Мой Бог… Мы так давно не говорили.
Коннор вспоминает книгу в черной обложке, заповеди, озвучиваемые бархатным, вкрадчивым голосом. Конни пытается выскрести это из сознания. Конни слишком хорошо помнит, что за этим следует. Конни не верил в Бога. Конни даже не дочитал про него книгу. Маленький Коннор никогда не понимал, почему тетушка Аманда так сердилась, когда он говорил, что верит в папу Хэнка. Он всегда был для него чем-то святым. Такой же стала для него и светловолосая Ричи. Девушка с почти-нимбом над головой. Лунная для Него. Живая для Коннора. Коннор обращается в пустоту, шепотом – в тихую темноту потерянного здания. Коннор знает, что только Он услышит его сейчас. Существующий вне пространства и времени. Но это все неважно. Важно то, что Коннор просто отчаянно хочет поговорить.Мы с тобою заодно, Только я живой, а ты из акварели.
Коннор медленно выдыхает слова, обращается к затихающему, угасающему в сознании Конни. Они ведь оба хотели сбежать от ужасной реальности. Разными способами. Но их ждет одинаковый, правильный, исход. Коннор чувствует, что даже почти растворившись в этом мире, он живее Его, существующе-нереального. Того, кто должен умереть на листе бумаги, между пятен краски. В своем любимом, нарисованном черной акварелью, сюжете.Я провел по небу пальцем и испачкался в тебе.
Коннор что-то ласково и неразборчиво продолжает шептать, смотря на немного открытый его зрению кусочек тучи. Спустя мгновение Конни, почти в беспамятстве, шумно дышит, правой рукой пытаясь зажать левую, но только лишь беспомощно окунает пальцы в кровь, пропуская через них красноватую воду.Я пошел, а ты останься, присмотри за этими.
Коннору мерещится светлый образ папы Хэнка. Балансируя на грани сознания, парень понимает, что это невозможно. Это нереально. Но ему так нравится эта картинка. Коннор умоляющим шепотом просит его проследить, чтобы Ричи помогли. Проследить за всем этим чертовым, жестоким и несправедливым, но таким прекрасным, миром. Коннор почему-то вспоминает Тайсона, который пережил не меньше страданий. Но в отличие от него, не притворялся нормальным, а стал им. Не боялся этого. Коннор, глотая стекающие слезы, просит прощения. Продолжая обреченно сглатывать соленые ручейки, попадающие в рот, просит что-то светлое, что-то божественное и красивое, такое иллюзорное, сохранить чертов мир. Простить его за слабость и трусость перед самим собой. Просит защиты. Молит. Теперь наконец-то также искренне, как учила тетушка. Полупрозрачный, почти реальный, папа Хэнк так тепло улыбается.Я катаю по ладошке мир, в котором я живу. Я его глотаю крошки, слизывая на ходу.
Коннор опускает взгляд, не в силах больше смотреть на темное, мокрое небо. Видит на своей ладони маленькую Луну. Круглый шарик переливается светом, неспешно вращается на поверхности раскрытой ладони. Окрашивается из бело-свинцового в цвет его крови. Конни хочется попробовать его, Конни примыкает губами к своей ладони. Выпивает алый Лунный свет. Коннор лишь чувствует металлический привкус. Луна рассыпается на мелкие кусочки, рушится в частички пыли.У меня к тебе вопросы, может, знаешь, что сказать.
Коннор задает беззвучные вопросы, не надеясь получить ответы. Папа Хэнк наблюдает за ним, Коннор ощущает его светящийся взгляд. И ему уже все равно, что это лишь очередные иллюзии, вызванные в воспаленном разуме, подхлестываемые потерей крови. Ему уже все равно. Но вопросы копошатся, укалывают. Почему все так сложилось? Почему он ушел? Конни интересует другое. Он судорожно выплескивает вместе с тягучей кровью жалкие, странные, ощутимо-больные воспоминания. Почему тетушка так любила его? Почему? Почему она просто не могла умереть? Избавить его от колючих страданий, шипами впивавшихся в его тело каждую пятницу, субботу, воскресенье. Почему тетушка так любила их секретную игру. Почему наивный Коннор позволял Его терзать, слабый глупый мальчик. Слабый глупый, истерзанный Конни.Ницше говорил про способ, как быстрей всего распять.
«И не иначе умели они любить своего Бога, как распяв человека». Коннор ускользающим сознанием выуживает из головы цитату, думает о словах тетушки, которые она так старалась вбить в Конни. Которым несоразмерно, неоправданно верила, парадоксально постоянно их нарушая. Коннор усмехается абсурдности того, что доживающий последние крохи жизни, он еще способен помнить величайшего философа. «Бог есть мысль, которая делает все прямое кривым и все, что стоит, вращающимся». Коннор понимает, что снова слабо усмехается пересохшими губами. Перед ним абсолютно кривая реальность, состоящая из иллюзий и обмана зрения, обмана мозга, принявшая форму единственного, в кого он действительно, по-настоящему верил. В того, кто когда-то покинул его, оставив в ужасном сюжете извращенной сказки, случайно сломав маленькому мальчику с каштановыми волосами жизнь. Не по своей воле. Перед глазами плывет. Коннор выхватывает лоскуты прошлого, прокручивает, вспоминает, перекатывает на языке ярость на тетушку, сделавшую его таким, разрушившую его маленький счастливый мир, глотает слова горечи, обиды на несправедливость жизни. Отчаянной, бессмысленной обиды на свою слабость против мачехи. Неосмысленность напуганного ребенка. И почти ощутимое отвращение к тому, Кого тетушка создала внутри него. «Ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!» Горькая усмешка еще чуть шире, отчаяния – на грамм больше. Коннор на самом деле понятия не имеет, почему именно так говорил Заратустра. Но он точно знает, что эти слова его успокаивают.Я катаю по ладошке мир, в котором я тону. Спи спокойно, мой хороший, я сегодня не приду.
