Десятинетие

      Нет, ворох старых альбомов так и не был разобран, и средняя полка шкафа целиком была отведена под их нелепое и ироническое хранение: мол, мы знаем, что их уже никто никогда не откроет, но не вмешиваемся.       Кособокий кабинет, напоминавший скорее неработающий лифт, застрял между вторым и третьим этажами панельного дома, корнями уходившего в глубокое и подспудное забытьё грязного и жирного урбозёма. Целый квартал подобных сооружений жужжал и дымился где-то на самой периферии заката, и каждый час, когда солнце заходило за кромку багрового моря, было слышно, как оно шипит, затухая в агонии своих протуберанцев. Укомплектованный тысячей одинаково насторожённых лиц с амарантовым румянцем на несимметричных щеках, микрорайон сиял и гас ежемоментно, а на скатах гальванизированных крыш царил мираж безбережья, потому что мутный, разогретый воздух не позволял смотреть вдаль.       Здесь трамвай, гремя колёсами, делал круг и снова возвращался в свой родной кювет, ожидая приветствий от одноразовых пассажиров, изредка создававших отрицательную демографию квартала. Дальше был только ветхий жестяной склад, сколоченный ещё при деонтологах, потом - вышка высоковольтной ЛЭП и неоновый баннер на всех языках, а ещё дальше мир пока не построили.       Как золото инков, громоздилось неуклюжее шкафьё, набитое некатегоризируемым хламом, по стенкам длинного коридора, и когда Новелла с тоской смотрела вдаль, памятуя о пользе для зрения от подобной процедуры, она в каждой мелочи видела только себя. Дверь в кабинет запиралась на два замка, и извне он казался заброшенным, хотя в нём спали, спорили и даже смотрели наружу, щурясь от бесперебойного солнечного пресса.       Дощатый пол кое-где уже провалился, и в образовавшиеся дыры жильцы сбрасывали всё, что не хотели оставлять у себя, благо нижние этажи уже более года рассыпались, расплылись и слились с улицей.       В местной суррогатной и всегда временной конституции были прописаны только море и ветер, а люди, вероятно, были сочтены неудачным экспромтом и аккуратно погружены в отлив беззакония.       Новелла очень хорошо изучила повадки солнца и по праву считала светило своим, даже нарисовала его на всех стенах своей каморки, украсив болезненно-жёлтый круг красным, завитым в спираль зигзагом.       Ей повезло два раза в жизни: когда она смогла написать Письмо и когда ей удалось перехватить ответ. Конечно, тот был не шибко информативным - так, перебор расхожих истин и избитых сентенций между строк о погоде, семье и деньгах, но сам факт, что кто-то знал, где она живёт, и присвоил ей гордый титул адресата, воодушевлял её сверх меры, и в своих преддрёмных грёзах она уже видела, как незнакомец (или незнакомка?) подставляет своё плечо, удлинняя кустарно сооружённую лестницу вверх, и помогает ей вскарабкаться на этаж выше, где доски ещё не в конец прогнили и даже костры не пылали в осатанелых пустых комнатушках.       Но в мудрое время суток жизнь на Третьем казалась ей незаслуженной и недостижимой привилегией. Разве что этаж придётся "донашивать" после её нынешних владельцев, когда оттуда по существу уже надо будет эвакуироваться.       Но, во-первых, Новелла была аполитичной и не верила в идеологемы. А во-вторых, у неё был в кабинете свой собственный шкаф, и верхнюю полку даже можно было нащупать, осветить фонариком, заставить картинами - их как раз уже изрядно накопилось за этот тяжёлый, вольфрамово-стальной март.       Она рисовала сюжеты. Каждая картина трепетала, мельтешила, вращалась - одним словом, была живой, гораздо более живой, чем художница. Иногда Новелле казалось даже, что это её нужно поставить на полочку и лишь изредка смахивать с неё пыль, а рисунки пусть общаются, ликуют и разочаровываются, смеются и дрожат, любят и терпят. Притом ничего внятного и знакомого на полотне решительно найти было невозможно, любое творение было упакованной в рамку сумятицей, рождённой как будто не вслух, за глаза. И только вместе, скреплённые магией какой-то неразгаданной синергии, невнятные мазки рождали глагол, и этим глаголом, обычно в императивной форме, старушечьим почерком Новелла подписывала картину в уголке.       Ещё три года назад, живя на Северо-Востоке бескровной, несоленной жизнью, она мечтала о собственной выставке, чтобы легально говорить с людьми только о своём творчестве и ни о чём более. Но потом, когда резко стало не до того, пришлось ограничиться верхней полкой.       