1
Петр Иванович Червинский встречал своего закадычного друга Александра Васильевича Дорошенко. Тот на днях возвратился из Киева и пребывал в довольно скверном расположении духа — что-то там не ладилось у его сына Николая. Насколько Петр Иванович помнил этого молодого человека с самого детства — такому сыну можно было только позавидовать: толков, умен, смог получить хорошее образование в Европе и неплохую должность при дворе киевского вице-губернатора. Потом женитьба, дети, дом — полная чаша, куда там его собственному сыну Гришке! Казалось бы, живи да радуйся, но нет, в последние полгода Дорошенко-младшего как будто бы подменили! Сначала долгое время не появлялся в уезде, потом пошли слухи о серьезных неприятностях у него на службе. Петр Иванович помнил рассказ своего друга после его предыдущей поездки к сыну в Киев — тогда, со слов отца, сын вдруг решил «удариться во все тяжкие» — алкоголь в неумеренных количествах, увлечение некой дамой, имя которой не называлось… Нет, на подобные «мужские грехи» Петр Иванович смотрел более чем снисходительно и сам не собирался отказываться от подобных радостей жизни, но они всегда существовали для него отдельно от семьи. «Впрочем, у каждого свои проблемы и пути к их решению», — невольно подумал Петр Иванович, вспомнив свою собственную встречу с женой Ольгой во время его последней поездки в Киев. Ни в коем случае не бывший глупцом, помещик отлично осознавал, что никакие трудности и проблемы в делах мануфактуры не могли бы задержать его самого вдали от семейного гнезда на столь длительное время. Ольга не была дома уже более пяти месяцев. Казалось, она была рада встрече с мужем в Киеве и вела себя вполне сообразно ситуации, но откровенного разговора избегала, как только могла. Они даже виделись только в ее парфюмерной мануфактуре — домой Ольга с ним не поехала, пояснив, что у нее временно живёт подруга с маленьким ребенком… Вся ее нервозность и спешка во время их коротких встреч сигнализировали о том, что что-то не так, произошел какой то серьезный надлом в их отношениях. Тогда Петр Иванович мудро решил просто переждать, пока молодая супруга сможет разобраться в себе, понимая, что без её на то желания никакие силы не заставят её вернуться к нему в Червинку. Зная взрывной темперамент Ольги, Червинский-старший прекрасно понимал, какую бурю эмоций вызовет в ней подобная попытка принуждения. Тем более, говоря откровенно, сам он не собирался жить монахом во время ее отсутствия — благо, крепостных девок в Червинке всегда хватало… Они же досматривали его младшего сына — подрастающего Сашеньку, все больше и больше напоминавшего лицом его позднюю любовь Ларису Яхонтову. Положа руку на сердце, с Ольгой Платоновной подобных чувств Червинский-старший не испытывал. Их брак в самом деле напоминал взаимовыгодную сделку — он получил престиж в виде красавицы-супруги, по возрасту годившейся ему в дочери, с которой почётно было выйти в свет, и за это финансово помог ей в сложный момент, поставив на ноги ее парфюмерную мануфактуру, хотя ему самому, откровенно говоря, гораздо ближе был запах сена и даже навоза, вместе с прочими прелестями крестьянского хозяйства, которое он научился вести с малых лет и за счёт которого стал «тем самым Червинским» — одним из самых состоятельных помещиков в своем уезде. Он умел не только все проконтролировать, но и выгодно купить и еще выгоднее продать, виртуозно разбираясь в перипетиях сделок по сельхозпродукции, в Нежинском уезде лишь Шеффер да старший Дорошенко могли с ним посоревноваться в этом умении. А вот в личных отношениях многолетний деловой опыт, похоже, сильно подвёл Петра Ивановича — «сделка» просуществовала весьма непродолжительное время, пока вторая ее сторона со свойственным юности пылом не переключилась на что-то более для себя значимое. Похоже, им будет о чем сегодня потолковать со старым приятелем за рюмкой доброго коньяку… Хозяин имения спускался вниз по лестнице, чтобы лично встретить подъехавшего в карете гостя, высказывая тем самым тому свое уважение.***
Посиделки старых друзей в тот вечер неожиданно затянулись. Пара пустых бутылок из-под коньяка уже стояли на полу, но тема для начатого разговора не терпела спешки. — Представляешь, сын так и заявил мне — да гори оно всё синим пламенем, для него, видишь ли, теперь ничего не имеет значения — ни неприятности на службе, ни репутация в обществе… И от переезда в наше имение он категорически отказался. — Однако, это в нем говорит молодость, пока ему совершенно не хочется думать головой, вспомни себя в его годы. Но это проходит… — Увы, не в его случае. Ведь столько лет он потратил, чтобы добиться внимания этой особы, и таки добился! Теперь она от него в больнице не отходит, а у него вид счастливый и в то же время дурацкий. Купчихи Шеферчихи ему, видишь ли, в жизни для счастья не хватало! — А Лидия Ивановна что? — Насколько я знаю Шефферов, у них у всех всегда была только одна любовь — любовь к деньгам. Мало того, Шеффер сейчас сама вдова и дитё у нее — это вообще не в счёт, получается, так? Говорю — дурень, тебе к тому же духовной консисторией запрещено пять лет в брак вступать, и у неё вдовий срок ещё не вышел, а он только смеётся — мелочи, мол, после стольких лет ожидания ещё пять ничего не значат! Представь, что о них сейчас будут говорить в нашем уезде, и это после всего случившегося… — А может ну их, местных сплетников — много чести на них оглядываться! Зато сын у тебя сейчас герой — не много ни мало, сам под пулю сунулся, а столичного инспектора спас, подпольную мануфактуру вскрыл, да ещё и сердце дамы покорил. Ну ведь есть в кого, а, Александр Васильевич? — заговочески подмигнул приятелю старший Червинский. — Может, и так, только я уже, похоже, никакого влияния на него не имею — вырос стервец. Даже пригрозил его наследства лишить, а он на то заявил — делайте, как считаете нужным, отец, Елене и детям эти деньги нужнее будут, а я свое заработаю! — Бог шельму метит… Ничем его не проймёшь, да ведь это у вас фамильное, куда денешься? Пусть покочевряжится да понабивает себе шишек, а жизнь покажет, кто из вас был прав. В продолжение их неспешной беседы Александр Васильевич рассказал, что, после произошедших перипетий с братом, Натали вся испереживалась за него и сейчас они с мужем Богданом уехали на Кавказ на Воды, которые, говорят, сильно хорошо влияют на нервную систему. — Как по мне, так вот она — лечебная вода для нервной системы, — указав пальцем на недопитую бутылку коньяка Петр Иванович, довольно усмехнувшись в усы. — Ну, и ещё — когда дети в доме растут, да нас радуют… Мой Гришка-то и не написал ни разу, только и знаю от Николая, что он сейчас в варшавском остроге. Подлец, безусловно, но все ж родная кровь, нет-нет, да и думается, каково ему там сейчас… — Да, дел наворотили наши дети немало, и все же мы без них никуда. Вот у меня сейчас Елена за хозяйку в доме, да Володенька с Николенькой подрастают… Хорошо, что она в имении осталась — иначе совсем бы затосковал. — А она тебя часом не развлекает? — намек приятеля был почему-то неприятен Александру Васильевичу. — Типун тебе на язык, Петр Иванович, она прекрасная женщина и мать, но я на нее до сих пор смотрю только, как на жену сына, хотя, похоже, возврата к их общему прошлому уже не будет. — Говорят, первый муж Елены Коренев как раз в твоих годах был. Ну, а что такого — ты ещё мужчина хоть куда… — Так и у нее же запрет на вступление в брак на пять лет, а за это время, кто знает… — Ах ты, старая лиса, вон куда ты клонишь!.. Несмотря на приличное количество выпитого, далеко не сразу Дорошенко-старший решился перейти от обсуждения своих проблем к тому, о чем ехал предупредить друга. — А Ольга Платоновна тебе пишет? Петр Иванович замялся. — Нет, похоже, не до того ей там сейчас, вся в делах. — Не хотел говорить тебе, но я видел эти самые дела, с молодым столичным инспектором у нее дела, тем самым, которого мой Николя от смерти спас. Они вместе приезжали к сыну в больницу. — Думаешь, у нее это серьезно? Впрочем, Ольга Платоновна по возрасту мне в дочери годится, глупо было бы надеяться, что она не будет заглядываться на молодых! Только я, старый дурень, мог в такое поверить. Все надеялся, что она перебесится, одумается да назад в Червинку вернётся. Видно, не судьба. — Прости, друг Петр, наверное, тебе все же лучше было бы этого не знать… — Нет, почему же, с открытыми глазами как то, знаешь ли, сподручнее живётся. Давай-ка лучше ещё нальём, да выпьем, приятель, пусть все наши неприятности утонут в этом бокале, — у Петра Ивановича уже прилично заплетался язык. Как и следовало ожидать, Александр Васильевич не смог тем вечером уехать из Червинки, оставшись заночевать у своего друга. А на утро Дорошенко было уже не до откровенных разговоров, вместо этого ему пришлось срочно вызывать в имение доктора — ночью у Червинского-старшего случился сердечный приступ.***
