Десятинетие

      Нет, марципан пустыни не созванивался с управлением, чтобы навек разгореться победной позёмкой, кипучей энергией пронзая разрешённые изгороди и одомашненные скалы. Сторож барсучьей норы, неумеха ветер, прикидывался глашатаем стихии, но тих и бодр был напев путников, сквозь прибрежное месиво затерявшихся в безоблачной равнине. Скрежещи, наст настоящего, но бормочи не вслух, сквозняк будущего!       Фертих спал, убаюканный нежными лохмотьями предутренней росы, ничего в целом мире не предвещало рассвета. Когда же рассвет настал, взорвав перекись дюны, он натянул воротник на самое изголовье шеи, блекло поозирался и наконец встал, натужно размыкая водянисто-серые глаза, скованные хиазмами морщин. Затем он встал и заковылял навстречу восходу, обратившись маленьким и нелепым во всей своей клеёнчатой деловитости, пока вовсе не слился с солнечным диском, и боль наворачивалась на глаза смотрящим ему вслед.       Лодка, зачёрпывая носом искры нового света, подбиралась к укромной корпускуле острова, где, не помня себя от лазури, резонируя с одним лишь гомоном водянистого рельефа, скрючился Соломон, сквозь седые роговицы пусто смотрящий на ропот волн. Его брезентовое тело трепетало, обёрнутое застиранными лоскутами буроватой парусины, а руки пахли не кровью, но лимфой, бесцветной тревожной лимфой. Его погрузили в тишине, аккуратно позволив выбрать наиболее стойкую оконечность судна. На берегу Соломон с усилием разомкнул смолистые губы и замкнуто пролепетал что-то на самом птичьем из диалектов экспериментального ещё языка, языка взглядов. Перхоть надолго оставленной суши теперь приминалась его ослабленной походкой, и, как бражник стремит крылья прочь от насиженного олеандра в лоно огня, так и он, будто канатоходец, по предначертанному заранее маршруту добрался до воскреснувшего кострища. Опустивши гудящую голову на уже давно подставленное плечо, путник впал в забытьё, красноречиво вжимаясь в тщедушность собственного тела.       Вода не спасла Эйю, и ей пришлось развести огонь. Панический вопль, запутавшийся в лабиринтах её скомканной души, отражался от стенок сознания, колыхал диафрагму и затаивался в евстахиевых трубах, прежде чем вырваться наружу и волною сорвать листву со всех окружавших беглянку деревьев. Каждый всполох посреди разбуженной тайги был когтист и напоминал изрешечённого полуправдой дикого зверя, и, когда Эйя начала видеть их глаза промеж сосновой паутины, жёлтые клочья её спутанных волос перемешались с тонкими фибриллами дождя. Кожа её теряла поверхность, покрываясь безумием отзвуков, чьими-то именами всякий раз трещавших, вылетая снопом из пламени.       Сверхтекучесть времени не заняла громаду сознания, и ещё долго вздрагивал каждый мятлик, пока Эйя приводила себя в состояние безликого плеча, выступа в скалах, прикрытого конвенцией остерегаться накипи. Наконец, её силуэт согнулся около оранжереи плазмы, утихло невесомое жжение умбры.       В нарочитости устаканившейся тишины читалась потушенная об язык знойная боль, ком, застрявший в гортани, наконец, просто скрип половицы. Вся история Эйи состояла из лишнего синтаксиса, возводящего в абсолют электрические разряды оголтелого отрицания. Она не закончила школу. Когда склянка позапрошлого города разбилась у неё в руках, она не купила билета и платила за то рецептурой, показывая её проводнику, уныло метущему полустанок. Затем она не вышла в люди, предпочтя связать её буйствующее сознание с бореальным клёкотом неосвоенной земли. Как-то раз Эйя попробовала не заснуть, а после всякую ночь уже была не в силах погружаться в дремоту, и пока наливались рубином её бегающие глаза, истончался запас мелатонина. Она начала красть мелатонин.       