Единственное, что согревало её и плавило ледяной кошмар смерти в перманентном отсутствии ответа, так это вид из окна, абсолютно негосударственный и не подчинённый общему кратному. Воды моря нашёптывали ей свои советы сквозь пепел оконной рамы, и таинственное сияние ноктилюки по ночам напоминало о той крохотной и вертлявой жизни, которая ещё существовала, ещё совсем близко подпускала к себе.       Новый сожитель Новеллы, просунувший около недели назад свою лохматую голову сквозь самую пыльную из щелей и подтянувшийся на сильных руках, был непримиримо молчалив и скуп на эмоции. Однако он был из Комитета и даже имел пропуск, а потому от него не требовалось произносить ни слова, чтобы добиться всеобщего расположения. Раз в сутки он уходил, спрыгивая прямо на пылающую землю, и непременно возвращался, предваряя свой приход забрасыванием наверх своей тяжёлой и никогда не подводившей ожиданий жильцов сумки.       Он ясно понимал, что скоро уйдёт, а потому безбоязненно жёг костёр по центру своей комнаты, подкармливая его звуками, добытыми снаружи, и досадливо морщился, когда они немелодично лопались и сгорали - зато это было его собственное тепло. Задумчиво вглядываясь в пламя, он иногда стекленел и начинал напевать забытые всеми прочими мотивы, невероятно старые и совершенно не адаптированные под сегодняшние ноты.       Соседи тщательно вслушивались в его пение в надежде, что с их помощью новый жилец приоткроет завесу своих мыслей и позволит другим хотя бы искоса на них взглянуть. Но то ли воздух был слишком сдавлен и трескуч, то ли певец чересчур неразборчиво и небрежно производил всяческий слог - да только никто так и не узнал музыки.       Заря не унималась. Кривые, сиротливые блики, не зайчики, а солнечные крысы сновали между досками, заметая хвостами собственные следы. Новелла легла на дно комнаты и предавалась приятным воспоминаниям. Год назад она выторговала стремянку - пусть в аренду и всего на час, зато настоящую, пахнущую полуподвальным строительным магазином и шагами предыдущего владельца, с шестью серебряными ступеньками. Продавец явно жаждал в комплекте с нею сдать в аренду и часть своих слов, чтобы хоть на какое-то время расчистить от них пространство, и Новелла жадно слушала, потому что впервые её внимание не вызывало взаимности, что уже тогда воспринималось как однозначно приятное.       Как и положено настоящим продавцам, тот знал явно больше, чем человек любой иной профессии, и вдохновенно, почти верлибром, рассказывал о том, как поменялась этическая политика, как во избежание слишком быстрого истления первых местных лачуг власти побороли дождь и град, как получили гласность доказательства искусственности и вторичности нашего мира ("книга была лучше фильма" - резюмировал он)... Жаль, но сейчас Новелла не помнила ни слова - видимо, как истёк срок аренды стремянки, так и они вернулись к радушному хозяину.       Зато она всё же перебралась со второго этажа сюда и как-то умудрилась даже перетащить мебель. Да, ведь когда-то она была очень сильной и выносливой...       Те, сверху, даже не помогали - видимо, уверовав в своё всесилие, они окончательно отрешились от чужих забот. Эй! Не божите, небожители! Не тот час нынче, рано или поздно находятся люди, которые казнят своих богов.       Очень страшно жить в мире, держащемся только лишь на исключительном благоразумии всех его граждан. Стоит лишь одной вздорной идее забрести в голову любого - и тот не успеет даже раскаяться, когда вся вереница этажей упадёт на него сверху. Сколько их там? Была бы видимость лучше...       Новый жилец опять вернулся с дневной вылазки. Что он мог принести оттуда, помимо горьких попыток утешения?.. Неужели есть другая жизнь, неявная и недоступная, настолько приземлённая, что выдерживающая и кормящая всех остальных? Новелла решительно отказывалась в это верить. "Наверное, мы уже давно впали в забытьё и бредим собственными иллюзиями, а это просто сон... - бормотала она. - Да-да, точно, простой и плоский сон, который скоро закончится", и постепенно совсем себя в том убедила и лишь терпеливо ждала пробуждения.       Между тем оставшиеся в сарае строители скрупулёзно высевали новые слова на яровые поля своих толстых рабочих тетрадей.