Портреты и память

      Юширо ненавидит этот мир.       Нет, не весь. Ненавидеть мир, который был создан из крови и потерь, верх кощунства, зверство и неуважение к умершим. Юширо понимает это, принимает и помнит каждую смерть, каждую слезу, что пролили эти несчастные.       Что пролила Тамаё-сама.       Юширо просто не может ненавидеть мир, за которой жизнь отдала она.       Но Юширо ненавидит. И этому есть причина.       Новое поколение.       Это словосочетание скрипит на зубах словно осколки чьих-то костей. Хотя это даже не безымянные люди, а те, кто тоже жертвовал собой ради молодого поколения.       Юширо кажется, что на зубах у него кровь, мясо и кости Танджиро, Зеницу и Иноске. Незуко и Канао. Всех их, хотя он, конечно же, не прикасался к ним.       Это просто его совесть так жестоко поступает. Напоминает и услужливо подкидывает отрывки воспоминаний.       Юширо рычит на себя, клацает зубами, ломает кисти и снова принимается рисовать портреты. Оно успокаивает, помогает заглушить это тупое ощущение. — Я ничего не обещал, — бормочет он, работая над очередным портретом. — Я просто сказал, что постараюсь.       Чачамару мурлычет словно бы насмешливо и фыркает, задрав хвост. Юширо тоже фыркает, показывает язык коту и делает последний мазок.       С холста на него смотрит улыбающийся Танджиро.       Не Тамаё-сама. А Танджиро.       Юширо разрывает холст. А затем сжигает.       За мольбертом лежат накрытые плотной тканью ещё два портрета идиотов из тупосквада Камадо.       Юширо сжирает совесть.       «Я обещал, — крутится в голове, — себе».       Поэтому он продолжает наблюдать за потомками. За столь ненавистным новым поколением.       Ненавидит он их потому, что они не знают о прошлом. Не хотят знать, презирают и называют сказками. Ужасно, отвратительно и глупо, но Юширо продолжает присматривать за ними, не вмешиваясь. Духу не хватает. Признаться себя в этом тоже очень нелегко. — Ты умираешь, — Юширо даже проводить осмотр не надо, состояние Танджиро слишком отчётливо бросается в глаза. — Знаю, — Танджиро складывается пополам от кашля, сжимает хаори прямо над сердцем, а метка на лбу горит ярко-ярко, обжигая. — Я не смогу тебе помочь. — Знаю, Юширо-сан, — Танджиро улыбается, а демон кривится. — Я Вас позвал не за этим. Садитесь. Вы же знаете, что Канао скоро родит?       Роды Канао Юширо принимал сам. Даже спустя годы после её смерти, он помнил то тепло, когда впервые взял ребёнка на руки. Из глаз невольно брызнули слёзы и Юширо, не сумев сдержаться, обнял ребёнка: всю в крови, мокрую и грязную. Сердце гулко билось в груди от осознания того, что это дитя не будет помнить отца. — Тамаё-сама, Вы видите это? Ваша мечта исполнилась.       Юширо хорошо помнит смерть Танджиро. Он не видел её своими глазами, но слышал. Слышал крик Незуко и Канао, которые утром зашли поздравить его с днём рождения. Танджиро умер ровно на двадцать пятый день рождение, на следующий день после рождения дочери, которую назвали Киэ. Радостное событие было почти что забыто, все утонули в горе и печали. Для всех стало непосильной ношей пережить повторную смерть столь дорогого человека.       Ни для кого не стало открытием, когда Юширо рассказал им о причине смерти Танджиро. Все просто приняли это как данность, ещё больше погружаясь в себя. В глазах Томиоки так и читался вопрос обращённый к небесам: — Почему умер он, а не я?       К моменту смерти Танджиро Томиоке и Шиназугаве перевалило за тридцать, и они до сих пор чувствовали себя виноватыми в проделках Судьбы.       А Судьба насмехаясь, игриво маша им тонкой ручкой, посылала новые испытания даже после смерти Мудзана.       После Камадо ушел Урокодаки. Старческое сердце не выдержало потери ещё одного ученика, и он умер через несколько месяцев.       Выводить Томиоку из депрессии пришлось всем тупосквадом Камадо.       Канао не справлялась с Киэ. Неважно, кто приходил ей на помощь, но Киэ упорно отказывалась верить в то, что у нее был отец-герой. Никто не мог понять откуда у ребёнка столь скверный характер, но позже Канао призналась: — Она похожа на мою маму. Простите.       Винить её в том, что дочь оказалась похожа на бабушку было глупо, никто и не пытался. А Юширо злился, скрипел зубами, сжимали кулаки на которых всё ещё горели следы от ладоней Танджиро, а в ушах продолжали грохотать его слова: — Прошу, Юширо-сан, сохраните память и о наших подвигах. Не хочу, чтобы умерших перестали чтить. — Я постараюсь. — Я верю в Вас.       