— Только полный покой, свежий воздух и никаких злоупотреблений, — вынес свой вердикт пожилой полноватый доктор, приехавший из Нежина, который уже много лет лечил всю семью Червинских. И, хотя в гостиной уже не осталось никаких следов от их вчерашних дружеских посиделок, оба пана после этих слов лекаря почувствовали себя не слишком комфортно. В голове пана Червинского ещё долгое время после ухода медика крутились его слова: — И помните, Петр Иванович — в Вашем возрасте нервничать Вам абсолютно противопоказано, любое потрясение может привести к самым печальным последствиям… На ум помещику невольно приходили мысли о том, чем закончилось подобное потрясение для его первой супруги Анны Львовны. «Похоже, приходит и мой черед платить по долгам»… И, пожалуй, впервые за все время после ее смерти в душу к Червинскому-старшему закралось раскаяние: «Ведь Аннушка, пожалуй, была единственной женщиной, которая по настоящему меня любила»…***
Николай возвращался из больницы, откуда его наконец то спустя три недели отпустили домой с требованием соблюдать ещё не менее чем в течение пары недель целый ряд существенных предписаний. Но его радость от того, что удалось наконец-то вырваться из казённых стен, все равно была безмерной и усиливалась от присутствия сейчас с ним рядом в карете не менее счастливой Лидии Шеффер. — Наконец-то мы едем домой… — Нет, Николай Александрович, домой едете Вы, я, если Вы помните, живу совсем в другом месте. Сейчас я еду убедиться, что с Вами все в порядке, Вы нормально устроитесь и не будете нарушать предписания лекарей. — Требования о постельном режиме я, пожалуй, в одиночку не одолею, — иронично усмехнулся Николя. — Боюсь, тебе придется лично это контролировать. — Ничего, я Вас крепко свяжу и привяжу к кровати, и Вы справитесь. — Теперь я понимаю, что слухи о жестоком обращении пани Шеффер со своими крепостными не так уж безосновательны. Впрочем, мне это может и понравиться… Пожалуй, я тебе позволю так поэкспериментировать… — Вашему умению все ставить с ног на голову можно только позавидовать. — О, у меня полно разных умений, во всяком случае, постараюсь тебя не разочаровать. Лидия не успела ему ответить встречной колкостью, так как в этот момент карета остановилась — они уже подъехали к дому Дорошенко. Николай вышел первым, подавая даме руку. — Прошу. Со всей церемонностью он сопровождал ее в свой дом, в который раз надеясь, что раньше или позже она останется в нём навсегда. — Обещаю быть самым послушным пациентом, если ты сама останешься присматривать за мной. Только, боюсь, тогда мне может очень понравиться болеть. — Звучит так, как будто Вы намекаете, что для Вашего здоровья будет лучше, чтобы я побыстрее ушла. — Ни в коем случае, напротив, я не знаю, что мне сказать или сделать, чтобы ты осталась, — голос Николя вдруг стал совершенно серьезным. — А если просто попросить, Николай Александрович? — Лидия сама подошла к молодому человеку поближе. — Тогда я прошу тебя, любовь моя — останься, — молодой человек обнял её, заглядывая в глаза. — Я понимаю, что ничего не могу сейчас тебе предложить — похоже, на государственной службе я уже не состою, репутацию свою я окончательно замарал связью с Еремеевыми, в новый брак мне теперь пять лет запрещено вступать церковью, и даже наследства меня отец, похоже, лишит. Вот такой малопривлекательный у меня нынче статус, который сможет измениться разве что со временем. — А кто сказал, что статус имеет для меня решающее значение? — шепот Лидии стал обжигающе горячим. — И кто сказал, что нам нужно чего-то ждать, если можно просто быть счастливыми, Николай Александрович? В голове Николая все закружилось от этих слов, сильнее, чем когда он выпивал бутылку самого крепкого коньяка, комната словно поплыла у него перед глазами, на какой-то момент все перестало для него существовать, кроме манящих, сладких губ любимой женщины. Он не помнил, как они оба оказались в его спальне, и все дальнейшее воспринимал не иначе, как самый восхитительный сон, больше всё на свете опасаясь проснуться. Но именно сейчас все происходило с ним в реальности — и прекрасные изгибы такого желанного тела Лидии, и страстные стоны, срывавшиеся с её закушенных алых губ, и обжигающие поцелуи, от которых горела кожа, а каждое мгновение их единения обращалось в вечность. Это было больше, чем слияние тел — в этот момент будто бы объединились в одно целое их души…***
На следующее утро они проснулись в объятиях друг друга. Николя словил себя на том, что даже во сне боялся отпустить от себя такое долгожданное и наконец обретенное счастье, опасаясь, что, как когда-то несколько лет назад, его видение снова исчезнет, и все произошедшее окажется несбыточной мечтой. Он любовался умиротворенно спокойным лицом спящей женщины, ее разметавшимися черными волосами, скульптурными формами ее тела. Даже ожоги на ее белоснежной коже, полученные на том памятном пожаре несколько лет назад, приводили молодого человека в трепет. — Теперь ты моя и только моя… Никуда тебя не отпущу, ты слышишь? — еле слышно прошептал он, убирая прядь волос с ее маленького уха. Лидия вздрогнула и подняла на него глаза. — И все же мне придется сейчас уехать, я и так оставила на ночь Викторию со служанками. Могу себе представить, что она там им устроила. Николай улыбнулся: — Привози её сюда, я так соскучился по маленькой Викки. — Вы действительно хотите, чтобы мы с ней снова здесь жили? Представьте, что будут говорить о нас люди. — Ты вчера совершенно правильно сказала — разве подобные мелочи имеют теперь значение? Впрочем, в Европе данный нашей церковью запрет на вступление в брак не будет иметь никакого значения, к примеру, в Англии браки давно регистрируют только специальные чиновники. Только скажи — и мы сможем поехать туда в любое время и все уладить. Если ты, конечно, согласна выйти за меня замуж. — Если честно — одной истории с недействительными документами о браке мне хватило, пусть уж лучше все будет, как будет. Но насчёт вместе пожить в Европе, пока здесь утихнут все разговоры — звучит очень заманчиво, впрочем, перед этим здесь предстоит ещё очень много чего уладить. — Да, похоже, это только меня здесь уже мало что держит, — Николай пробегал глазами письмо из солидной стопки деловой корреспонденции, скопившейся за время его длительного отсутствия. — Перед вице-губернатором все-таки был поставлен вопрос о моем служебном несоответствии, кто бы сомневался, после жалобы пана Крюковского! Похоже, мое увольнение — это дело уже давно решенное, нужно только заехать в контору все оформить. — А ведь мне как раз нужен толковый управляющий мануфактуры, если, конечно, Вас не испугает скандальный побег двух предыдущих управляющих от скорой на расправу хозяйки по фамилии Шеффер, — но при этих словах ее улыбка была такой же светлой, как наступившее утро. — Заниматься производством шеферовки? А что, звучит заманчиво. Ещё бы при этом не спиться! Впрочем, шучу — мне кажется, я уже успел побывать на этой грани и, спасибо пану Хейфецу, смог вовремя остановиться. — А что за история с паном Крюковским? мне кажется, я наслышана об этой фамилии. — Ещё бы не быть наслышанным о первом скандалисте Киева. Я действительно допустил ошибку с его земельным наделом, но решить с ним все миром так и не получилось… — Расскажите мне об этом деле подробнее. — Там только моя вина… невнимательно посмотрел работу замерщика и внёс неверную информацию в кадастровые документы. — То есть, если этот уважаемый пан со всем согласится и отзовет свою жалобу — Ваши вопросы по службе будут решены? — Да, но тут, как говорится, скорее рак на горе свистнет. Но у Лидии на этот счёт было свое мнение, в её голове уже зрел план. В конце концов, её умение вести деловые переговоры давно стало сначала в Нежинском уезде, а теперь и в Киеве притчей во языцех. — Что ж, сегодня к вечеру я надеюсь быть у Вас вместе с Викки. Ольга Платоновна с Хейфецем на днях уехала в Червинку, без неё мои сборы займут немного дольше времени. Ее голос звучал настолько невинно, что даже думавший, что он хорошо знает Лидию, Николя ничего не смог заподозрить.2
