/
Мерклый свет пробирается в комнату, холодными утренними лучами обжигая оголенные ключицы и шею, – Юля отводит взгляд, в последний раз оглянув стройное тело Тины, умиротворенно заснувшей рядом, поднимается с покрывала и в неприятной нервозности кусает губы, стараясь отыскать в полутьме собственную одежду, хаотично разбросанную по комнате очередного престижного отеля. Пора. В голове все еще напоминает о себе легкое, пульсирующее опьянение, что изрядно усложняет задачу поисков, а дрожащие руки едва ли справляются с застежками на рубашке; Юля глубоко вдыхает, и, черт возьми, помещение до сих пор пропитано сексом, – то ли она сходит с ума от настойчивых, ярких картинок в сознании, то ли они действительно перестарались; в животе назойливо ноет, а кожа хранит отпечатки решительных прикосновений и глубоких поцелуев; Юля смотрит на часы и, боже, в пять долбанных утра она давным-давно должна была быть дома. Там, где ее по-настоящему ждут. – Я тебя ненавижу, – раздается вдруг в трепетной тишине, и Юля вздрагивает всем телом; Тина открывает глаза, садится на кровати и начинает кутаться в одеяло, скрывая собственную наготу; ее светлые волосы переливаются в раннем солнце, беспорядочно спадая на хрупкие плечи, и Тина, бесспорно, невероятно красива, – она бы стала идеальной музой любому отчаянному художнику или писателю, но Юля, очевидно, совсем не имеет к ним отношения. Нельзя. – Почему? – только и спрашивает она, зная, что ответ ей, в общем-то, и не особо интересен; она запретила себе привязываться к этой женщине уже очень давно, похоронив какие-либо чувства ниже всех существующих морских глубин и впадин. – С каждым разом тебя отпускать все больнее, – с горечью отвечает Тина, словно слова хранятся в ней уже несколько лет, никак не найдя фатального повода вырваться наружу. Юля молчит. У них в безупречном избытке недосказанности, наигранности и сладостной, приемлемой фальши: они отдаются друг другу без каких-либо намерений и ожиданий, и обеих подобное вполне устраивает, – Тине же, как обычно, свойственно все испортить. Тина перебирается ближе, оказываясь у края кровати, и смотрит теперь на Юлю снизу вверх: Юля внимательно изучает ее лицо, румяные щеки и длинные густые ресницы, пронзительно и как впервые; Тина кажется застенчивой и смущенной, но тянется к Юле, приподнявшись на коленках и отпустив одеяло, – они тут же оказываются наравне, и губы Тины замирают в миллиметрах от ее собственных; Юля наконец отвечает, ощущая, как несвойственно сбивается голос: – Ты обещала, что не полюбишь меня. Тина прикрывает глаза, едва дышит и отзывается глухо, надломлено и почти с безысходностью: – Я помню. Юля отчего-то чувствует себя обделенной, скованной в движениях и невозможности отвернуться; Тина резко выдыхает, и Юля практически ощущает ее волнение, зафиксированное в воздухе горячим и сухим металлом, пронизывающее артерии и вклинивающееся в виски болезненными покалываниями. И Тина продолжает. – Но ты позволила. Ты позволила мне касаться тебя, целовать, говорить все те сумасшедшие вещи, ты позволила быть с тобой, – Тина шепчет, окончательно переступая нетронутую прежде границу: – Ты позволила мне полюбить. У меня не было выбора. Взгляд у Тины стальной, четкий и искренний, и он прожигает Юлю насквозь всего несколько секунд, а потом Тина снова опускается, бессильно падает на простыни, и вместе с ней падают все ее стены, ломаются о глухие всхлипы и шумные вздохи. Сердце Юли ошалело бьется. – Ты не можешь дать мне то, что у меня есть с ним, Тина, – из последних сил бесцветно говорит она, поддаваясь желанию и ласково касаясь шелковых светлых прядей, а затем проводя подушечками пальцев у Тининого подбородка. – Ты знаешь это. Конечно, она знает, – думает Юля, ведь Тина не глупая и понимает, что не имеет права на что-либо рассчитывать и надеяться. Между ними никогда не было жестоких иллюзий. Но почему тогда сейчас Тина непривычно слаба? – Не уходи, – просит Тина, опять цепляясь за одеяло, и Юля отчетливо различает мурашки на ее коже. – Хоть раз. Останься со мной, – она избегает смотреть на Юлю, потому что еле не плачет. Тине, наверное, стыдно. – Мне есть, к кому возвращаться, – перечит Юля, присаживаясь около Тины и аккуратно целуя ее в плечо. – Я не виновата, что ты одна. От ее реплики Тиной овладевает дрожь, и она отодвигается, прячется за волосами и быстро укладывается на подушку. – Хорошо. Иди, – сухо и безжизненно произносит она, словно Юля искоренила в ней каждую эмоцию и желание. Тина разыгрывает трагедию, и Юля не может ошибаться: в этом вся, мать ее, Тина Кароль; Юля встает, забирает сумку со стула и дергает ручку двери, – комната озаряется тусклым освещением из холла. – Мы скоро увидимся. Напишешь, как обычно, – Юля не ждет, пока Тина что-то скажет, просто оставляет ее тет-а-тет с зябким сквозняком и одиночеством. Юля поступает правильно. И плевать, что она чувствует, как крошится позвоночник совсем не от физической боли.\\