Юширо не знал, не понимал своего рвения выполнить последнюю волю Камадо, но он упорно продолжал пытаться вбить в пустую головешку мелкой Киэ множество историй, которые он, конечно же, делал менее кровавыми.       А потом он понял. Он признал Камадо, потому что его признала Тамаё-сама.       Нет, наверное, даже раньше.       В тридцать лет их покинул Иноске. Всё же раны, которые тот получил в битве против Мудзана дали о себе знать.       Юширо копал его могилу вместе с Агацумой и Шиназугавой. В тот день никто из них не произнёс ни слова. — Юширо-сан, дыхания исчезнут, люди умрут, но останется память. Уважение это единственное, что мы можем отдать погибшим.       Годы шли, а мнение Киэ не менялось. Дети Агацумы и Хашибары в детстве верили, но с возрастом стали считать истории родителей сказками.       Сказки.       Фу, какое мерзкое слово.       Юширо что, шутка для вас?       После смерти Канао Киэ выбросила всё, что могло напоминать об отце, которого она не знала. Дневник, в который он записывал свою жизнь для Незуко, его старое хаори, пустые ножны, а главное, серьги-ханафуда.       От вещей матери она, точнее ее муж, избавилась тоже. — Только Вы можете сохранить память о ней.       Юширо угрюмо передразнивал тон Камадо, хмуря лицо, кривя губы и продолжая исследовать дно мусорного контейнера. Рука нащупала то, что он искал, поэтому Юширо поспешил вытащить их на свет.       Серьги-ханафуда. — Болтал, болтал, а после себя всё равно ничего не оставил, идиот.       Серьги он вытер салфеткой и положил в нагрудный карман.       Как-то не хотелось думать о том, что он должен был помочь сохранить эту память.       Остальные семьи тоже принялись выбрасывать вещи. Хаори, ножны, чертову кабанью голову и другое. Когда Чачамару в зубах приносил вещи, что принадлежали Зеницу или Иноске, что-то в груди с треском ломалось, хрустело так громко, будто он сейчас оглохнет.       Все вещи, что он находил сам или приносил Чачамару, Юширо бережно хранил у себя дома, превратив одну комнату в целый музей, а вторую перестроив в мастерскую, где он рисовал портреты госпожи.       То, что он собирал памятные вещи было странно, Юширо иногда ловил себя на этой мысли. Пытался выбросить кабанью голову, но рука не поднималась. И он успокаивал себя тем, что так хотела бы Тамаё-сама.       Признаться в том, что он сам хотел сохранить эти вещи, оказалось на удивление легко.       Юширо иногда захаживал в поместье Убуяшики. Кирия-сама с радостью принимал гостя, выслушивал истории о том, как поживают его дети. Своими детьми он продолжал называть отпрысков охотников, что когда-то служили ему. Кирия-сама так и не женился и не обзавёлся детьми, тела его сестер давно гнили в земле, а на их надгробьях не указана фамилия Убуяшики. — Юширо, — голос Кирия-самы тихий, хриплый от старости и немного дрожал, но он всё такой же мягкий, приятный и обволакивающий. — Как думаешь, Гемёй, Муичиро… все мои дети смогли возродиться? — Не знаю, Кирия-сама, — честно сказал Юширо. Он запутался во всех этих перерождениях, реинкарнациях и так далее. Пару раз ему казалось, что он видел белую макушку Шиназугавы, а иногда на горизонте чудился Томиока, поэтому он не мог быть уверен. — А я думаю, что они уже ходят по земле, — с улыбкой ответил Кирия-сама. — Я уверен в этом.       Юширо не ответил, но в сердце теплилась надежда, что и Тамаё-сама смогла вернуться. Но из Ада не возвращаются.       Юширо так же помогает Аобе Хашибара — внуку Иноске. Отвёл его на поля с цветами: там Аоба нашёл паучью лилию. Демон подкинул ему отрывки записей Кочо и Тамаё-сама, пару раз направлял во время исследований, чтобы Хашибара по неосторожности не создал новых демонов. Второй войны Юширо не выдержит. Как и все эти слабаки, что носят фамилии великих предков, но даже не имеют понятия, что они значат.       А ещё Аоба дитя гор. Юширо тихо подкинул ему путёвку на поход на гору Натагумо, благо денег у него достаточно. Его картины ценятся, конечно ведь как можно не любить Тамаё-сама? — Отвратительно, — Юширо вздыхает, перелистывая старые страницы такого же старого дневника.       