужен.       Слава приехал сразу, как я сообщила ему о своём решении. Снова спокойный, молчаливый и тянущий меня на себе балластом. Снова быстро оплативший всё в кассе и проводивший до кабинета врача, к которому меня зачем-то отправили на этот раз, посмотрев в медицинскую карту.       И там-то мне сообщили, что время, когда можно было ограничиться просто таблеткой, закончилось. Теперь оставалось только хирургическое вмешательство.       — Вы не переживайте, — тёплым и доброжелательным тоном объясняла доктор, заметив, как побледнело моё лицо. А я плохо слышала, что именно она говорила, думая о том, что очень бы хотела, чтобы мама хоть иногда общалась со мной вот таким вот заботливым голосом. — Всё пройдёт быстро, примерно полчаса. До вечера останетесь у нас, чтобы понаблюдать за вашим общим состоянием после процедуры, а на ночь уже поедете домой.       В коридор я вышла на негнущихся ногах и с ворохом направлений в руке, еле сумев сказать Славе, что мне нужно сделать несколько дополнительных анализов и обследований. Он платил за всё, что мне выписали, а у меня язык присох к нёбу, хотя в мыслях так и крутилось это «деньги-деньги-деньги».       Пробирки наполнялись кровью одна за другой, медсестра спрашивала что-то про моё самочувствие, но у меня не получалось ничего сказать. Словно в тело уже влили хорошую дозу наркоза, отключившего способность чувствовать что-либо, только никакой лёгкости от этого не было. Скорее ощущение пугающей пустоты, выжженных внутренностей и выскобленных до нуля эмоций.       Выскабливание. Я даже не могла вспомнить, откуда узнала это слово, от которого начинала подкатывать тошнота. Наверное, вскользь услышала от врача, или сталкивалась с ним когда-то очень давно, в той прежней жизни, где опрометчиво считала, что это не может меня коснуться.       — Идём, — сказал Слава, взяв меня под локоть сразу же, как только я смогла выползти из процедурного кабинета со смоченной нашатырём ваткой в руке, потому что голова закружилась при первой же попытке подняться после выкачанной из меня на анализы крови.       — Ещё на УЗИ, — попыталась напомнить я, когда он повёл меня вниз по лестнице, уводя с нужного нам этажа. Успев сделать все обследования сегодня, завтра утром можно было покончить с этим навсегда.       И забыть как страшный сон. Не делать трагедии и просто забыть, как и говорила мама.       — Идём, Рита, — с нажимом повторил он, утягивая меня за собой к выходу из клиники. — Хватит уже. Мы уходим отсюда.       Мы зашли в первое попавшееся на пути кафе, я забилась в угол между стеной и диваном и плакала. И говорила, сама не знаю зачем рассказывала ему всё: и про непростые в прошлом отношения с сестрой, и про отца, и даже про тот утренник, на который меня не взяли. А он сидел рядом, слушал и только гладил меня по голове, пока я захлёбывалась слезами и словами.       — И что теперь делать? — спросила я, кое-как успокоившись и вцепившись пальцами ему в ногу от впервые очень чётко пришедшего осознания, что я действительно беременна. И мне предстоит стать матерью для настоящего, живого человека, а не пластикового пупса, как в детстве, и нужно будет вписать его в свою жизнь: в устоявшийся распорядок дня, в свои привычки и интересы, в скромный бюджет студенческой стипендии и в планы на будущее.       Что ещё страшнее: вписать ребёнка в своё сердце.       А вдруг там не найдётся для него подходящей странички?       — Тебе реветь перестать, для начала, а дальше уже разберёмся, — ухмыльнулся он совсем как обычно, словно не произошло ничего экстраординарного, и наша жизнь не перевернулась с ног на голову и не изменилась уже навсегда. Словно всё идёт как и должно, просто своим чередом.       Я тянула ещё несколько недель, прежде чем смогла признаться, что стану мамой. Причём не столько окружающим, сколько самой себе. Наверное, какая-то подсознательная внутренняя тревога никак не давала мне покоя и ослабла только в тот миг, когда установленное на телефон приложение сменило срок беременности на цифру в тринадцать недель.       Дороги назад уже не было. Время передумать вышло, а я, как ни странно, именно тогда снова почувствовала лёгкость и свободу, и впервые со дня сделанного теста могла искренне улыбаться.       — Ох, куська, вот скажи, ну зачем ты к ней ходила? — возводила глаза к потолку моя сестра Люся, пока мы ждали как обычно опаздывающую маму, чтобы вместе преподнести ей новость о том, что аборт я так и не сделала. — Помнишь, как рассуждала Рейчел из «Друзей»? Пусть ребёнок родится и сам о себе расскажет. С нашей мамой это был бы самый правильный вариант.       — Люсь, ты же психолог, — укоризненно напоминала я, хотя сама посмеивалась над её словами. От нервозности тряслись руки, и мне было так страшно снова пройти через весь этот отвратительный разговор, что пришлось крепко прижаться к обнимающей меня сестре.       — Плохой, очень плохой психолог, — покачала она головой, закатив глаза, — и дочь, ну прямо скажем, так себе. Зато сестра хорошая, так ведь, кусик?       Я готова была простить ей даже детское прозвище, которое когда-то давно казалось обидным до слёз: маленькой я действительно часто кусалась, причём как в пылу наших ссор и драк, так и от избытка любых эмоций, будь то страх или радость.       Люся взяла всё на себя. Излагала самую суть, не велась на мамины зашкаливающие эмоции, от которых меня саму всегда подбрасывало и штормило, как от десятибалльного землетрясения. Рассказывала, что сможет помогать и сдвинет всю свою работу на вечер, чтобы помогать с малышом по утрам и дать мне возможность не уходить в академ. Обрывала маму, когда речь снова, и снова, и снова заходила про деньги.       Тогда я чуть ощутимо вздрагивала каждый раз, стоило ей произнести это слово. Малыш. Оно казалось таким солнечным, мягким и гладким, как те маленькие одеяльца, что я первым делом заметила, однажды позволив себе зайти в детский магазин. А у меня, несмотря на раздражающе-давившие на ничуть не изменившийся внешне живот резинку колготок и пояса всех брюк, до сих пор не укладывалось в голове, что внутри живёт тот, кто через полгода станет одним из тех пухлощёких новорождённых с картинок.       Ко мне вообще не приходили все те эмоции, о которых писали в интернете. Никакого дикого восторга, никаких слёз счастья, и даже на шевеление маленьких ручек и ножек на первом УЗИ я смотрела скорее с недоверием: почему-то мне думалось, что они наверняка включают на экране какую-то стандартную, умилительную запись, ведь не может вот это всё сейчас происходить прямо внутри меня. Не может там уже находиться маленький, несуразный человечек, умеющий пинаться и цепляться руками за пуповину.       Спустя почти два месяца я в полной мере ощутила, как именно ребёнок умеет пинаться. Наверное, только с этими решительными и требовательными толчками, чаще приходящимися под рёбра, я с удивлением обнаружила, что всё было по правде. И Слава, до этого предпочитавший, как и я, сохранять вид, словно ничего не происходит, вдруг стал подозрительно задумчивым и даже немного рассеянным.       — Ты расстроился? — сама не знаю, зачем я решила вдруг поднять эту тему, категорически запретив себе говорить о ней ещё час назад, когда врач впервые заверила нас, что родится девочка.       Мы сидели на скамейке в парке, от тёплых солнечных лучей приходилось щуриться, а ладонь Славы легонько поглаживала мой живот: так у него всегда получалось успокоить разбушевавшегося внутри ребёнка, любившего крутиться юлой именно в те моменты, когда мы оказывались вместе.       — Это же генетика и теория вероятности, а не стол заказов, — фыркнул он с таким видом, словно только что услышал от меня какую-то ужасную глупость.       — А если бы это был стол заказов?       — То я бы заказал только отсутствие аллергии на кошачью шерсть.       Со Славой мы виделись мизерно мало, иногда ограничиваясь только встречами в поликлинике, куда приходилось ходить на анализы или обследования каждую неделю, и парой часов вместе после этого. Наверное, я была глупой и наивной, беспрекословно засчитав за оправдание этих исчезновений лишь однажды оброненное им «у меня работа», а ещё очень безрассудной, раз не интересовалась у него, как мы будем жить дальше, после рождения ребёнка.       Дочери. Я крутила это слово на языке так и сяк, и оно отдавало приятной, освежающей кислинкой сочного и спелого нектарина, и идеально ложилось на размытые розово-пурпурные краски летнего неба перед закатом, под которым мы гуляли вечерами.       