Десятинетие

Нет, весенние мясокрасные мари в топях своего мелодраматичного редколесья не таили ничего путного, свежего для неискушённой публики, задобренной ржавым стуком путешествия. Фертих уезжал, изредко передёргивая плечами и оглядываясь. Раздобыв в каком-то сакрально сыром подвале клочок газеты, он ещё неделю назад, по-утиному важно надев пыльное пенсне на широкий нос, вчитывался во влагу застарелых букв, и с тех пор каждый день стоял у окна и высматривал трамвай в бинокль. И вот он пришёл, разгорячённый и нескладный, и увёз Фертиха вместе с его досадливым спокойствием, постоянным запахом типографии и помятым пиджаком. Что он прочёл и на что надеялся, осталось неизвестным, но напоследок он основательно запер дверь на глухой засов - дескать, не ровён час, его комната обратится в руины, а на дверь повесил табличку: «Фертих Я.Г., для связи обратитесь в контору этажом ниже» и поставил задумчивую, слегка угрюмую, усатую подпись.       «Ну вот и ещё одна комната опустела, - только и подумалось Новелле. - Все бегут отсюда, словно крысы с корабля, а я среди них как морская мышь - веду сидячий образ жизни и всё сквозь себя профильтровываю, а мир-то гаснет».       Всё вокруг неё и впрямь потускнело, и, каждый раз возвращаясь к кабинету, она будто бы совершало паломничество к некогда величественной святыне, от которой камня на камне уже не осталось, и всё обернулось терпеливой, впиткой бумагой. Трухлявая реальность не выдерживала натиска той кипучей энергии, которая овладевает Помпеями в последний день, и почти осязаем был серый и жёсткий холод, в который всё погрузится рано или поздно, и старой ахатиной уже медленно ползла скорбная чушь полутьмы. Новелла старалась не смотреть вниз.       Почему, почему так вышло?.. У них был огромный потенциал, они были почти всесильны; произошедшее казалось жанровой условностью, абсолютно нереалистичной и лишённой всякого основания. Масштаб катастрофы никто не знал - почти никто, собственно, даже не понимал, что именно вообще произошло и почему всё так изменилось - но все были глубоко убеждены, что с этим надо бороться.       Дощатый сарай был неприлично переполнен, как трюм корабля, отправку которого задерживали много месяцев. В нём не жили, а ютились в нонконформизме четырёх стен весьма разнообразные индивиды, объединённые только глубоко общественным желанием ничего не предпринимать. Они относились к той редкой варне людей, которым интересен наив причин происходящего даже тогда, когда все остальные либо охвачены паникой, либо уже безразличны ко всему. Именно они могли бы принести наибольшую пользу и в духе пафосно-героической лирики спасти мир, но, увы, были слишком рассудительны, чтобы этого не делать.        Сегодня горизонт полыхал вдалеке особенно пронзительно, изредка лишь бледнея в унисон рокоту толстокожей судорожности квартала. Чувствовалось, как почва ходит ходуном, ускользая под ногами наблюдателя, пахло включённым керогазом и перхотью полуденного зноя - это-то на склоне дня! И вот на последнем тревожном писке земли сарай был взорван. Его обитатели стали частью контекста.       Кажется, это был вполне осознанный эксперимент, своего рода способ прощупать границы реальности. Впрочем, сейчас повсеместно диктовали отдавать предпочтение последствиям, а не намерениям, поэтому всю гениальность перформанса оценить было некому. Люди попросту сожалели.       Но сожаление не кормило, а сумка, которую приносил с собой новый жилец, начала терять в весе. Измождённые и обездоленные, соседи со Второго побежали растаскивать обломки жестяных руин сарая, но были мрачно потрясены увиденным, вернее сказать - услышанным. На месте бывшей развалюхи зияла угольно-чёрная дыра, наполненная пульсирующим, вездесущим звуком. Кто-то говорил, что ему чудились буквы, лохматые, сырые, кучами лежащие по краям, как прелые листья, но совершенно не призывал в это верить. Кто-то утверждал, что стены пропасти оклеены бумагой. Но все сходились в одном: нужно вскарабкаться как можно выше и затаиться, замуроваться, соскоблить с себя всяческий намёк на человечность и лежать - до завтра, до конца недели, до второго Пришествия - лишь бы плыть, лишь бы плыть по течению времени и пропускать его сквозь себя, не меняя привычный контур.       