Соломон тогда был всего лишь на две головы старше, а потому, застегнув за собой тент, отградивший его от города, он с радостью уплыл навсегда в нескончаемый отпуск, и покрылся мхом его скитальческий рюкзак, но жизнь диктовала необходимость изредка счищать мох, и отрешённо-солнечный бард возвращался, ненадолго выглядывая через завесу, лишь принося обратно воду да сытный воздух.       Крошился новый день, змеясь по приторным стенам горящих обрывков населённости. Многоэтажные скелеты снова похрустывали железобетонными рёбрами, прижимая их друг к другу и хохоча до колик, когда полы и потолки схлопывались, обрушая известняк погибели на головы последних жертв пананксиолитической вездесущести гравитации.       Только водитель трамвая в то утро бодрствовал по-настоящему. Малакологически дотошный, он руководил истлевающим корпусом своей жестяной колымаги, вновь пружинившей на порывах ветра. По солнечным лучам, а не по рельсам, ехал запыхавшийся трамвай, и, когда Войтех выпалил последнее приветствие тамарискам, солнечным зайчиком, опрометью бросился он на землю, увязая в соляном бедствии суглинка. Новелла сошла последней и тут же увидела, как контуры визитной карточки склеились, срослись с глубиной пейзажа. В бревенчатом очаровании не четвертуемой нацело деревни сказывалась внеплановость жизни, стохастика никому уже не подконтрольной страны.       Зерновки одиночных строений не полагали всяческой человечности промеж них, а всё-таки чувствовался лёгкий полутон гари, будто жгли хотя бы позавчера здесь тугие свитки добротной, плотной бумаги. Петляющая тропа, подзаросшая уже пролежнями амарантовых бредней, вела в единственную открытую дверь, и кипой лежала за дверью судьба героя. — Сразу видно типографа, широкими мазками полосует наше мятежное существование! — оживился Войтех, впервые уверовавший в себя. — Так пусть же навеки уйду я наверх, в мир предпосылок и намёков, мне не место посреди игры в пирамиду. Только пряность воздушной синевы послужит мне вознаграждением за годы бессилия! О, сколько бы отдал я за возможность не говорить возвышенно!       Новелла тем временем озиралась беспокойно, подмечая сумятицу в заспанной хибарке. Цвета, отягощавшие мелочность стен, были неровны, и почерк фертиховский был слаб и размашист, иной раз вообще не оставляя следа на бумаге. Художница вспомнила, что и в сердце её всегда дребезжала катахреза разверзающегося натюрморта, и катастрофа была ей непонятна, выходя за податливый бок покладистого эйлеровского круга.       — Хватит цезур посередине бренчания струн, мы взрослые люди, нам нужны галереи. — думалось Новелле. — Следующая глава будет написана мной.       И Новелла бралась за перо, обмакивая его в дёготь спутанных мыслей, и чувствовала Новелла, как реальность дрожит, сминается под её властью, превращаясь в непомерно вяклый и скользкий пластилин, осциллирующий и, пока не давший никакую фигуру, тотипотентный. И виделся Новелле только тяжёлый корабль, уводящий корму обратно на ледяной север.       — Следующая глава будет написана мной. Дожить бы до следующей главы...       Между тем Фертих брёл и брёл по паноптикуму степи, натыкаясь на стланик, разбереживая утлое сердце четырёхзубого острова. Вмятина кудлатого затылка, громоздящегося по центру, завлекала его в своё невидимое лоно, и путник снова переставлял ноги, стремясь отвадить свой вечерний ещё разум от новой стилистики. Трость в его руках неровно колебалась, нащупывая стержень будущего пути, но сам Фертих лишь предполагал господство новых сюжетов, втайне улыбаясь падению занавеса перед юбилейной страницей истории во весь щербатый рот. Ни маджента неба, ни вереск пустоши не волновали его монохроматическое сознание. О каждом блике в многоголосье переплётов, которыми он снабжал свою вечную книжицу, несчастный знал понаслышке, и, наугад соединяя подслушанные ранее, напетые безумцами образы, он искренне надеялся, что картина вокруг цветёт и струится, лишь смутно полагая, что за этим стоит.       Бедняга Фертих был беспамятно, неизлечимо слеп.