— Я поеду туда одна, ну как ты себе представляешь наш совместный визит? — Ольга Платоновна разошлась не на шутку, пытаясь убедить в своей правоте Хейфеца, с которым они вместе ехали в Червинку. Лидия написала письмо своему управляющему имением Захару, он тебя примет в имении Шеффер на любой удобный срок, как родственника покойного супруга хозяйки… Уверена, что после разговора с Петром Ивановичем я тоже приеду в имение Лидди. — Но я мужчина, я должен быть с тобой во время этой беседы, в конце концов, это в принципе мужской разговор. — Господину Хейфецу захотелось погеройствовать и нарваться на дуэль, от которой он потом не сможет отказаться? Что ж, можешь попробовать! Пан Червинский, кстати, очень хорошо стреляет, думаю, что не хуже Еремеевых… — Милая Ольга, я, конечно, понимаю, что не выгляжу таким героем, как Николай Александрович, но все же и трусом я никогда не был… — Да пойми ты наконец, я хочу поговорить с Петром Ивановичем как с деловым человеком, мне кажется, это будет лучше, чем нагнетать лишние эмоции и расставаться врагами. В конце концов, я хочу сохранить свою благодарность к человеку, который пришел мне на помощь в критической ситуации. — И только это, моя дорогая Ольга?.. — Только это. Потому что по настоящему серьезное чувство я испытываю совсем к другому человеку… В итоге влюбленные сошлись на том, что сначала они оба поедут устроиться в усадьбе Шеффер, и лишь оттуда Ольга отправится в Червинку.***
Петр Иванович сидел за большим письменным столом, на лице его читалось невеселое раздумье, лоб прорезали новые глубокие морщины. В руках он сжимал письмо, но, при этом, казалось, совершенно позабыл о нем, да и вообще не помнил, где находится, весь углубившись в воспоминания о днях давно прошедших, но от этого не становящихся менее милыми сердцу. Вот малыш делает свои первые шаги, тянется ручонками к нему и молодой смеющейся женщине. Мальчик чем то похож на Сашеньку, который тоже только недавно начал ходить, но это не Сашенька. Его первенец, Гришка… И сам он в этих воспоминаниях далеко не благоообразный убеленный сединой помещик, а молодой подтянутый мужчина, бравый офицер, только недавно пришедший с военной службы и вернувшийся домой, к жене и сынишке. «Аннушка. Как я мог так не ценить тебя, и в итоге потерять и тебя, и обеих дочерей, а за ними и сына?..» В какой момент было безвозвратно утрачено доверие Григория, и вместо близости отца и сына между ними остались только суровость и страх? Что он упустил в его воспитании? Возможно, в какой то момент стал слишком строгим с ним и, тем самым, отдалил от себя Григория, оставив у того единственную цель в жизни — заслужить отцовское одобрение? И к чему в итоге это привело их обоих? Получится ли у них с Гришей когда- нибудь снова стать по настоящему близкими людьми, отцом и сыном, хотя бы в память об Анне Львовне? От тягостных мыслей Петра Ивановича отвлек тихий стук в дверь кабинета. Поднявшись навстречу вошедшему, Червинский-старший невольно выронил из ослабевших вдруг пальцев сжимавшееся до этого в них злополучное письмо: — Ольга Платоновна? В голове его отчего-то резко помутилось, и он грузно осел прямо на пол посреди своего кабинета. — Петр Иванович, придите в себя, да очнитесь же! — взволнованая Ольга склонилась над ним, не обращая никакого внимания на то, как мнется шелк ее дорогого платья, как проливается на него из взятого с письменного стола графина вода, которую она попыталась дать мужчине. — Кто-нибудь, помогите поскорей! На шум прибежала одна из служанок, Павлина, которая служила в доме уже не первый десяток лет. — Ах ты, боже ж мой! — всплеснув руками, запричитала служанка. — Ведь только две недели прошло, как у пана сердечный приступ был! Казалось, чуть пришел в себя, и на тебе! Я сейчас же пошлю за доктором! — Принесите его лекарства, немедленно! Те, что он принимал в последнее время! — Ольга в критический момент смогла стать собранной, голос ее звучал властно. Она искренне надеялась, что полученные ею знания в области химии помогут ей сориентироваться в препаратах и правильно оказать помощь. Вздрагивающими руками женщина высыпала из аптечки немногочисленные таблетки… «Да, похоже, Петр Иванович не слишком обращал внимание на собственное здоровье»… По крайней мере, большая часть упаковок с лекарствами у него оказалась просто не вскрытой. «Глоноин от господина Геринга» (нитроглицерин — прим.авт.) — бросилось ей в глаза знакомое название. «Именно он купирует острые приступы стенокардии» — вспомнилось ей не так давно прочитанная статья этого ученого по исследованию препарата. Она кое-как смогла положить в рот супруга одну таблетку. Спустя несколько минут они с Павлиной смогли приподнять Петра Ивановича и довести его до стоявшего в его кабинете дивана. Пан Червинский был необычайно бледен, его дыхание было хриплым. — Не волнуйтесь, Петр Иванович, все будет в полном порядке, врача я велела вызвать не медля… — сбивчивым шепотом заговорила Ольга, стремясь успокоить более себя, нежели больного. — Ты. Все-таки… приехала. Ко мне, — его слова она скорее угадала по губам. — Приехала и помогу Вам поправиться, обещаю, — несмотря на всю силу духа, женщина не могла сдержать льющиеся из глаз слезы. Но этих слов Петр Иванович уже не услышал, снова впав в бессознательное состояние.***
— Ну вот, Петр Иванович, похоже, совсем не следовал моим рекомендациям, — голос лекаря звучал расстроенно. — Я же его в прошлый раз строго-настрого предупредил, чтобы никаких потрясений. — Но, доктор, это далеко не всегда от нас зависит, — попыталась оправдать мужа Ольга. — Вы — нынешняя супруга Петра Ивановича, я правильно понимаю? — уточнил доктор. — Да, я — Ольга Платоновна Червинская, — подтвердила женщина. — Что ж, в таком случае его вполне можно понять — мужчине, обладающему таким сокровищем, очень трудно за него не волноваться, — несмотря ни на что, доктор был галантен. — Однако, теперь его состояние будет напрямую зависеть в том числе от Вашей заботы. — И все же, доктор, что с ним? Врач сокрушенно покачал головой. — Увы, порадовать мне Вас нечем. У него microinsultus. Состояние больного достаточно тяжелое, угроза для его жизни сохраняется, мало того, он пока не сможет ни вставать, ни толком говорить. Очень важно наличие сил в организме, да ещё уход и внимание близких… — Но как долго такое состояние может продолжаться? — сказать, что Ольга была в ужасе — это ничего не сказать. — Не хочется Вас расстраивать, милая пани, но этого никто не может знать заранее. Кто-то встаёт в течение нескольких недель, у других это может длиться годами. Все очень непредсказуемо. Единственное — если он благополучно переживет ближайшие две-три недели, можно будет с уверенностью сказать, что жить он будет. Сейчас я даже не могу Вам предложить отвезти его в больницу, так как неизвестно ещё, как он перенесет эту дорогу. Лекарь горестно вздохнул, искренне сочувствуя молодой красивой женщине, фактически вынужденной превратиться в сиделку для своего разбитого болезнью пожилого мужа. После ухода медика Ольге впору было схватиться за голову… Мужу необходимо было по времени ставить уколы — за этим доктор обещал дважды в день присылать медсестру из Нежина, кроме того, требовалось постоянно контролировать его состояние. Со стороны Червинский-старший мог показаться спящим, но перекошенное гримасой боли лицо мужчины говорило о том, что был совсем не здоровый сон. Большую помощь в уходе за больным оказывали слуги и особенно заботливая Павлина, но все равно в первый день за хлопотами пани Червинская не смогла ничего сообщить с нетерпением ожидавшему ее в соседнем имении Шеффер пану Хейфецу — это просто выскочило у нее из головы…***
Только поздним вечером буквально падавшая от усталости Ольга, оставив на ночь дежурить около больного Павлину, вошла в рабочий кабинет мужа и случайно наткнулась там на валявшееся на полу письмо, выпавшее утром из его рук. Она машинально взяла конверт, привлеченная размашистой подписью на нем — Г. П. Червинский… Письмо пришло из Варшавы. После некоторых сомнений она все же пробежалась глазами по ровным строчкам. «Теперь понятно, Петру Ивановичу было от чего нервничать — его сын Григорий писал, что было удовлетворено его прошение на Высочайшее имя, и с учётом того, что смерть его соперника наступила в драке, а также учитывая дворянский статус самого Червинского, после года отбывания наказания специальной комиссией в Петербурге он был помилован и скоро будет освобождён из варшавского острога, после чего планирует направиться домой, в родную Червинку. А тут ещё и мой приезд, на бедного Петра Ивановича столько всего свалилось разом. А ведь я даже не успела начать планировавшийся разговор», — сочувствительно подумала Ольга. И только тут ей на ум наконец пришло то, что нужно было бы предупредить о случившемся Юрия Абрамовича — ведь она так и не вернулась сегодня в Шеферовку, как они условились, да и в ближайшее время вряд ли теперь сможет это сделать. Но глаза перенервничавшей за день женщины совсем слипались и, уже окончательно засыпая, она решила, что завтра с самого утра обязательно направит в имение Шеффер слугу с письмом для господина Хейфеца… — Доложите хозяину, что госпожа Шеффер приехала, — на Лидии в огненно красном наряде, грациозно выбравшуюся из повозки у дома пана Крюковского на окраине Киева, невольно останавливался взгляд. Она вся напоминала пламя, столь