Взбудораженная криками Новелла осоловело оглядывалась по сторонам, с каждой секундой всё чётче и безжалостнее осознавая неказистость затхлого пространства, которым она себя ограничила. Кто-то совсем рядом выстукивал леденящий ритм, похожий на стук зубов, интерферирующий со стуком сердца. Её обуревала бесконтекстная, но очень оформленная, зубчатая, шершавая паника, со всех сторон накатывала дрожь, внушая, что бездействовать нельзя никак. Отзвук последней ноты погас в ней, как вечер утоп в море. Она бежала. Впервые за этот год. Неведомо откуда вселившийся в неё ужас понукал ею, диктуя острую необходимость тут же схватить пару самых цветастых картин, стопку альбомов, ключ от кабинета (мало ли что!) и, хватаясь за малейшие неровности стены, взбираться наверх, наверх... От бессильных, рассеянных и абсолютно неудачных попыток она готова была впасть в отчаяние, но отчего-то точно знала, что ей надо справиться самой. Да и кого звать? Престарелая, померкшая в лохмотьях своей комнатки Аксинья Никифоровна редко открывала глаза и почти никогда не вставала, про неё и вспоминали-то нечасто и невпопад. Фертих, вот, уехал - как в воду глядел, а может, знал чуть больше.       У него всегда был вид человека, который знает что-то такое, что другим неподвластно. Весь тихий, скромный, но источающий какую-то бюрократическую бравурность, со сверкающей лысиной и серым пиджаком без нижней пуговицы, он хоть и долго не предпринимал попыток скрыться, уйти от опасности, но не создавал впечатления загнанного в клетку крольчонка, как другие жильцы. Он работал.       Все вокруг Новеллы обычно либо молчали, либо невнятно наборматывали всякую чепуху - и только от него можно было услышать хоть сколько-либо разумную мысль. И несмотря на то, что сам он не прикладывал к тому ни малейших усилий, весь этаж сам собой перестроился на его расписание.       Чем сильнее чувствовалось в доме его отсутствие, тем слабее обнаруживалось присутствие остальных. Новелла даже как-то не подумала, что могла бы позвать Седу - молодую и претенциозную армянку, недовольную, но бойкую, часто помышлявшую о побеге, или на худой конец попросить помощи у Войтеха - пусть тот глуховат, но всегда готов услужить.       Порыв обмякшего, домашнего ветра глумился над Новеллой, трепетал между страницами альбомов, обнажая содержимое, на которое та никогда бы не решилась посмотреть снова, развевал волосы. Ей снова припомнился отправитель Письма - ну где он сейчас, когда так нужен? Да уж, как ни старайся, до заветной щели не меньше метра... И тут ей пришла в голову одна идея, и в ней было столько же одиозной наглости, сколько искренней и абсолютно новой, непривычной простоты. Ну конечно!       Пыльный, покосившийся, мертвенно-зелёный шкаф стоял в коридоре у стены, заваленный сотнями и тысячами мелочей, достававшихся ему и от тех, кто здесь уже не живёт, и от тех, кто, казалось, никогда всерьёз здесь и не жил. Его полки ещё хранили память о трезвых, податливых временах, когда им пользовались по-настоящему, когда он был не пожилым обжорой, поглощающим всякое напоминание о вещественном, а образцовым предметом мебели, с начищенными, глянцевыми полочками, игриво-салатовыми дверцами. "Выдержат или не выдержат?" - Новелла косилась на эти полки, скрупулёзно пересчитывая их и раз за разом убеждаясь, что их не иначе как шесть. Спустя минуты три размышлений, выдержанные скорее для проформы, она решительно смела весь хлам на одну сторону, освободив спины полок от многолетнего бремени.       "Никто не расстроится, - решила для себя она. - Увидев мой триумф, они и сами бросятся вдогонку и будут лишь благодарны за проторенную дорогу!". Двигая шкаф и отдуваясь, она всё же грустила. Понимала, что у неё больше не будет вида на море, солнца, нарисованного на стенах, её родного, еле созданного уюта, повторить который она больше не в силах.       Многоэтажный мир за окном прел и злопыхал, глядя, как диск светила в очередной раз тонет в тёмной воде. Закалённый собственной чернотой воздух был жирен и груб, он содрогался от хохота и грозы, но не рассыпался. Вспышки молний лишь застёгивали его мантию, которой был укутан микрорайон, и ни один трамвай не мог ворваться сюда в ночи.       Новелла протиснулась в щель и умолкла. Где-то с минуту она беспокойно лежала на животе, вздрагивая в такт каждому скрипу. Потом ошалевшая, сбитая с курса молния, спонтанная и чумная, ударила в сваю между вторым и третьим этажами, и всё обрушилось. "Вовремя!" - только и успела подумать, зажмурившись, Новелла, после чего все её мысли заполнил скребущийся, назойливый дождь, похожий на кикимору с длинными кривыми пальцами, вечный путаник и растяпа. Чей-то сдавленный кашель донёсся снизу и стих. Обитатели квартиры между этажами тоже стали частью контекста.