На обложке аккуратным почерком выведено «Агацума Зеницу», но она сама оставляет желать лучшего. Потрёпанная, старая, пожелтевшая и очень пыльная. Юширо чувствует запах соли на страницах — пролитые слёзы владельца, что писал эти мемуары, пытаясь сохранить память о себе, друзьях и близких. Книжку своего дедушки Тока Агацума, вздорная девица, просто выкинула на улицу через окно, потому что «Ёшитеру, прекрати читать дедушкину научную-фантастику». Да-да, чёртова фантастическая история выжившего из ума старика. Услышав это, Зеницу сошёл бы с ума от горя. На этот раз по-настоящему.       Ёшитеру был единственным, кто хотел верить в сказки дедушки и бабушки. И он верил, понимал и, кажется, чувствовал некую связь с прошлым, ибо его взгляд иногда становился слишком задумчивым и пустым. Но младший Агацума под натиском сестры и матери быстро перестал делиться своими мыслями касательно историй полоумного дедушки. А Юширо возлагал на него надежды. Жаль.       Юширо замирает, когда доходит до последних страниц дневника. Они были исписаны одними и теми же именами.       Танджиро. Иноске. Дедуля.       Имена повторялись, чередовались, были написаны криво, красиво, с наклоном. Юширо физически ощущал всю скоробь и печаль, что испытывал Агацума. Сам он также скучал по госпоже.       На самой последней странице мелким почерком, криво и очень непонятно было написано одно: Кайгаку.       После этого новых записей не было. Юширо захлопнул дневник.       Дневник Юширо реставрирует и посылает Чачамару отнести его Ёшитеру, как подарок на семнадцатилетие. Младший Агацума радуется тихо-тихо, прячет книгу и плачет, как-то слишком грустно и понимающе. Но Юширо ничего ему не расскажет, ибо тот не готов. По глазам видит.       Юширо продолжает рисовать. Госпожу, пейзажи местностей из прошлого, Танджиро, Иноске и Зеницу. Незуко и Канао. Рисует, рисует, рисует и постоянно ломает кисти. Потому что от осознания, что они забудутся, что забудется госпожа и все-все, очень больно, аж до скрипа сердца и сломанных костей.       Чачамару смотрит пристально, мяукает и виляет хвостом, мол, ты ведь помнишь. — Помню, — отвечает Юширо. — Но этого мало.       Ночами он видит сны, где Тамаё-сама гладит его по голове, обнимает и говорит, что рядом… что рядом с Агацумой, Камадо и Хашибарой. Что у неё всё хорошо, и она просит Юширо жить дальше и забыть их, её.       Юширо просыпается в холодном поту, Чачамару ёрзает рядом, а в груди гулко бьётся сердце. Сон — обман и он это понимает. Юширо идёт рисовать новую картину. — Юширо-сан?       А потом он встречает Канату. — Я тебя знаю?       Встреча происходит в парке, зимой. На улице минус тридцать, холодный, колючий ветер и россыпь звёзд на ночном полотне. — Возможно, — тихо отвечает Каната, голос его чем-то похож на голос Канао. Юширо чуть передёргивает плечами и от его тона, и от его ответа. — Парень, мне тут загадки не нужны. Если есть что сказать, то говори. Или уходи. — Прощу прощения, — Каната кланяется, до ужаса правильно и так знакомо, что у Юширо опять дёргается глаз. — Я пойду.       Каната уходит, а Юширо смотрит ему в след, неосознанно пытаясь найти в нём знакомы черты. Но разочаровывается, ибо у этого пацана кроме глаз и волос нет ничего общего с родом Камадо. Юширо это сразу понимает.       И да, он знает Канату. С рождения наблюдал за ним.       Следующая встреча происходит уже весной. Чачамару-предатель приводит потомка Камадо в их квартиру душным, апрельским вечером. Юширо впускает его в дом. — Итак, задам тебе тот же вопрос. Ты знаешь меня? — Да. — Откуда? Из журнала про художников? Я не даю автографов. — Нет. Вы же тот человек, — Каната выделяет это слово с особой интонацией, — из записей Агацумы-сана? — Что? — Юширо с удивлением смотрит на парня, чуть сдавливая ручку чашки с чаем. Чай пить бесполезно, ведь он не чувствует ни жажды, ни голода, но вкус очень приятный. — Расскажите мне о Танджиро Камадо, — Каната не просит, а почти приказывает и улыбается уголком губ, так хитро, мерзко, совсем не по камадовский, что становится страшно.       Юширо не рассказывает, а просто выгоняет наглого мальчишку из дома, в буквальном смысле выпинывая его. От его ауры демону жутко и не по себе, и он понимает, что доверит память кому угодно, но не Канате.       Но мальчишка не сдаётся. И упорство, наверное, единственное, что у него есть от Танджиро. Кроме волос, разумеется.       