же яркое, как и опасное, не менее опасным, холодным огнем полыхали её голубые глаза. Молодая женщина появилась в доме незнакомого ей до сегодняшнего дня человека с единственной целью — любыми путями убедить его отказаться от поданной жалобы на Николая Дорошенко, и была более чем подготовленной к этому визиту — недаром перед этим она полдня провела в гильдии за сбором информации о состоявшем в ней же господине Крюковском. Так вышло, что именно гильдия оказалась отправной точкой пересечения их интересов, а уж большего рассадника сплетен, касающихся её членов, ещё надо было поискать. Но сегодня это сыграло пани Шеффер на руку, и теперь ей было известно о некоторых сильных и слабых сторонах хозяина этого дома, которые ей предстояло сегодня использовать в своих целях. Недавно построенный дом Крюковского был оформлен с той помпезной роскошью, которая безошибочно позволяла определить в его хозяине обладателя молодого капитала, неожиданно дорвавшегося до больших денег и теперь всеми силами выставлявшего напоказ неожиданно приобретенное благосостояние. Сам пан Крюковский как нельзя лучше подходил к своей фамилии — высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с цепким взглядом серых глаз и крючковатым носом. Он смотрел на свою гостью с нескрываемым подозрением. — Доброго дня, Олег Борисович, — Лидия поздоровалась первой, высказывая тем самым уважение к хозяину дома. — Я рад приветствовать Вас в своём доме, госпожа Шеффер, но не могу представить, чем могу быть полезен Вам. Очень много наслышан о Вас в гильдии, однако, не имел чести до сегодняшнего дня быть представленным Вам лично… — во время традиционного поцелуя женской руки при приветствии его взгляд был внимательным и изучающим. — Прошу Вас, проходите в дом, — пан Крюковский сделал приглашающий широкий жест рукой, открывая перед женщиной двери. — К сожалению, я также не имела чести раньше познакомиться с Вами, тем не менее, мне необходимо сообщить Вам кое-что очень важное… для Вашего блага. Сделав некоторую паузу и наблюдая появившуюся явную заинтересованность в ее словах хозяина дома, Лидия продолжила: — Все дело в том, что я знаю о Ваших проблемах с местными властями насчёт неправильных замеров на Вашем участке. И, хотя чиновники в самом деле в последнее время дали себе большую волю… — И не говорите, госпожа Шеффер, где это видано — придти и оттяпать такую часть земельного участка, а ведь он всегда относился именно к моему земельному наделу! — не сдержался её собеседник, тем самым показывая, насколько ему небезразлична затронутая тема. — Но, насколько мне известно, этот дом и участок принадлежат Вам всего менее трёх лет, возможно, предыдущий собственник ошибался, считая эту часть надела своей? Вообще-то я не удивлена такой ошибке — здесь просто, как говорится, черти на ровном месте людей с толку сбивают… Очень даже вероятно, что все случилось к лучшему — знаете ли, репутацию этого места сложно назвать хорошей… — В каком смысле? — Дело в том, что я сама несколько лет назад, когда приобрела мануфактуру в Киеве, рассматривала вариант приобретения здесь земельного участка, но… Местные купцы из гильдии говорили, что когда-то именно здесь был деревянный храм, и горожане — раскольники заперлись в нем и устроили самосожжение, представляете? Неожиданно громко звякнула об пол чашка — служанка Крюковских, принесшая господам чай, услышав последнюю фразу, невольно выронила ее. Похоже, удар Лидии попал в цель — она не могла не увидеть, как вздрогнул и сам хозяин. «Очень религиозен, — крутилась в голове женщины данная ему в гильдии характеристика, — сильно подвержен суевериям»… Разумеется, она не могла быть уверенной в том, что храм стоял именно на его участке, но такой факт в этих местах действительно имел место, и Лидии пришло в голову его использовать. — Но это же полный вздор! — наконец воскликнул пораженный Олег Борисович. Однако, скрыть свое потрясение у него не получалось, и в глазах его не было столько уверенности, как в словах. — С тех пор, конечно, прошло больше ста лет, но люди до сих пор видят призраков этих несчастных, — молодая женщина горестно вздохнула. — С того времени этот, да и соседние участки не слишком пользуются спросом и постоянно меняют хозяев. В голове пана Крюковского невольно всплыло воспоминание о сделке покупки этого участка, совершенной им три года назад у местного нотариуса — действительно, прежний хозяин спешно продавал свою недвижимость, уезжая за границу, и участок достался ему совсем дёшево… — Похоже, что к случившемуся тогда имеет прямое отношение именно эта спорная земля — недаром на ней замерщиков уже не в первый раз будто бес путает… Не исключено, что этот злосчастный участок вообще может только церкви принадлежать, чтобы от скверны быть очищенным. Может быть, тем самым от Вас Господь беду отвести хочет? Видя, что пан Крюковский не на шутку задумался, Лидия Ивановна поднялась со своего места. — Я сожалею, что расстроила Вас, но мне было важно предупредить своего коллегу по гильдии, — она слегка улыбнулась. — Не хотелось бы, чтобы Вы пострадали. — Да, я Вам очень благодарен, прошу простить мою реакцию, — Ничего, я понимаю, Вам сейчас есть о чем подумать. Не стоит меня провожать, — ее алое платье полыхнуло уже в дверях. Разговор с нежданной гостьей действительно заставил господина Крюковского всерьез задуматься…3
Утро вновь застало Ольгу Платоновну в заботах — за ночь никаких изменений в состоянии мужа не произошло, и было непонятно, хорошо это, или плохо. Сознание к Пётру Ивановичу возвращаться пока никак не желало. Павлину еле удалось уговорить пойти отдохнуть — она практически всю ночь провела у хозяйской постели, но все никак не соглашалась на замену ее кем нибудь из молодых служанок, пока Ольга не пообещала ей, что будет с Червинским сама. Закрутившись, женщина далеко не сразу вспомнила, что собиралась написать письмо Юрию Абрамовичу. Но, едва только она взяла в руки перо и бумагу, как ее отвлек стук в двери кабинета. — Вас очень желает видеть пан Хейфец из имения Шеффер, — доложил слуга. Ольга выскочила к нему на крыльцо, не желая давать пищу для сплетен слугам, которые могли бы стать свидетелями их разговора в доме. Лишь проводив его в обвитую плющом уединенную беседку в саду, она дала волю слезам. — Милая, что случилось? Я уже не знал, что и думать, ты вчера как уехала в Червинку поговорить с мужем — с тех пор не давала о себе знать… Ольга никак не могла успокоиться — слезы лились из ее глаз будто сами по себе. — Твой супруг запер тебя? Обидел, или не дай Господь, избил? А может, вы просто с ним помирились, и ты не решаешься мне сказать?! Что бы не случилось, лучше скажи все прямо, как есть. — Нет, все не так, как ты думаешь, все гораздо хуже… С Петром Ивановичем вчера случился удар, и в том числе мой приезд тому виной. Я не могу себе этого простить. Пойми меня, пожалуйста — я ни в коем случае не могу сейчас его оставить… Петр Иванович всегда был благородным в отношении ко мне, и я должна быть благодарна ему за то, что он для меня сделал. Я не смогу никуда уехать, по крайней мере до тех пор, пока не будет никаких изменений в его здоровье. — То есть ты готова пожертвовать своим чувством и нашими планами по отъезду в столицу ради того, чтобы оставаться сиделкой при больном муже? Ольга отстранилась от Юрия, пораженно глядя на него, словно только что впервые его увидела. — А как может быть иначе? Разве я смогу быть спокойной и счастливой, если уеду сейчас, от далеко не чужого мне человека, который во мне нуждается? — Но разве только он в тебе нуждается, или я чужой для тебя человек? — Никогда бы не подумала, что ты меня не поймёшь- голос молодой женщины дрожал. — Хорошо, успокойся, — Хейфец понял, что допустил серьезную оплошность. — Давай не будем далеко загадывать и просто немного подождем. Я напишу прошение о небольшом отпуске, думаю, что мне там не смогут отказать. Возможно, за это время что-то прояснится с его здоровьем, или получится отвезти его в больницу. — Хорошо, пусть так, — Ольга Платоновна понемногу приходила в себя, возвращая привычный ей деловой поход. — Я буду каждый день тебе писать, если не получится самой приезжать в имение Шеффер. Хейфец обнимал свою любимую, но мысли его были совсем безрадостными. С одной стороны, благородство ее души не могло его не восхищать, но с другой — что теперь ждёт их самих? «В любом случае — раньше или позже придется все решать, я ведь никак не смогу оставаться в Киевской губернии бесконечно…»***
