Десятинетие

      «Нет ли резона сбросить оцепенение? Никогда я так не влияла на вихревое пространство беспокойного мира! На всякий случай закроюсь кавычками. Если я лишь герой нашего прохудившегося и знойного времени, насколько я вообще самостоятельна? Это продолжает писать автор, если перо возложено передо мной и буйствует в чернильной агонии? Как спросить у убредшего в вечность?»       Маленький город остыл, уняв завесу бесплотного мрака. Караваны с Запада, вам ли утолять бегство тоски своей нарочитой колодезностью? Маленькому городу теперь снится солнце. Скоро и облака отправятся в новое странствие, и суматоха неба раскроет лучистый диск, и озарит он прорезь всякого окна, обращённого ещё в сторону жизни. Новые стёкла заменят нам плоть безуспешного завтрака. Как тяжело ворочать языком! Как сух берег пустыни!       Войтех, позвольте вставить, отправился в самое жерло суховея, забрав с собой любые намёки на властность поисковой истерии. Отныне, горд и прям, он искоса смотрит в прошлое, вычерпывая из него лишнюю пядь сил, тратимых на ежесекундное молчание, и блистает в розовой тьме под чужим именем, как святоша.       Но лестницей в небо воспользовался не он один, теперь всем дано почувствовать патоку эскапизма, прыгнув в руки более заботливого творца. Впрочем, квартиры по-прежнему заполнены жильцами, только на кухнях, не дайте подпустить макарку, люминисцирует праздник. Подошва острова, небрежно верхотуря по темени смыкающихся крон, чиста и румяна, как фартук.       Лишь один огонь искрится в умолкшей округе, и Соломон, мирясь с неказистой жизнью, тянет первую песню, вкрадчивая нащупывая в темноте забытые ноты, и морось дождя не стесняет его личиночных движений. Эйя устало перебирает в памяти все грозди событий, когда голос не резался сквозь её гортань, но звонко вплетался лептой в романс таёжных сумерек. И в строимых ею мирах жива была сумасшедшая мать, светел иностранный очаг, а Калевала северо-восточной оконечности не была приправлена воском, тающим с визгом нового утра. Теплится моховой чай.       Снова судороги этических перекрёстков заставляют моргать и подмигивать страницы тяжеловесных книг, теперь пополняемых разрастающейся вообще синевой. Снова сходит она на нас, старых, разграничивая день и полдень, укутывая оголённые провода плеч подволокой своих разливов. И только этот образ смеет мельтешить под пером, которому жалостливо внимает распрямляющаяся пружина мироздания.       Порт обогащён новой техникой, ласково гудящей на мотив минувшего десятилетия. Водитель прижимается к новому рулю, с удовлетворением слыша гул энтузиазма, исходящий от проминающихся рельс. В море копошится мелочный динофитовый мир, освещая линии, вдоль которых устремляется на сушу металлургическое тепло.       Соль, покрывающая заповедные ромбы такыра, отныне блестит по-доброму, белой коркой кромсаема дуновениями ветра. Зов пустоши насмешлив и лишён сребролюбия, лишь путник полагается на уводящую в бездны глину.       Эклектика миража отпрянула. Бережливая копоть горизонта не замутняет тщедушных линз, и снова вся громада цивилизации предстаёт пред нами, и скелеты её обрастают новым мясом. Как же тяжело доить упрямое вымя чернильницы, с каким скрежетом даётся всякая ижица повествования! Воистину колоброжу по метанарративам.       Прокопий вдоволь наметался, и теперь может наконец свить гнездо в коммунальном серпентарии Комитета. Там расстилаются медвяные росы по коричневым дланям окрепших стен. Там карканье аквариума не прерывается звонком перемены. И вернётся вечная странница, расскажет, как на краю земли ела солеросовые соцветия, обмакивая полночь в сердобольную тушь своего путешествия. И пусть!       Снова кичится полками залатанная брешь вездесущего магазина. И продавец, царствуя за кассой, отправляет в круговорот рук и ног каждую безделушку, которая может стать кирпичиком нового помола. Теперь очереди не страшен гром за дверями, а истории обретают новый напев, прилагая своё мягкотелое знамя к раковине товара. Саркастический тон продавца заполняет межклетники торгового беспорядка, и паренхиматозный зал щебечет и колыхается.       Овал Стикса зарастёт ухоженным камышом, и сохранится в памяти свирель флотилий, отправляемых идеей затворничества в путь к беспокойству глыбистых льдин. Преемник вечного лодочника будет уповать на проникновенность лучей, с новой силой извергающихся из недр самой именуемой звезды.       Маслянистая правда теперь снискала своё плодородие на страницах бахромчатых газет, и любой житель может навсегда связать себя узами с новым бременем быть скульптурой. Инсталляция «Солнце» взрывает монотонность городского пейзажа. Кикимора катастрофизма зашоренно вжимается в похоть береговой черты.       Мы все теперь бегаем взад-вперёд и пишем свою легкокрылую историю, получив доступ к магии пергамента. Все учтены барьеры и переклички. Крысиные хвосты волокнистого дыма рассеялись и мы снова видим друг друга. Глядя в мерцающие потолки глаз, мы отражаемся в их игривых радужках, оставаясь несомненными компонентами зернистой и рябой массы, впечатавшейся в стекловидное тело.       Сегодня последний день Помпей. Завтра литературная традиция будет оставлена археологам, а мы начнём всамделишное существование, выйдя из-под гнета застарелой гидравлики персонажества! Ярость колесниц пойдёт нам на пользу. Мы будем растить огороды, возделывая мёд клубненосных саженцев, и в накрахмаленной осени не будет слышаться посвист голодного бессилия. Оставьте это календарям и календулам!       Собственно, в какие ещё степи линовать разбитый на квадраты граф повествования? Вспоминается, как школа учила обмакивать кисть по самое горло акрила, дабы усеять лазурью всё сахарное небо, так вот теперь наш час! Как же густ навар обветренной краски!.. Я нарисую мириады новых светил, в мире не останется пустых вокзалов!       Деревянистый ропот половицы подсказывает, что пора готовиться покидать рельеф. И зачем что-то писать? Не количеством символов измеряется судьба героя. Не солоно, видно, не дразнить собак арифмометра. Хоть крупицей будем сыты в лимане искусственного полёта над волнами толстошеего почерка. Раскляксится бывалая звезда на полях неутомимого картонного небосклона, когда, уходя, я с избыточной осторожность оставлю за дверью фарфоровую мякоть порога. Опускайтесь на землю, киты! Здесь и теперь есть терновник, но вегетация его происходит исключительно в такт барабану. Но как же сложно отложить перо! Ладно, дорогу парусу!             И вот Новелла одна возвращалась в город, докрашивать окрепшую стену, не зная ещё, что следы её заметает настойчивый и сумрачный повествователь, крадясь по следам и продолжая подмечать каждую деталь, чтобы всяческое её странствие отдельным томом легло на спину кучерявой полки, зарастающей сеновалом новых и новых страниц.