Лето стояло жаркое, знойное, удушливое. Поэтому я с нетерпением ждала, когда Слава приедет после работы, чтобы насладиться всего одним часом в сквере неподалёку от дома, где впервые за день удавалось щедро глотнуть свежего и бодрящего воздуха и подставить лицо приятно-прохладному дуновению ветра. Я бы гуляла и всю ночь напролёт, но его очень быстро начинало клонить в сон, и мы спешили вернуться домой, и самыми лучшими были те моменты, когда он не возвращался потом в общагу, а оставался у меня, несмотря на то, что успевал заснуть даже раньше, чем мои губы касались слегка колючей щеки и шептали «спокойной ночи».       Только однажды он появился на несколько часов раньше обычного, и под насмешливой улыбкой и ледяным холодом в глазах чувствовалось волнительное напряжение. И, выйдя из дома, мы пошли совсем в противоположную от сквера сторону.       — Давай распишемся. Так будет намного проще оформлять все документы на ребёнка, — пояснил он, чуть сбавляя шаг.       — А нас примут вот так сразу?       — Да. Я уже договорился.       Всё действительно прошло быстро и легко: оказалось достаточно заполнить заявление и несколько минут подождать штампа в паспорте и выданного нам на руки свидетельства о браке. Никаких помпезных поздравлений, напутствий на будущую жизнь и даже свадебного марша.       Помню, как мы вышли из ЗАГСа и Слава купил мне горячее какао, и я пила его жадно, обхватывала вспотевшими ладонями стаканчик, потому что меня морозило даже несмотря на летнее пекло.       И почему-то очень хотелось сказать, что не стоило с этим спешить. Что у нас ещё было время.       Оказалось, что не было.       Тогда я списывала какую-то особенную связь между ним и нашим ребёнком на бушующие гормоны и разыгравшееся воображение, но спустя много лет я убедилась, что Слава действительно чувствовал её как-то особенно тонко, как и всегда меня.       — Только обязательно дождитесь меня, — услышала я его шёпот утром, сквозь дрёму, поэтому не обратила на эти слова никакого внимания. Мы не дождались: мне стало плохо уже через несколько часов, и скорая забирала меня из дома уже почти в бессознательном состоянии.       Юношеский максимализм, безалаберность, попытки убедить себя, что мне просто кажется, что ещё слишком рано, что всему виной жаркая погода, чуть не стоили нам обеим жизни.       Можно было оправдывать состояние своего шока после операции тем, что я не успела подготовиться к роли матери, не ожидала, что первые несколько дней придётся сквозь головокружение и режущую боль в идущем по низу живота шве ходить в соседнее отделение, где держали всех родившихся раньше срока детей. Но нет, за те три недели, украденные у нас с дочерью моим слишком слабым телом, на самом деле ничего бы не изменилось.       Я плакала, когда по несколько раз примерялась, но так и не понимала, как правильно взять её на руки. Плакала, когда не получалось её кормить не то что грудью, а даже из бутылочки, потому что ту тоже нужно было держать под каким-то особенным углом наклона. Я плакала, даже просто возвращаясь к себе в палату и отвечая на десятки сообщений от подруг, сестры и мамы — из-за карантина в роддом не пропускали никого из посетителей.       Только Слава не писал и не звонил.       Одна из двух дежуривших посменно медсестёр будила меня среди ночи и тихонько отводила вниз, в приёмное отделение, где он просто сгребал меня в охапку и повторял строго, чтобы я перестала реветь. И я переставала. Слишком привыкла за прошедшие годы покорно выполнять всё, что он говорил.       Неделя в роддоме показалась мне вечностью. Но теперь, оглядываясь назад, в памяти всплывает только яркая вспышка страха, трепета, предвкушения в тот миг, когда он впервые осторожно взял Злату на руки и смотрел на неё долго-долго, пристальным и настороженным взглядом оглядывал торчащие из ажурного светлого покрывальца маленькие ладошки, которые она, как настоящий Гудини, доставала наружу, несмотря на все старания детских медсестёр; на маленький нос и круглые щёки с ярко-розовой, ещё слегка шелушащейся кожей, сурово поджатые от недовольства тонкие губы, на торчащие на макушке нелепым вихрем рыжие волосы.       — Она совершенна, — произнёс он абсолютно серьёзно, и я до сих пор уверена, что Злата слышала и запомнила этот момент так же чётко и ясно, как я.       Потому что именно это утверждение она оправдывала каждым днём своей жизни.       Втроём мы переехали в снятую Славой квартиру. На все вопросы о деньгах он только отмахивался и говорил, что успел кое-что накопить, и уверял, что мне не стоит переживать и нам хватит на всё необходимое. Я и не переживала: просто чувствовала свою вину в том, что теперь и ему приходилось меня «тянуть».       Мне было грех жаловаться. Люся и правда охотно нянчилась со Златой, пока я бегала по самым важным лекциям и отсиживала семинары как на иголках, постоянно не находя себе места и поглядывая на часы каждые несколько минут в ожидании возможности скорее вернуться домой. К вечеру часто приезжали Полина и Наташа, даже остававшиеся до утра, если Слава работал в ночную смену, чтобы помочь мне выспаться.       Но высыпались мы все, потому что маленькая мисс Чанухина действительно была совершенством, и в интервале с десяти вечера и вплоть до шести утра издавала разве что звуки сладкого детского посапывания.       — Максим, тебе подкинули бракованного брата! Я точно тебе говорю, дети умеют спать по ночам, — возмущалась Поля, ещё до меня успевшая с головой окунуться во все неоднозначные впечатления от незапланированного материнства.       От Златы были в восторге все. Наташа, которая относилась к детям слегка настороженно и честно признавалась, что сама не решится завести даже хомячка (сейчас нам обеим смешно вспоминать про это, но десять лет назад наши представления о мире были контрастно чёрно-белыми и допускали в себя лишь поправки на две ярко-рыжие макушки). И моя мама, так и не смирившаяся с моим выбором, внучку, тем не менее, искренне любила.       Самым сложным оказалось не справиться с дочкой, а разобраться в том, какие именно отношения связывали нас со Славой после её рождения.       Мы перестали быть любовниками очень давно, когда врачи первый раз предупредили о том, что беременность может протекать с осложнениями и лучше сохранять покой. Да и желание пропало напрочь, уступив место повышенной тревожности, запрятанному за показным безразличием волнению о будущем и постоянной усталости.       Я считала это всё своей виной. Поэтому так испуганно отторгала от себя тот вечер, когда он пытался повернуть всё вспять: сделал для меня ванную с ароматными маслами, приглушил в квартире свет и ласкал меня очень долго, усадив к себе на колени, выцеловывал шею и ключицы, гладил руки и спину, действуя аккуратно и безумно нежно. Так, как не делал никогда до этого.       — Мне это не нужно, — голос дрожал, когда я решилась сказать ему об этом, почувствовав щемящую тоску от того, насколько непривычным и чужим воспринималось происходящее между нами. — Я хочу, чтобы всё было как прежде.       Он терпеливо убрал со своего затылка мои пальцы, пытавшиеся грубо сжать его волосы, как делали это теми безумными, страстными ночами, по которым я успела соскучиться. Ладонями обхватил моё лицо, посмотрел на меня с улыбкой, как на несмышлёного ребёнка, и тихо сказал:       — Это нужно нам обоим, cherie. Как прежде уже никогда не будет.       Мы всё равно вернулись к тому, что по утрам перед выходом из дома необходимо было тщательно осмотреть себя в зеркало и убедиться, не виднеются ли из-под одежды покрывающие тело засосы и укусы. Но для этого понадобилось снова двигаться навстречу друг другу. Учиться быть друзьями при свете дня.       Злате должно было вот-вот исполниться три года, когда Слава повёз нас в Париж. Подготовка всех документов и получение виз заняли несколько месяцев, но я всё равно восприняла это как самый настоящий сюрприз, и, только выйдя из самолёта, постоянно напоминала себе, что хотя бы иногда следует дышать.       К тому времени он уже хорошо зарекомендовал себя в крупнейшей компании, занимающейся техникой, куда попал совсем случайно, разговорившись с будущим любовником моей сестры, работавшим лично на одного из владельцев. Он зарабатывал там столько, что, наконец приехав в столицу Франции, мы могли себе позволить если не всё, то очень многое.       