Прекрасное настроение Николая Дорошенко с утра не мог испортить даже предстоящий визит в контору к месту службы, хотя мужчина прекрасно отдавал себе отчёт в том, что его там может ожидать — разбор жалобы пана Крюковского никто не отменял, да ещё связи самого Николая с недобросовестными купцами Еремеевыми теперь стали достоянием гласности. Скорее всего, решение по нему уже давно принято, а ему предстоит только выслушать вердикт начальства, взять под козырек и, собрав со стола личные бумаги, навсегда покинуть кабинет помощника вице-губернатора. Что ж, он вполне был готов к такому исходу, и в голове его постепенно выстраивался план отъезда в ближайшее время в Европу вместе с Лидией и маленькой Викки. Дорошенко-младший рассчитывал, что его сбережений хватит, по крайней мере, на несколько лет тамошней безбедной жизни. Теперь все проблемы казались ему вполне разрешимыми, а из головы не шла сегодняшняя ночь, проведенная им с самой лучшей для него на всем белом свете женщиной… Лидия приехала к нему накануне совсем поздно вечером, они вместе долго не могли уложить спать Викторию. Но, когда капризница наконец уснула, оставшееся время принадлежало только им двоим, и они пили его до дна, как крепкое вино, пьянея от терпко-сладкого вкуса и одновременно желая продолжения, плотно задернув шторы в спальне, как будто не желали впускать к себе рассвет. Но он все равно пришел к ним, и первые лучи солнца заскользили по смятым шелковым простыням и по сплетённым нагим телам любовников, освещая царивший в спальне бедлам и, тем самым, напоминая о том, что даже самые лучшие мгновения имеют свойство раньше или позже заканчиваться. Николя было удивительно — как такая женщина умудрялась годами казаться ему холоднее льда, а теперь, словно компенсируя за все прошлое, раз за разом обжигала его жаром настоящей страсти? Впрочем, ее таинственность по-прежнему оставалась при ней, даже когда, казалось, скрывать ей было уже нечего. Однако, каким наслаждением было утром за чашкой кофе просто говорить с любимой о самых обыденных вещах! Николай невольно предчувствовал результаты предстоящей ему сегодня поездки на службу, но отчего ему показалась такой загадочной улыбка, мелькнувшая на лице Лидии при упоминании жалобы пана Крюковского? — Почему-то мне думается, что все будет хорошо, — в ее словах прозвучала непонятная уверенность, и, как ни странно, она передалась и Николаю. Все ещё пребывая во власти недавних воспоминаний и этой чарующей улыбки, он вошёл в свой служебный кабинет… — Доброе утро, господин Дорошенко, — поздоровался с ним секретарь, — господин Поздняков затребовал Вас к себе, как только Вы появитесь… — Ну вот, кажется, начинается, — Николаю вдруг захотелось покончить раз и навсегда с этой проблемой, и он поспешил в высокий кабинет за своей участью. Как ни странно, вице-губернатор Поздняков начал разговор с Дорошенко весьма благосклонно, поинтересовался его самочувствием. — Все в порядке, благодарю Вас, — поклонился Николай Александрович. — Я, признаться, начал подумывать о том, что Вам не слишком нравится Ваша служба. Однако Ваш поступок по спасению господина инспектора в лжемануфактуре Еремеевых — выше всяких похвал, это поведение истинного дворянина. Не побоюсь сказать, что именно Вы помогли вывести этих мошенников на чистую воду. Конечно, весьма прискорбен тот факт, что мой предшественник оказался замаран в столь неприятном деле, но Ваша деятельность как внедренного к Еремеевым человека, пользующегося их доверием, оказала неоценимую помощь в разоблачении этих людей. Мне лично докладывал о Вас начальник Киевской полицейской управы, не побоюсь сказать, горжусь таким достойным сотрудником. На фоне этого поступка Ваши предыдущие промахи просто не имеют значения, с ними мы всегда сможем разобраться позднее. Николаю захотелось себя ущипнуть — он явно ожидал услышать от господина Позднякова совсем другие слова в свой адрес, и сейчас выглядел немного опешившим, не зная, что и ответить на неожиданную похвалу начальника. В это время из-за массивной дубовой двери высокого кабинета послышался шум. — Я требую немедленной аудиенции у господина вице-губернатора! — для мужского голос был слишком пронзительным, выдавая скандальный характер его обладателя. — Но господин вице-губернатор сейчас занят, — послышался голос секретаря, — у него господин Дорошенко… — Так даже к лучшему, мне ему тоже будет, что сказать! Мужчины в кабинете переглянулись, когда дверь всё-таки распахнулась настежь. На пороге стоял не кто иной, как господин Крюковский. Весь его взмыленный вид говорил о решительном настрое, с каким он прорывался к высокому должностному лицу. — Добрый день, господа, я хотел бы отозвать поданную жалобу на неверные замеры, и зарегистрировать в кадастровой службе договор дарения, по которому я передаю спорную часть участка и ещё пять десятин своей земли на этом месте Киевскому епархиальному управлению святейшей православной церкви… — на одном дыхании выпалил Крюковский. — Не желаю более распрей и проблем из-за этой земли, пусть она лучше будет храмом православным освящена да очищена от скверны! Теперь уже шоковое состояние наблюдалось не только у Николя Дорошенко, но и у самого вице-губернатора. Особенно впечатлила сцена раскаяния Николая Александровича, которые прекрасно запомнил настрой пана Крюковского, когда несколько недель назад приезжал к нему домой, пытаясь урегулировать спор миром. Он тогда даже представить себе не мог скорой явки сюда пана Крюковского, да ещё с подобным заявлением. — Что ж, если я Вас правильно понял, почтенный Олег Борисович, то не вижу препятствий для передачи земли храму, весьма богоугодное дело делаете, — наконец смог сказать вице-губернатор, — сейчас Николай Александрович направит Вас зарегистрировать сделку о дарении, и внесём запись в кадастр. По знаку своего начальника Николай Александрович вышел из кабинета, чтобы дождаться в коридоре господина Крюковского для оформления документов. «Черт, в самом деле не верится, как все одно к одному получилось. Похоже, Лидия каким-то особым женским чутьем оказалась права — все мои проблемы по службе решились словно сами по себе.» Николаю снова невольно пришла на ум её многозначительная утренняя улыбка… «Нет-нет, такого не может быть, — отмахнулся он от этих мыслей. — Наверное, все дело в том, что я просто-напросто счастлив».***
Ольга Платоновна в который уже раз плакала. Сколько ни говорила она себе, что её нынешняя ситуация носит временный характер, что вот-вот состояние Петра Ивановича должно улучшится настолько, что она сможет уехать из Червинки вместе с терявшим уже всякое терпение в ожидании Юрием Абрамовичем, но дни шли за днями, складываясь в недели, а никаких сколько-нибудь позитивных изменений по здоровью мужа все не было. Незаметно для себя, помимо ухода за больным супругом, женщине пришлось фактически взять на себя дела по управлению поместьем — к управляющему Якову доверия не было ещё с тех пор, когда Ольга только переехала в Червинку. К этому всему добавлялись ещё заботы о почти не отходившие от нее малыше Сашеньке. Где уж тут было уделять внимание любимой химии и собственной мануфактуре! Даже с Юрием Абрамовичем удавалось поговорить только в дни его редких приездов в Червинку, чувствуя его нарастающее раздражение и не имея возможности ничего с этим поделать, не вступив в конфликт с собственной совестью. Правда, Петр Иванович был уже в сознании, но не вставал с постели и мало того — не узнавал никого из домашних и толком не мог разговаривать. Как ни старался он что-то произнести, из горла его вырывался только невнятный хрип. Правая рука и нога плохо слушались его, даже правая сторона лица мужчины была теперь неподвижной, придавая ему неестественное выражение. Но, увы, как оказалось, на этом их неприятностям не суждено было закончиться. В один из дней, подойдя к мужу, Ольга вдруг натолкнулась на его вполне осмысленный взгляд. — Петр Иванович, — с надеждой позвала она, беря его холодные руки в свои. Мужчина открывал рот, явно пытаясь что-то ответить, и Ольге с трудом удалось разобрать отдельные слова: — Ты… Аннушка… — Петр Иванович, я Ольга, — попыталась возразить молодая женщина, но больной как будто бы не слышал ее. — Я виноват… перед тобой… — Что Вы такое говорите, Вы ничем передо мною не провинились, — Ольга не знала, что и подумать. Ее муж явно принимал ее за свою первую супругу Анну Львовну, о трагической смерти которой прямо на свадьбе их сына Григория она была наслышана от той же Павлины. С одной стороны, уже то, что он наконец-то может говорить, несказанно обрадовало Ольгу Платоновну, но с другой — она не знала, как теперь реагировать на новые обстоятельства — ведь то, что Петр Иванович видел в ней давно умершую первую супругу, явно свидетельствовало о серьезных отклонениях в его психике. Ещё страшнее стало молодой женщине, когда ее муж назвал притопавшего к нему на нетвердых ещё ножках малыша Сашеньку Гришей. Похоже, что мысленно хозяин поместья Червинки теперь пребывал в счастливом для него прошлом. Выслушав перепуганную Ольгу о новых обстоятельствах болезни Петра Ивановича, пожилой доктор лишь покачал головой — Увы, медицина здесь бессильна. Теперь он живёт в своем собственном мире, а сможет ли оттуда вернуться — одному Богу известно…4