У Канаты тёмно-красные, почти бордовые волосы, глаза фиолетовые, большие, круглые и почти пустые. Его взгляд напоминает взгляд Канао, которая всегда смотрела будто бы сквозь человека, но на самом деле прямо в душу.       На дне пустых глаз танцуют демоны. Скрытные, незаметные, но очень жуткие и такие знакомые.       Юширо кажется, что он смотрит в зеркало. Внутренние демоны Канаты слишком похожи на его собственных. Но в то же время он пугает сильнее Мудзана, а Юширо не перестаёт тянуться к нему.       Каната вежливый до ужаса, но его скромность граничит с дерзостью и наглостью. На каждое слово Юширо он найдёт ответную колкость, да такую, что демон потом ничего сказать поперёк не может. В такие моменты так и подмывает спросить, мол, ты точно Камадо, но потом Юширо вспоминает, что нет. Каната не носит фамилию Камадо, ведь Киэ, его мать, была единственной дочерью Танджиро. Он Каната Мацумото, и эта фамилия настолько мерзкая на слух, что уши Юширо готовы скрутиться трубочкой. Конечно, фамилия, которая созвучна со словом «уголь», не такая симпатичная, но всё же лучше «коровы»*. — Заткнись и не мешай. — Вы сварливый как чёрт. — Я сказал заткнуться. — Не думаю, что девушка на портретах хорошо воспримет Вашу грубость.       Это был удар ниже пояса. Юширо не отвечает, продолжая вырисовывать силуэт Тамаё-сама, а Каната играет с Чачамару, продолжает разглядывать картины. После этого они ещё долго не говорят. — В этой маске душно. — Тогда зачем надел? Снимай.       Каната стаскивает с головы кабанью маску: волосы растрёпаны, красное лицо и удивлённые глаза. — Хотел узнать, как себя чувствовал Хишибара-сан. — Узнал? Вот и молодец. Больше не трогай.       Каната не слушает его: он вновь надевает маску на голову и идёт к зеркалу. Юширо в который раз давит в себе вопрос «зачем тебе всё это?» и молча наблюдает, вдруг понимая, что ни в одном из их разговоров не было упомянута фамилия Иноске.       Каната ужасно надоедливый, непоседливый и очень бесящий, ведь он постоянно норовит пощупать всё, потрогать, надеть и опять пощупать. Но в то же время у Юширо не возникает желания немедленно сломать ему руки и выкинуть из дома. Как минимум это из-за того, что Каната по-любому вернётся, как только кости срастутся обратно.       А ещё Канату Юширо не выгоняет, потому что он просит рассказать историю, а не сказку. — Всегда считал маски кузнецов нелепыми, — Каната опять крутится перед зеркалом, а его лицо скрывает маска Хаганезуки. — Всегда? — уточняет Юширо, ибо он уверен, что Каната нигде раньше не видел таких масок. Холодок пробегает по спине.       Каната снимает её, крутит в руках, сжимает крепче, почти до треска, но не отвечает.       Ещё одна причина почему Юширо не выгоняет мальчишку в том, что так ему спокойнее. Ведь он сможет проследить за его демонами, и возможно, предотвратит ужасный исход. Только какой? Юширо не знает.       Каната вообще весь из себя странный. Парень с обожанием смотрит на гарду Ренгоку, постоянно вертя её в руках, но в то же время в глубине фиолетовых глаз сгущаются такие тёмные тени, что Юширо невольно начинает прижимать к себе Чачамару и молиться госпоже.       Каната часами смотрит на портрет Танджиро. Оглаживает пальцами его силуэт, каждую ресницу, волосы, поджимает губы и кусает их до крови, щурит глаза недобро, а руки дрожат. Вся поза Канаты говорит о том, что он готов броситься вперёд и сломать картину с его предком. В такие моменты Юширо спешит накрыть холст тканью.       Каната страшный до жути. В нём нет ничего от Танджиро, Канао или Незуко. Он холодный, расчётливый, а улыбка его пробирает до мозга костей и хочется немедленно убежать. Но Юширо продолжает впускать его к себе в дом раз за разом, потому что…       Каната опять крутится перед зеркалом: в руках у него серьги-ханафуда. Он примеряет их к себе: подносит по очереди к ушам, усмехается — жуть какая — и просит: — Юширо-сан, расскажите мне о прошлом. Расскажите мне правду.       И Юширо рассказывает, рассказывает, рассказывает. Плачет, рисует и ещё раз рассказывает. Потому что даже ему надо выговориться, он хочет поделиться своей памятью, воспоминаниями погибших, рассказать о госпоже. Он хочет, чтобы правда жила не только на его картинах. Он хочет, чтобы обещание, которое он дал себе и им, наконец осуществилось.       То, что он может взрастить настоящее чудовище, Юширо старается игнорировать.       Каната слушает внимательно. Улыбается.       И ломает серьги-ханафуда.