Отель на одной из улочек Монмартра, с виднеющимися из окна куполами Сакре-Кёр, особенно волшебно выглядящего по ночам. Завтраки, обеды и ужины в уютных брассери, с настоящей антикварной мебелью, непередаваемой атмосферой ценной старины и ароматом свежей выпечки, от которого живот сжимался в предвкушении тающей во рту хрустящей корочки. Экскурсии по всем музеям, походы по бесконечно прекрасным улочкам города, свободное перемещение на такси, когда Злата уставала очаровывать французов своей лучистой улыбкой и по-детски непосредственными «merci», «pardonne» и «bonjour monsieur, bonjour madame», и неожиданно засыпала у нас на руках за пару секунд.       Около прорезающего вечернее небо серого скелета Эйфелевой башни мы тоже оказались уже с дремлющей у Славы на плече Златой. Она сжалась в маленький комочек, свернулась на ручках совсем как котёнок, и только пушистые ярко-рыжие волосы вовсю разметались вокруг головы и, наэлектризовавшись, прилипли к его одежде, разукрасив одну половину тёмного джемпера оранжевым солнышком.       Наверное, стоило сразу поехать в гостиницу — даже эти мизерные тринадцать килограммов счастья казались неподъёмными уже через полчаса, но Слава сам настоял, чтобы мы сначала прошли по всему Марсовому полю. Именно там, присев отдохнуть ненадолго и аккуратно перехватив сопящую дочь одной рукой, второй он достал из кармана кольцо и молча протянул его мне. Не отдал, а с насмешливой улыбкой ждал, когда же я соображу правильно подать правую ладонь, позволив ему самому надеть его на безымянный палец.       — Мы должны были оказаться здесь три года назад, — хмыкнул он и легонько погладил Злату по голове, убрал от её лица несколько капризных прядей волос. — Тогда я уже накопил вполне достаточную сумму, продумал поездку, но вот… пришлось скорректировать свои планы.       — На эти деньги ты потом снимал квартиру?       — Да. Они оказались очень кстати. Но ты же знаешь, если я что-то для себя решил…       — То никогда не отступишься от задуманного, — с улыбкой продолжила я, почему-то смущённо и почти украдкой разглядывая тонкое и изящное кольцо с россыпью маленьких камней, идущих волной.       — Да, не отступлюсь. Мне пришлось подождать своего звёздного часа, а кольцу полежать несколько лет в укромном месте. Сейчас я бы выбрал другое. Что-нибудь очень дорогое, — хмыкнул он, — поэтому подумал, что лучше ничего не менять.       Я склонилась к нему и потёрлась щекой о плечо, пока Слава молча переплёл наши с ним пальцы и задумчиво оглядывался по сторонам, словно до сих пор не мог поверить, что действительно добрался до конечной цели. Мы добрались. И даже не вдвоём, а втроём.       — Почему ты тогда передумал? В клинике, — осмелилась я озвучить вопрос, уже давно возникающий в те моменты, когда я наблюдала за его общением с дочерью. Бережным, ласковым, по-особенному трепетным, словно в руках его было самое хрупкое и драгоценное существо в мире.       Раньше я и подумать не могла, что родитель может настолько боготворить своего ребёнка.       — Я не передумал. Ещё в тот момент, когда ты первый раз сказала про аборт, я готов был поклясться, что ты этого не сделаешь. Но не захотел давить на тебя своим решением и ждал, когда же ты сама одумаешься. А потом у меня просто сил не хватило и дальше молча смотреть, как ты над собой издевалась.       По возвращении в Москву я всё же сменила свою фамилию на его — тогда, перед рождением Златы, было не до лишних заморочек с заменой всех документов. Оказалось, что наши друзья были даже не в курсе того, что мы расписались три года назад, потому что за суетой с моим экстренным кесарево мы просто забыли им об этом сообщить.       История возникновения нашей семьи была странной. Неправильной. Наполненной маленькими и большими, досадными и фатальными ошибками, сложившимися в лабиринт, из которого оставался лишь один единственный шанс выбраться наружу, в светлое и счастливое будущее. И мы этим шансом воспользовались.       Мы никогда не встречались, не планировали ребёнка, так и не отпраздновали свадьбу. Но искренне любили друг друга всегда, несмотря ни на что.       Сейчас, спустя тринадцать лет с начала нашего со Славой общения, ничего в сущности не изменилось.       Мы друзья днём. Любовники ночью. И только родители — круглые сутки.