Григорий Петрович Червинский вторую неделю на перекладных добирался в родные края. Денег у него было в обрез, поэтому доводилось нанимать на постоялых дворах далеко не лучших лошадей и повозки. Путь был не близким — восемьсот шестьдесят вёрст, за день же он проезжал не более восьмидесяти, а чаще — пятидесяти. Так что времени на размышления в пути у Гриши было более чем достаточно. И общий фон этих размышлений был безрадостным. На то было множество причин. Как никто другой, зная характер Петра Ивановича Червинского, он особо не рассчитывал на распростёртые объятия отца в родном доме — тот предсказуемо никак не отреагировал на письмо о возвращении в родные пенаты сына, явно считая его «позором семьи», не говоря уже о том, чтобы выслать тому на дорогу денег. Судя по всему, радушной встречи от близкого человека после долгой разлуки ждать не приходилось.***
Дело шло к осени, крестьяне уже убрали с полей хлеб, то и дело моросил противный мелкий дождь, и настроение Григория было под стать погоде — таким же серым и унылым. Его уже мало что радовало. Многое пришлось за последние полтора года вытерпеть молодому дворянину в Варшавском остроге, на его честь выпало столько испытаний, что хватило бы на добрую половину чьей-то среднестатистической жизни, но, по иронии судьбы, ещё более серьезное испытание ожидало его после выхода оттуда «милостью Государя Императора». Отправив письмо в отцовский дом и пересчитав имеющиеся у него в наличии барыши, Григ не был бы Григом, если бы не завалился в первое попавшееся увеселительное заведение на окраине Варшавы. Это заведение нельзя было назвать фешенебельным — о привычном уровне роскоши не позволяло думать нынешнее финансовое положение Григория, но разве истинного кутилу это когда-то могло остановить? Там он вновь ощутил себя паном Червинским, когда служанка принесла ему поднос с выпивкой, а вокруг размалеванные барышни известного поведения танцевали мазурку. И в тот самый момент он вдруг увидел в глубине кричаще украшенного зала за роялем… её. Встретить в публичном доме ту, о которой почти полтора года мечтал в тишине острожной камеры, было для Григория слишком сильным ударом. Катаржина, как называли ее здешние паны. Да, она явно была одной из самых высокооплачиваемых девиц в этом заведении, но от этого не переставала по своей сути оставаться публичной девкой. Червинскому в тот вечер пришлось выпить немало спиртного, прежде чем он решился подойти тогда к ней, заговорить, до последнего надеясь, что он все-таки обознался. Увы, нет — это была именно та, что столько времени воплощала для Червинского саму невинность. Тогда он оплатил хозяйке заведения нужное время с девицей и, властно взяв Катю под руку, направился с ней в номера, располагавшиеся на втором этаже. Первый вопрос, который он решился задать своей крепостной — а формально она так и оставалась его собственностью, драгоценный документ, подтвердающий его права, пан Червинский сохранил, даже находясь в тюрьме, был таким: — Ну что, пани Катаржина, скажите — стоило ли ради Вашей нынешней участи бежать куда глаза глядят из Червинки, где вас действительно любили и окружали искренней заботой? Неужели здесь Вам лучше? Ответом ему был первый внимательный, но отнюдь не добрый взгляд из-под густо накрашенных ресниц. Она тоже узнала его, без сомнения, просто не могла не узнать. Совсем другая женщина, сохранившаяся внешняя хрупкость которой здесь выставлялась напоказ, так как была просто товаром, за который хорошо платили, а под этой маской отчётливо прорисовывался особо не скрывавшийся цинизм, порой переходящий в откровенную ненависть в ее взгляде. — Вы купили мое время, но не мою откровенность. Делайте то, за чем явились, и оставьте мою душу в покое, — наконец посчитала она нужным ответить. С этими словами Катрин зажгла сигарету и жадно ею затянулась, чем-то напомнив ему Лидию, тоже никак не желавшую расстаться с этой не женской привычкой, но вместо аристократичной утонченности последней здесь отчётливо была видна обычная вульгарность. Ее тонкие руки, унизанные дешёвыми перстнями, заметно дрожали, выдавая охватившее её перевозбуждение. — Но ты же всегда хотела работать гувернанткой, Катенька, учиться на врача, и вдруг я вижу тебя здесь такой… — все никак не мог поверить в увиденное Григорий. — Учиться на врача? Работать гувернанткой? — его собеседница вспыхнула, голос ее дрогнул, показное спокойствие тут же покинуло ее. — А Вы никогда не интересовались, сколько стоит здесь учеба, пан Червинский? Впрочем, зачем это Вам, за Вас всегда платил богатый papa, и можно было ни в чем себе не отказывать, ни в учебе, ни в развлечениях, не так ли? У Вас никогда не было проблемы, где и на что жить! — теперь её худенькие плечи буквально тряслись, и на минуту в ней промелькнул образ прежней, такой знакомой ему Китти — робкой и дрожащей. В этот самый момент Григорию вновь захотелось обнять её, поделиться тем, что ему пришлось перенести за последнее время в тюрьме, а пуще — пережитым от отношения к нему, однажды оступившемуся, тех, кого он считал своими близкими, увидеть понимание и сочувствие в таких родных до боли светлых глазах… Но Катерина меж тем продолжала свою обличительную речь: — Конечно, Вы не можете знать, что ни в один хороший дом не возьмут гувернантку и даже кухарку без рекомендации, а дать их некому, вот такой получается порочный круг. А есть хочется каждый день, и комнату, хоть самую дешёвую, снимать за что-то нужно. И в критичный момент мне пришлось вспомнить, что когда-то я жила у мадам Макаровой в Киеве, и устроиться сюда. Такие места везде одинаковы… Всего лишь играть на рояле, говорила я себе. Всего лишь разносить горячительные напитки, всего лишь каждый вечер терпеть приставания и щипки тех, кто считает себя хозяевами жизни, без лиц, без фамилий — Червинские, Ксешинские, Сапеги — это была уже лишняя информация, она меня не интересовала, также, как здесь никого не интересовали мои собственные желания — жить, учиться и прочие. Помощи мне ждать было не откуда… В то время я каждый день молилась, мечтая, чтобы Вы меня здесь наконец нашли. Но Вы опоздали, пан Червинский, опоздали больше чем на целый год. Платили за мою работу сущие копейки, а долги за еду, за комнату только росли, пока однажды… Раньше или позже это должно было случиться, чтобы все стало, как… как теперь, — Катерина низко опустила голову, переводя дыхание. — Сначала я ещё надеялась, что пробуду в этом заведении только временно, что мне надо всего лишь накопить денег и расплатиться с долгами, потом — что соберу денег на учебу, но… Как видите, ничего здесь не бывает более постоянным, чем временное. Слезы стекали по ее густо нарумяненому лицу, размазывая по щекам дешёвую тушь. Теперь при взгляде на нее, мимолётный порыв в душе Григория сменился глубочайшим разочарованием. Где та муза, которая так вдохновляла, с которой хотелось сбежать от всех на самый край света? Той его милой Катюши больше не существовало, перед ним снова была лишь девица лёгкого поведения Катаржина, с резким запахом дешёвых духов и винного перегара, женщина на один вечер… кстати, им, Григорием, уже оплаченный. От этой мысли мужчине стало совсем уж муторно — разве о такой их встрече он мечтал, когда, порывая все связи с прошлым разом, увозил свою любимую подальше от всех и вся?! Тогда она, оплатив за его чувство черной неблагодарностью, убежала от него в Варшаве на первом же постоялом дворе, притворившись, что вышла в уборную — а получилось, что сбежала вот в такую, новую для себя жизнь. Девушка на тот момент совсем не знала польского языка, оказалась совершенно одна в незнакомом для себя месте, практически в другой стране. Осуждал ли ее Григорий? Нет, он прекрасно понимал, что подобный исход был для нее вполне предсказуем. Единственной альтернативой в ее ситуации был бы поиск богатого покровителя, но здесь таковой, покорившийся сомнительными прелестями Катерины, видимо, не спешил отыскаться. Положа руку на сердце, ничего привлекательного сейчас в ней не видел и Григ — ни благородной осанки, ни грации в суетливых движениях нынешней Вербицкой не было и в помине, лишь бледное невзрачное лицо скрывалось под маской яркой косметики, а угловатая худощавая фигура позволяла скорее принять ее за подростка, нежели за взрослую женщину. Ни совершенных черт лица Лидии, ни грациозного изящества Натали… При воспоминании о том, зачем он поднялся с Катаржиной в эту маленькую комнатушку с не очень свежей расстеленной постелью, Григорий брезгливо поморщился — никакого желания в отношении этой особы не осталось и в помине. Ещё отвратительнее становилось