Коннор лежит в окровавленной ванне и снова видит на своей руке Лунный шарик, излучающий такой невероятно-глубокий свет, который, кажется, накрывает с головой, затапливает, обволакивает, оставляя все меньше кислорода. И меньше мыслей. Коннор шепчет Конни, что они уже совсем близко к тому, чего Он так хотел. Коннор сегодня не вернется в реальный мир. Он больше никогда туда не вернется.Буду там, где в ванной море Я недвижим и безлик.
Коннор смотрит на свои руки, погруженные в ало-прозрачную холодную воду. Двигаться больше нет сил. Он чувствует, как вместе с Конни растворяется в пространстве и времени. Разрушается в неоново-синем. Коннор в воображаемом космосе грязного бетона видит ее, привычно мягко и одновременно насмешливо, улыбающуюся ему после очередной его глупой шутки. Видит темную кожу бархатных рук, умевших приласкать его, обмануть своей заботой. Видит седые волосы и короткую бороду, в которой прячется добрая, такая же, как у самого Коннора, усмешка.Я в воде, а вместо крови из бумаги корабли.
Сознание продолжает играть с парнем в игры, подкидывая новые галлюцинации. Коннору нравится на них смотреть. Так спокойно. Фантомные листы бумаги с чертовым нарисованным сюжетом тают, Его рисунки превращаются в такое красивое оригами. Тонут, идут ко дну в красном море ванны.Я катаю по ладошке мир, в котором я умру.
Луна, снова прыгающая мячиком на руке, с детских, давно забытых рисунков становится пространством вокруг него, заполняет, вытесняет холодный, обветренный бетон. Он, как в кошмарном сне, снова оказывается в созданной Им, бумажной реальности. Но сейчас ему слишком спокойно. Он чувствует, он видит, как вместо Лунной, на его шею обрушивается черное лезвие с кислотно-синим большим иксом. Он чувствует, как нервы отбивают обратный отсчет, как сердце считает за него двадцать восемь длинных ударов. Коннор готов, ведь так и должно быть.Я порезался, по-моему, но не помню, почему.
Конни удивленно и озадаченно смотрит на рану, из которой течет кровь. Неоново-синяя, такая пугающая. Без остановки. Он не помнит, как это вышло. Зачем он это сделал. Где его Лунная?Словно девственная плева рвется сердце на куски.
Конни вспоминает, как играл со своей Лунной в свою прекрасную, давно желанную игру. Она так хорошо смотрелась в красных созвездиях. Конни хочет еще ее страданий. Он же только начал, она ведь только приступила к разыгрыванию ролей в его нарисованной картине, к спасительному прекрасному освобождению. Конни не в силах остановить хлынувший поток ее криков-воспоминаний. Конни чувствует, как что-то внутри рвется, отзывается на эти мысли. Разбивается на осколки. Конни больно. Конни почему-то царапает изнутри дурацкое, бесполезное, нереальное слово «люблю». Смерть Луны обрывается.Я Адам, а моя Ева вышибла себе мозги.
Неужели она сама? Неужели его Лунная сама завершила сюжет. Своим чертовым словом, своей чертовой смертью не от его руки. Конни не хочет верить в свои ложные воспоминаниям, но почему-то не может им сопротивляться, додумывая новые детали. Разочаровываясь. Не в силах ничего с этим сделать. Больше не в силах. Коннор не может пошевелиться, чувствуя, как темнота подступает все ближе, а веки тяжелеют все больше. Коннор думает о Ричи, что сейчас как никогда, тошнотворно-иронично, близко к нему, ровно настолько, как не должна быть никогда в жизни. За соседней полуразрушенной стенкой. Он видит на внутренней стороне глаз ее, девушку, за которой он невольно наблюдал несколько месяцев, с которой вопреки всему не мог перестать общаться, потому что она притягивала его к себе. Такую привычную. С легкой полуулыбкой. Собранную, внимательную, красивую, идеальную, с искренними икрами жизни и интереса в ледяных глазах.Вот моя любовь!
С искрами в темных, глубоких зрачках. Лишь для него одного. Искрами, которые Он у нее отобрал, разбил все без остатка. Коннор просит прошения, едва шевеля губами. Конни до конца растворяется в выдуманном сюжете. В остатках сознания, теряя тонкие веревки, ниточки и паутинки реальности, почему-то непрерывно порхает такое важное, теплое «люблю». Всплывает скромной, односложной, такой родной и полузабытой хрипотцой папы Хэнка. Разносится вкрадчивым тихим, интимно-секретным, бархатным голосом тетушки Аманды. И взрывается фантомным, обессиленно-обреченным, чертовски искренним, выдохом, казалось, последним выдохом Ричи Эркер. Последним, под что Коннор с горько-отчаянным облегчением засыпает.Вот она, любовь.
...Навсегда.