у него на душе от того, сколько человек воспользовалось до него этой постелью… и этой столь желанной для него когда-то женщиной. Ноги невольно сами понесли его к выходу. — Да, все же хорошо, что моя матушка не видит тебя такой — уже стоя в дверях, Григорий протянул Кате несколько мятых купюр. — Она бы не пережила такой судьбы для своей воспитанницы. А ведь когда-то она предупреждала тебя… Катерина привычным жестом спрятала деньги в корсаж лифа, подняла глаза, чтобы сказать обычные в таких случаях слова благодарности щедрому пану, но при упоминании об Анне Львовне выражение ее лица снова резко изменилось. — Заберите меня с собой отсюда, пан Червинский! Богом клянусь — буду служить Вам верно до последнего вздоха, ноги мыть Вам буду… — Катерина сама потянулась к нему, цепко обхватила его за плечи. Но от этого ее внезапного порыва Григория передёрнуло ещё больше. Теперь он четко понимал, что именно в нём сейчас она увидела свой шанс вырваться из своего теперешнего окружения, а может, чем черт не шутит — и сменить свой статус на благообразную супругу дворянина. И он, ещё некоторое время назад с радостью представивший бы ей требуемое, а также свою заботу и покровительство в придачу, сейчас смог только отшатнуться и почти бегом броситься прочь из этой комнаты, да и вообще подальше от этого места, слыша за своей спиной глухие рыдания ещё недавно такой дорогой для него женщины… В тот вечер Григорий долго мылся в ванной комнате на постоялом дворе, загоняв до полусмерти слуг, ведро за ведром носивших для странного пана горячую воду, словно опасавшегося, что грязь из посещенного им злачного заведения осталась на нем навсегда. Итак, Катерине в его сердце более не было места, сегодня он вырвал этот годами преследовавший и чуть не довевший его когда-то до безумия образ из своего сердца с корнем. Уже перед самым отъездом с постоялого двора Григорий подозвал хозяйского казачка и, вручив ему заветную бумагу, подтверждавшую его право собственности на крепостную Екатерину, наказал отнести её в тот самый дом терпимости и отдать лично в руки Катаржине Вербицкой. «Простите, но это все, что я сейчас могу для Вас сделать, пани Катаржина. Вы сами выбрали свою участь, и наши с Вами дороги теперь точно разошлись навсегда…»***
Каждый день приближал пана Червинского к окончанию его пути в родные края. Но впереди был ещё Киев и, вконец измученный нелегкой дорогой, Григорий принял решение на пару дней задержаться в губернской столице, откуда до Нежинского уезда оставалось не более суток езды. Его томило какое-то недоброе предчувствие, заставлявшее его не спешить домой.***
Остановившийся на постоялом дворе уже под самым Киевом, в окно Григорий увидел подьехавшую карету, запряженную тройкой вороных лошадей. Его повозка на перекладных в сравнении с этой каретой была просто развалюхой, а ведь в недавнем прошлом он был большим любителем проехаться ещё не с таким шиком!. Всмотревшись повнимательнее, Червинский-младший разглядел в сумерках на дверцах кареты знакомую гравировку герба семьи Дорошенко. Мало того, в вышедшей из кареты молодой паре Григорий без труда узнал… свою, теперь уже бывшую супругу Натали, в сопровождении того же молодого человека, которого запомнил ещё в суде. Парочка весело переговаривалась, Натали заразительно смеялась… «Какой чудесный у нее голосок — прямо колокольчик, — неожиданно пришло в голову Грига. — странно, когда мы были вместе, никогда не обращал на это внимания». Может, это потому, что она с ним практически никогда не смеялась, даже улыбалась редко? Получается, что ни одну из женщин он так и не смог сделать счастливой — ни ту, что любила его, ни ту, которую любил он. Хотя Григорий сидел в самом углу харчевни, Наталья все же заметила его. Подошла сама к его столику, грациозно ступая, и приостановилась в нескольких шагах, не решаясь первой поздороваться. Ее молодой человек остался у самого входа в заведение, делая заказ, однако Григорию со своего места было очень хорошо видно, каким внимательным взглядом этот мужчина смотрел на него и Натали. Так можно было смотреть только на близкого человека, к примеру, на жену, за которую в этот момент переживаешь. И пожалуй, именно этот внимательный взгляд заставил Григория Червинского заговорить первым. — Прекрасный вечер, Наталья Александровна, Вы не находите? — Червинский, не взирая на его потрепанность жизнью и печальное нынешнеее положение финансов, продолжал оставаться дворянином, впитавшим галантность, что называется, с молоком матери. — Очень рад Вас видеть в добром здравии. — Благодарствую, Григорий Петрович, мы действительно возвращаемся с супругом с Кавказа, с Вод, и смогли там хорошо поправить здоровье. — А Вы… — Натали запнулась — врождённая деликатность не позволяла ей озвучить неприятные слова о том, что он должен был бы сейчас находиться в тюрьме. — Как видите, пришел срок моего освобождения, милостью Императора случившегося раньше. В любом случае, все когда-нибудь заканчивается. Сейчас вот возвращаюсь оттуда, и мой путь лежит домой, в Червинку. Только не знаю, что меня там ожидает — отец не ответил на мое письмо… Натали со вздохом присела за столик к Григорию. — Вы позволите? Тот машинально кивнул. — Мой отец писал мне, что Петр Иванович очень плох. Я не хочу Вас расстраивать, Григорий Петрович, и не знаю подробностей, но думаю, дома Вас ждут не слишком приятные вещи. — Он не в больнице? Разве могут в имении обеспечить за ним уход? Разве что, Павлина… — Григорий говорил как будто сам себе. — Я мало что знаю. Я не была в Нежине несколько месяцев, сейчас мы планировали ненадолго остановиться у Николя — я сильно соскучилась по нему и Лидии. — Подождите, Ваша подруга Шеффер тоже сейчас в Киеве? И причем тут Ваш брат Николя? — Ах, да, Вы же ничего не знаете. Лидия и Николай теперь вместе, он развелся со своей супругой Еленой, а она овдовела, оставшись с маленькой дочкой. Мы все очень переживали за Николя, а теперь я думаю — а может, все к лучшему? Главное — что они счастливы, не так ли, Григорий Петрович? — Счастливы, — эхом повторил за ней Григ. — Позвольте тогда уже задать Вам ещё один, последний вопрос, — с этими словами мужчина поднялся со своего места. — Вы сами счастливы, Наталья Александровна? Та внимательно посмотрела на Червинского. — Я… наверное, да, Григорий Петрович. У меня ни на кого не осталось зла, ведь все происходило так, как и должно было случиться. Я наконец-то спокойна — а разве не в этом счастье? — Рад был с Вами повидаться, — Григорий поцеловал бывшей жене руку на прощание, удивляясь столь глубоким мыслям в её голове — раньше он и предположить не мог, что она способна на что-то подобное. — Пожалуй, я пойду, иначе Ваш супруг сейчас проделает во мне взглядом дыру. И, больше не глядя в сторону Натали, он вышел из помещения. В душе его медленно разворачивалась настоящая буря. В какой то момент он почувствовал себя лишним — он так радовался своему освобождению, а теперь выясняется, что и без него жизнь продолжалась, более того — похоже, ушла далеко вперед. От него отвернулись все, кто был важен для него в той, прежней жизни. Отец, Натали, теперь вот Лидия. Даже Катерине он был нужен только для того, чтобы выбраться из ловушки, в которую она сама же себя загнала. Каждая из них нашла свое место и своих людей. «Кто бы мог подумать — Лидия и Николай Дорошенко вместе, сколько помню, они же всегда на дух не переносили друг друга! Натали еще что-то говорила о дочке Лидии Шеффер…» Нет, конечно, он не рассчитывал на то, что Лидия будет дожидаться его, тем более после того, как он полтора года назад фактически исчез из ее жизни, не прощаясь, даже не оставив записки, будучи одержимым навязчивой идеей обрести наконец некое призрачное счастье с Катей. Господи, каким же он был тогда идиотом! Какими разными оказались эти женщины, и насколько по разному каждая из них встречала невзгоды и строила дальше свою судьбу! Почему-то Григорию после этого разговора нестерпимо захотелось хоть ненадолго взглянуть на свою бывшую возлюбленную Лидди. Он ещё не знал, что скажет ей, но ему показалось важным убедиться в том, что и эта женщина действительно нашла своё счастье. В случае с Натали сомнений в этом не было — все сами за себя говорили ясные сияющие глаза бывшей жены, а вот Лидия… Если и там все так же благостно, Григорий пообещал себе, что просто навсегда исчезнет из ее жизни, отпустив от себя всякие мысли о ней, как уже сделал с Натали и Катериной. Но сначала — он твердо решил все увидеть собственными глазами. Только после этого он сможет поехать домой, в Червинку — то, что рассказала Натали о его отце, не могло не беспокоить Григория.***
Юрий Абрамович все-таки уезжал в Петербург. Прошло два месяца с момента, как завершилось проводившееся им служебное расследование по делу Еремеевых, ради которого он был направлен в Киевскую губернию, и предоставленный ему вслед за этим отпуск продлялся уже дважды. При этом вынужденное безделье в имении Шеффер в ожидании непонятно чего неимоверно тяготило его. Несколько раз он выезжал в Киев по делам службы, а также Ольгиной парфюмерной мануфактуры, в которой без непосредственного участия ее хозяйки тоже грозили не лучшие времена… Естественно, бесконечно так продолжаться не могло, к тому же присутствия инспектора требовали накопившиеся за его более чем полугодовое отсутствие дела на службе и в столичной лаборатории. С тяжелым сердцем Хейфец приехал в имение в Червинке в надежде ещё раз попытаться убедить Ольгу ехать с ним, но, при этом, в глубине души он понимал, что едет проститься. — Пойми, я не могу так поступить с Петром Ивановичем, — в который раз повторяла ему Ольга, — тем более сейчас, когда ему начинает понемногу становиться лучше… Все это Юрий Абрамович слышал уже великое множество раз — Петр Иванович действительно стал понемногу подниматься с постели и потихоньку учился передвигаться, хотя и не мог пока обходиться без посторонней помощи, речь его становилась более или менее внятной. Но, увы, с его мышлением все обстояло не так благополучно — он по прежнему считал, что живёт со своей супругой Анной Львовной и малолетним сыном Гришей. При этом деловая хватка помещика никуда не делась, и он по мере сил пытался заниматься делами поместья. Пан Хейфец прекрасно понимал, что такое положение могло длиться годами. Не хуже его это осознавала и Ольга, но ей так важно было поддерживать в себе хотя бы какую то надежду на благополучное разрешение проблемы в обозримом будущем. — Это мое наказание за несерьёзное отношение к браку в целом, — сказала она на прощание Хейфецу. — Я легкомысленно согласилась на предложение Петра Ивановича, не имея к нему серьезных чувств и не придав значения тому, что, кроме очевидных для меня на тот момент благ, супружество принесет в мою жизнь столько серьезных проблем, к которым я совершенно окажусь не готовой… И уже ни для кого не будут важны мои собственные чувства и желания, останется только чувство долга… — Такое чувство долга, как у тебя, есть далеко не у каждого, и это заставляет ещё больше ценить сокровище, которое мне досталось… Я обязательно буду писать тебе и вернусь за тобой, как только ты сможешь покинуть поместье Червинских. Ольга прощалась с Юрием Абрамовичем, чувствуя себя виноватой перед ним, ведь это она настояла, что останется в Червинке, видя, как ее любимый разрывается между нею и делами службы, и лишая возможности быть счастливой не только себя, но и его тоже. Но внутренний голос при этом буквально кричал ей, что она поступает правильно. «Я должна остаться здесь, пока я нужнее в имении…» Но почему так тоскливо рвется из груди сердце, и откуда это страшное ощущение, будто она видит своего возлюбленного в последний раз?..***
В свой последний приезд в Киев, пан Хейфец заглянул в дом Дорошенко-младшего, чтобы поблагодарить Лидию за гостеприимство, оказанное ему в имении Шеффер, кроме того, ему было о чем потолковать с Николаем Дорошенко. — У меня для Вас интересное предложение, Николай Александрович. Дело в том, что после происходивших здесь событий в столице решили не пускать на самотек дело с бесконтрольностью качества производимого спиртного. Было решено создавать на местах специальные патентные комиссии по контролю за качеством продукции соответствующих местных мануфактур. В дальнейшем именно они будут решать вопросы о выдаче патентов и распределении акцизов для этих производителей. Как и везде, там понадобятся свои, проверенные люди. Не буду ходить вокруг да около — согласитесь ли Вы, Николай Александрович, возглавить такую Государственную комиссию в Киеве? — Право, Юрий Абрамович, Ваше предложение для меня весьма почётно, но столь же неожиданно… — Отнюдь, за время нашего непродолжительного знакомства я имел возможность убедиться в Вашей честности и порядочности, кроме того, вижу, что Вы не особо увлекаетесь употреблением спиртного, и считаю Вас наиболее подходящей кандидатурой. При последних словах пана Хейфеца Николай лишь невольно усмехулся — хорошо, что Юрий Абрамович не видел, что творилось с ним до переезда в его дом любимой женщины. Стоявшая рядом Лидия, будто прочитав его мысли, понимающе улыбнулась. — Сейчас, кажется, я в самом деле уже выпил все, что мне причиталось, — улыбнулся в ответ и Николай. — Но как это будет выглядеть, если я буду контролировать алкогольные мануфактуры, а моя будущая жена — владеть одной из таких мануфактур? Впрочем, я, кажется, знаю выход из этой ситуации — я просто сделаю все, чтобы закрыть мануфактуру Шеффер, и пусть единственной заботой моей жены останется только семья. — Да у Вас замашки домашнего тирана, Николай Александрович! — с притворным гневом воскликнула Шеффер. — Не буду ничего советовать, Вам, безусловно, виднее, но, если Лидия Ивановна сумела так успешно устроить все на своей мануфактуре, по меньшей мере недальновидно ограничивать такой великолепный потенциал только домашними заботами, — проявления юмора ничуть не помешало мужчинам прекрасно понимать друг друга. — Значит, на днях я направлю прошение, в котором буду ходатайствовать о Вашем назначении. В тот вечер они расстались с Дорошенко и Шеффер почти друзьями. Наконец-то позади остались некогда имевшее место между ними взаимное недоверие, и каждый из них знал, что в случае чего на этих людей можно рассчитывать.***
Спустя несколько дней Юрий Абрамович выехал из Нежинского уезда в Петербург, ему предстояла долгая и нелёгкая дорога. Сопровождавшие его по пути сюда служивые люди давно возвратились к месту своей службы — их отозвали, как только выяснилось, что инспекция будет продолжительной. Нынешний вице-губернатор Поздняков предлагал Хейфецу направить с ним для сопровождения жандармов, но инспектор посчитал это совершенно лишним — ему не по душе было воздавание каких-либо почестей в его адрес, и в итоге всю его компанию в дороге составил старый ямщик, ловко управлявшийся на козлах. Да и в одиночку в карете ему гораздо лучше размышлялось. А подумать ему было о чем. Молодой чиновник верил, что передает контроль в весьма специфичной отрасли в Киевской губернии в надежные руки. Соответствующие документы по Николаю Дорошенко в канцелярию Хейфец отправил ещё до своего собственного отъезда в столицу. Но самой важной для него была мысль о его возлюбленной Ольге Червинской. Именно она помогала развеять тоску в дороге. Теперь он жил надеждой, что в самое ближайшее время вернётся сюда, чтобы забрать с собой эту панночку с огненными волосами и таким же характером, навсегда укравшую его сердце. Его восхищало в Ольге все — и нестандартность мышления, и тяга к столь любимой им химии, и даже ее бунтарский нрав. «Однако же, все ее желание рушить общепринятые каноны разом куда-то делось, когда понадобилась ее помощь пусть не любимому, но мужу, — размышлял Хейфец, — при всех чувствах обязательства супруги для нее оказались важнее. Какой же прекрасной она будет женой…» Он представлял, как приедет со своей возлюбленной в Петербург, как они поладят с его матерью, какой пышной будет их свадьба. Ольга переведет туда свою парфюмерную мануфактуру и ее ароматы станут каноном для столичных модниц. А он, Юрий, приложит максимум сил, чтобы у нее все получилось, и они вместе будут работать в лаборатории и строить дальнейшие планы… Убаюкиваемый сладкими мечтами, Юрий Абрамович сам не заметил, как задремал — за окошком кареты темнел неприглядный лес, и ямщик, похоже, тоже расслабился на козлах и совсем не понукал лошадей, монотонно стучавших копытами по дороге. И напрасно — неожиданно карета встала, судя по испуганному конскому ржанию, кто-то резко выскочил на дорогу. Послышался сдавленный крик ямщика. — Неужели волки? — Хейфец высунулся из кареты, нащупывая за поясом револьвер. Но воспользоваться им мужчина не успел — кто-то с силой толкнул его прямо в раскисшую дорожную грязь. Падая ничком на землю, он услышал смутно знакомый хрипловатый голос: — Ну недаром я тебя, голубчика, столько времени выслеживал!. Что, пане инспектор, думал, из Киева уехал — и все, спрятался от нас? Нет, не таковы мы, Еремеевы. Ты лишил нашу семью всего разом, и душа брата моего Афанасия требует отмщения. Пришло твое время, гнида, запомнишь ты навсегда Гаврилу Еремеева… — перед лицом обомлевшего Юрия мелькнуло лезвие ножа, и острая боль пронзила его насквозь. Буквально через несколько минут все было кончено, и Гаврила Еремеев вытирал капающую с ножа кровь о голенище собственного сапога, а его подельники тем временем быстро распрягали лошадей. Последняя мысль в уплывающем сознании Хейфеца была о милой Ольге Платоновне: «А ведь она могла бы сейчас быть рядом со мной».