За помощью твоей

      Залы выступлений в научно-исследовательских центрах никогда не отличались присущим театрам и синеме размахом. Сцепленные друг с другом кресла, покрытые протертым атласом, лишенная занавесей кафедра, высокий, слегка горбатый пюпитр, сейчас пустующий. Доска для крепления материалов или, если найдется кинетоскоп, демонстрации слайдов. В пыльной полутьме зала жилами было натянуто сомнение и предвкушение. Залы исследовательских институтов занимают либо скучными докладами, либо — куда реже — сенсационными открытиями, переворачивающими мир. Человек, появления которого ожидали, за всю карьеру не представил ни одного скучного доклада. От того, кто должен был появиться на кафедре, ждали многого. Очень многого. Тусклый блеск моноклей и очков встречал из полутьмы конференц-зала поднимающегося на кафедру Данковского. За ним легким и быстрым шагом следовала верная тень — молчаливая помощница с отстраненным и чуть печальным лицом.  — Добрый день, господа, — сухо поприветствовал их Данковский. Помощница торопливо потрошила саквояж и приводила в порядок выложенные папки. Данковский, опираясь руками о трость, размеренно говорил. Время от времени поднимал папки и передавал их помощнице, проносившей результаты исследований по рядам взыскательных критиков и недоверчивых меценатов. От девушки сладко пахло духами и кофейными зернами. Она не улыбалась, хотя улыбки от нее требовал хотя бы этикет.  — Ева, попрошу, — прервался и тихонько кашлянул Данковский. Девушка медленно кивнула и прошла к доске для демонстраций, растягивая по ней длинный лист с постером человеческого тела — составленным и прокомментированным Данковским.       Замерев в тени и сложив руки, Ева слушала уверенный и тихий голос Бакалавра, кратко пересказывающего события в Городе-на-Горхоне, поминающего результаты и ошибки, приводящего примеры частных побед… У него был пример и лучше. Но Даниил не захотел. Сказал, что это — подло. Что он не сможет выставлять им свое чудо, хвастаться, словно экспонатом вроде собранного по крупицам мамонта в историческом музее, которого глупые дети норовят схватить за бивень или хобот. Не потерпит тысячи сухих прикосновений к ожившей грезе и своей самой страшной победе. Ева была с ним согласна, хотя, конечно, считала, что ради высоких целей можно потерпеть… В конце концов, его мечты не были хрупкими бабочками. Они бы всё выдержали. Но он не соглашался. Данковский умолк, покачиваясь с пятки на носок, подумал и значимо уронил:  — Я закончил, господа. Мгновение, казавшееся Еве очень долгим, царила тишина. Затем по рядам прокатилась сухая волна хлопков — как крылья вспугнутой голубиной стаи. Забились громче. Оглушительно. Кто-то встал, за ним ещё кто-то, и вот уже весь зал был на ногах — и аплодировал. В охровой полутьме блестели монокли и очки. Хрустели накрахмаленные манишки. Даниил не улыбался. Ева тихо кивала в такт хлопкам и знала, что они подпишут финансирование проекта. Значит, еще пара выступлений — и скоро наберется достаточно подписей для полного восстановления Танатики с открытием нескольких филиалов. Еще немного, самую малость — и со смертью начнут бороться в промышленных масштабах. Ева, кажущаяся бесчувственной и немой, в такие моменты слабо, тонко улыбалась. Мечты Даниила грели её сердце жарче собственных фантазий. Как ни посмотри, его мечты были лучше её собственных. Но он хотя бы дал ей причаститься… Она не заметила, как её ладони в голубых шелковых перчатках принялись тихо стукаться одна о другую, совершенно вразлад с остальными. Он победил. Снова. Победил там, с ней, с Каиными, потом — с амнистией в Столице, теперь — с ними. Змееборцу свойственно побеждать до тех пор, пока не погибнет. Но возможность погибнуть осталась далеко позади. И Ева имела в виду отнюдь не Песчанку, а гибель саму по себе.  — Спасибо, Ева. — Даниил сам разливал кофе по кружкам: за окном моросил дождь уже вторые сутки кряду, и руки плохо слушались барышню Ян. Особенно левая. — Спасибо за помощь. Она кивнула и обеими руками обхватила горячую кружку, медленно передающую свое тепло её холодным кистям. Поколебавшись, Ева потянулась и прижалась щекой к чужому плечу. Даниил вздрогнул. Слишком холодная… Но он всё-таки обнял её голые плечи и прижал к себе, хотя обычно избегал прикосновений — Ева понимала, что касаться её может быть неприятно, но, если бы Даниил действительно касался её только из чувства долга, она бы ощутила. Им руководило иное. Они вернулись к завтраку. Золотистые тосты, белая скатерть, голубые занавеси на окнах, за которыми лезла душистыми ветками в окна весна… Мать Даниила вставала сильно позже, просыпаясь по старому дворянскому обычаю к полудню, поэтому завтракали они всегда вдвоем, даже не будили экономку. В такие утра мир, кажущийся чуть прозрачным, дымчатым и холодным, застывал на сломе — и Ева чувствовала себя совсем прежней… Словно цельной, отлитой, единой, никогда не крошившейся фигуркой. Интересно, чувствовал ли Даниил её — такой же? Но была ли она прежней? Могла ли стать — такой же, как раньше? Приникая к черному кофе, Ева думала о том, что отразит поднесенное зеркало. Ночное платье без рукавов, спущенную до локтей кофту, рассыпанные по плечам волосы. Золотые… Отразит ли оно вогнанную обратно душу? Пойманную, как мотылек, и пришпиленную к телу стальными скобами? Ева не знала. Когда она смотрелась в зеркало, наклонившись к самой глади, на неё оттуда глядели прежние золотые глаза. И, если очень-очень постараться, она даже могла немного приподнять уголки губ. Правда, ненадолго. Язык не ворочался совсем. Но переставала ли она быть собой?..  — Осторожнее! Опаздываем, — Данковский поймал её под локоть и потянул за собой, протаскивая сквозь невежливую и плотную толпу, неохотно пропускающую его — профессора с тростью, не говоря уже о хрупкой Еве. — Чёрт, чёрт, чёрт… Ева стучала каблуками и осторожно уворачивалась от локтей и сумок, норовящих ударить по тубусу, который она несла под мышкой, или по сумочке, бьющейся у бедра. Быть помощницей Данковского оказалось непросто. Но Еве нравилось. Она могла быть рядом почти всегда… Совсем не так, как на Горхоне. Может быть, если бы он позволил там следовать за собой, она и не задумалась бы о прыжке? Да нет. Дело было в другом. Уверенность, что Ева сделала это все-таки для себя, а не для него, со временем лишь возрастала.  — Осторожнее… — Даниил подставил ей руку, помогая забраться на подножку. — Так, успеваем вроде. Город не смог выжечь его без остатка. Ни простреленной ногой, ни опаленным порошочком нутром, ни давящим напряжением, под которым иные сходили с ума — шутка ли, двенадцать дней вести неравную битву в чумном склепе… Все проходило. Срасталось, как срастается сшитая шелковыми нитями кожа, зарастало, точно старая рана, расцветало, будто весна после режущей мир черным и белым зимы. Ева осторожно опустилась на скамью у окна, Даниил упал напротив, тяжело вытягивая поврежденную ногу, из-за которой носил трость. Потом, помолчав, тихонько рассмеялся.  — Я иногда чувствую себя слишком старым для таких пробежек, но это ведь неправда… Ты не устала? Ева повела подбородком из стороны в сторону. Ей было неудобно. Но она не устала. Щелкнул саквояж, Данковский вытащил записную книжку.  — Знаешь, это ведь последняя конференция. — Сверкающее красным деревом перо совершило пару крылатых движений над раскрытым блокнотом. — А потом… Ева насторожилась, вытягивая шею — но не слишком, чтобы не показалась над высоким кружевным воротником кожа.  — А что мы будем делать потом, я пока не знаю. Но думаю… думаю, мы можем… — Данковский осекся. — Ладно, там посмотрим. Смотри, как зелено. А на станции и не заметишь. Ева обернулась к окну. Да, правда… В родной степи никогда не бывало так густо и цветасто, а тут путь, по которому неспешно двигался состав, весь обсаживали мокрые лапы сирени. Они шелестели сквозь толстую обивку, царапали влажными ветками крышу, оставляли рыжие соринки на стекле. Ева вспомнила, как недавно они гуляли с Даниилом по парку недалеко от его дома. Рядом с ними шла его мать, аккуратная немолодая женщина в упавших на кончик носа очках, суетливая, любящая, чуть настороженная — к Еве, к целому миру, к призванию сына, но так и светящаяся гордостью за него. Она держала его под локоть, а руки Евы были заняты целым букетом сирени — вот точно такой же… В которой так хотелось найти пятилистный цветок. Там, в Степи, осталось много светлых воспоминаний. Но тихие шаги по закатным аллеям под тихую речь Даниила о будущем, которое будет выше, краше, значимее, чем сейчас, и будет непременно, были теплее всего. Данковский нервничал. Прохаживался взад и вперед перед длинной доской, подхватывал мелок, тут же брезгливо выпуская из рук и вынимая уже платок — оттереть белую крошку с перчаток.  — Они не могли запустить сначала аудиторию, а затем нас? — дернул он уголком губ, в который раз доставая часы и щелкая в раздражении крышкой. — Кто-то ведь наверняка войдет раньше, и что? Будем тоскливо переглядываться? Знаешь ли, я не в настроении вести светские беседы. Ева пожала плечами и сложила спрятанные в перчатки руки на локтях. Она знала, отчего Даниил так неспокоен. Последний круг лиц, которых следовало убедить в правоте, включал в себя давнего знакомого Бакалавра — академика Тельмана. Насколько Ева поняла из скупых оговорок, Данковский с ним крепко не ладил. На этот раз он ошибся. Несколько десятков человек вплыли почти одновременно и захрустели пиджаками, за оживленным разговором занимая в зале места. Ева благоразумно отступила в тень, с крадущимся по спине холодком разглядывая две инквизиторские сутаны среди прочих пиджаков и жилетов. Ей стало тревожно: слишком хорошо она помнила Аглаю… Данковский заговорил — тихо, медленно, убедительно. Ева заслушалась, не забывая, впрочем, деловито раздавать папки и помогать вешать плакаты. Сердце — чьё биение теперь она ощущала слишком отчетливо, — часто-часто сокращалось в груди. Былого восторга на этих лицах не было. Лишь настороженность. Они не хотели ему верить: в покашливании, в острых, светло-серых взблесках очков, в частом шуршании платков и костюмов, в щелканье часов — во всём это чувствовалось пренебрежение. Тельмана она среди прочих не узнала: кажется, все были одинаково угрюмы. Десяток седых нахохленных филинов, смотревших на Даниила косно, предвзято, осуждающе. Так думала о нем Аглая, вспоминала Ева, коря за то, что смеет преступать Закон, за то, что смеет устремлять мечту выше и дальше, чем они позволяют себе даже помыслить. Да. Аглая презирала его — и Башню, хотя Башню ещё и ненавидела, потому что в неё как раз верила, — но ошибалась. Эти тоже ошибаются. Или еще и ненавидят — потому что уже знают о нем, и о Городе, и о пропахшей пеплом и горечью, но одержанной победе. Но о ней-то они не знают. Ева склонила голову, недобро блестя из-под ресниц на холодные, злые лица, которые смели его не любить, не слушать, но… Не верить они не могли. Потому что он не умеет лгать, и это становилось очевидно по первым же тяжелым, честным и значимым словам. Да как они смеют!..  — Довольно, — один из филинов с первого ряда поднялся — медленно от старости и собственной тяжести. — Ваши слова — куча пестрых слов, а тем временем… Что? Город мертв, лекарство от болезни не изготовлено и все ваши слова рассыпаются бисером…  — Перед свиньями, — не сдержался Данковский, и Ева согласно нахмурилась. Так его! — Вам недостаточно моих доказательств? Недостаточно примера Симона Каина? Недостаточно…  — Ничего из сказанного вами я не могу увидеть, профессор Данковский, — степенно ответствовал филин. — Вы, как и прежде, все грезите — а меж тем ваша… победа! прошу прощения, над жалким городишкой и руками Блока, все еще менее впечатляюща, чем «Стеклянная дама», которую вы воскресили четыре года назад.  — Ту даму я всего лишь вывел из состояния клинической смерти. Тут нечем гордиться. Я же говорю вам о воле, которая…  — Воля! — академик презрительно фыркнул меж узких губ. — Это не воля, а баранье упрямство. Нет, уважаемый профессор, ничему вы не научились. Ни-че-му!  — Более того, мне кажется, что вы ставите под сомнение компетентность комиссаров Его Величества, — подал голос один из инквизиторов с задних рядов.       Толпа загалдела, словно не седоусые академики, а шайка уличных зевак. Ева стиснула руки в кулаки. Прежде Данковского слушали, затаив дыхание, просто потому что правде и надежде нельзя не внять, но здесь… Здесь человеческих чувств не оставалось: лишь расчет и звериное желание лакать кровь сильнейшего — ведь он опасен. Данковский огрызался, Тельман — а кто ж ещё? — нажимал и насмешничал, брал терпением и спокойствием против импульсивности Бакалавра.       А Еве плакать хотелось — жаль, глаза разучились мокнуть. Данковский ведь был прав! Каждым словом, каждым жестом, и все ему верили — кроме этих филинов, этих черных мундиров с мелкими пуговицами, этих… подонков! Тех, кому меньше всего прав следовало давать в решении вопросов, ведь они так любили говорить всем «нет». В отличие от Каиных, которые радовались каждой возможности сказать венценосное, по-королевски щедрое свое «да» — и растили Город, и душу, и мечту. Ева сделала пару быстрых, звонких шагов, оказавшись рядом с Данковским, на самом краю кафедры.       Он этого не хотел. Но с такими нельзя иначе. Ева никогда не любила закрытых платьев. Терпеть не могла: они стесняли, скрадывали, закрывали. Теперь это стало необходимо: блузка до подбородка, плотные перчатки, длинные рукава и юбка с запа́хом до самых щиколоток, над плотными чулками и полусапожками. Люди бы закричали, увидев ее без этого. Но седых филинов ей захотелось напугать. Очень сильно.  — Ева, не смей! — догадался Данковский и, оторвавшись от пюпитра, протянул к ней руки. Она взялась за воротник и рванула вниз, рассыпая пуговицы по полу. Она не упала. Тело… Оно упало, а Ева Ян замерла на краю балюстрады. И стала легкой-легкой, точно пылинки, танцующие в солнечных лучах. Она почувствовала, как ею наполняется доселе молчаливый Собор — как её дух изгоняет тени и стоны погибших — как она занимает всю недружелюбную гулкость своим переливчатым звоном… Своего разбитого тела внизу она не видела. И хорошо. Но его увидел Даниил и зачем-то взбежал наверх. Он задохнулся, увидев её. Легкое и невесомое — наверное, сама душа, — заболело так сильно, что брызнули бы слёзы, но бесплотные духи их не имеют. Ева совершила свое чудо, но почувствовала, что Каины уже приучили её к ненасытной жажде чудес, к привычке требовать от жизни всё — и даже больше. И вот сейчас она захотела — так яростно, так страстно и так жадно, — остаться с Даниилом. Навсегда. Встать рядом, сцепить ладони, пойти за ним всюду и помочь во всем, а не наполнить одну гулкую коробку своей не слишком-то чистой душой. Деятельной жизни — и непременно с ним — вот чего захотела Ева. А потом почувствовала, что никогда, никогда, никогда этого не получит. Ведь от тела отказываются лишь раз. Так она думала. Зал охнул, подался вперед, но тут же и отшатнулся, погружаясь в полную тишину. Ева знала, что любоваться ей — такой — мог разве что тот, кто её действительно любит. И еще ей нравилось почти мстительно наблюдать за тем, как бледнеют некоторые господа — скорее всего, теоретики, никогда не видавшие настоящей крови и настоящих ран. Она была перешита, перештопана, сложена заново, собрана из осколков и силой возвращена в этот мир. Бугристые рубцы, кое-где пересекающие, перехлестывающие друг друга, причудливым узором делящие тело на лоскутки, как у заплатанной игрушки. Багрово-розовые, широкие и узкие, уходящие куда-то вниз, под пояс юбки, и там, дальше, змеящиеся по ногам до самых стоп. Надкусанные колючими следами швов, похожие на сколопендр… Ева опустила руки, позволяя блузе соскользнуть с них на кафедру. Зал наблюдал. Данковский, который не успел ее поймать и замер, потянувшись, молчал тоже.  — Это… что? — нервно шевельнулся голос Тельмана. Даниил очнулся, дернулся, выпадая из оцепенения, скинул торопливо плащ и набросил на плечи Евы, укрывая её от взглядов и шагая вперед, чтобы скрыть собой.  — Это то, о чём я вам говорил. Результат воли. Наивысшей. Он не рассказывал о том, как это было, но Ева… знала. Просто знала. Видела собственный стол в верхней комнате, расчищенный от книг и микроскопа, ярко освещенный настольными лампами и газовыми рожками. Видела сгорбленную спину Данковского в одной рубашке, представляла ныряющую в плоть иглу, сводящую слой за слоем… Менху видел линии и вел по ним лезвием, раскрывая путем наименьшего сопротивления. Тело Евы распалось вкривь и вкось, неправильно, не по линиям, неумело. Она даже умирать толком ведь не умела. Просто сбросила тело, которое посчитала ненужным. Менху умели разъединять и резать. Данковский, прозванный Разрушителем, восстанавливал то, что не хотело сходиться, что сопротивлялось, расползалось, противилось, точно строптивое животное, словно ребенок, уворачивающийся от лекарства. Глупая, глупая жизнь. Что она понимает? Пот катился по его лбу, и Ева бы обязательно промакнула — как промакивала теперь, чтобы не заливал глаза во время операций и экспериментов, — но тогда не могла. Лежала ведь нагой и разобранной, глядя невидящими глазами в чисто выбеленный потолок… А Даниил вытирал лоб о собственное плечо и возвращался к работе. И шил. Шил. Как старательный портной, полная антитеза режущему менху, сводил мышцы, кожу, складывал по осколкам кости и не думал, как вдохнет в собранное тело жизнь. Но есть воля. Есть сила. И есть новое, сверкающее заключенной в банку молнией изобретение, — т-о-к. Это получалось не всегда. Но иногда — получалось. С ней получилось. Только вот вместе с розовыми рубцами прямо посреди груди, там, где билось сердце, осталась ветвистая молния. Она появилась — слепящим, все тело озаряющим разрядом, разжигающей, как речи Каиных разжигали сонные души, каждую клеточку. Закостеневшая в мертвом теле мышца сократилась, разгоняя кровь по холодному и немому. Содрогнувшаяся душа пробудилась с новым, желающим жизни огнём. И первое, что Ева почувствовала, жадно хватая ртом воздух, — это теплые руки. Даже не теплые, нет, она-то была ледяная. Горячие руки, бережно обхватывающие её шею, чтобы услышать — по-настоящему услышать — под ушами заполошный пульс. Его руки. Эта речь вышла короче, яростнее, убедительнее. Ева видела, как у Даниила трясутся пальцы и криво скачут по лицу губы. Стоя за его спиной, она едва сдерживала себя от того, чтобы опустить ладонь на плечо, прижаться лбом к лопаткам, показать, что вот она, рядом, всегда рядом и ничего страшного не случилось. Тельман еще пытался что-то сказать, но аудитория — теперь напряженная и тихая, как натянутая струна, слушала, заглядывая ему через плечо. Ева знала, что они желают её видеть. Видеть его творение, лучшее из лучших, страшнее и правдивее «Стеклянной дамы», пойманной на середине пути и выдернутой обратно в мир. Никто её не воскрешал. Еву — воскресили. Именно так. Наступило её воскресение… Один из инквизиторов бесшумной тенью проскользнул к кафедре и ласковым голосом потребовал у Данковского бумаг для подписи. Остальная аудитория с секундной задержкой зашелестела тоже, забренчали свинчиваемые колпачки пишущих перьев, заскрипели кресла, с которых вставали… Ева дернулась к саквояжу, но Даниил остановил её, отодвигая подальше от взглядов, рук и интересов, и сам вытащил бумаги. Состав медленно плыл по коридору из цветущей сирени, увозя прочь от студенческого городка в противоположный пригород, где располагался особняк Данковских. Даниил молчал и барабанил по саквояжу пальцами. Ева молчала тоже — как всегда, — утопая в чужом змеином плаще и поглядывая в окно. Конец весны, грозовой и дождливый, подходил к концу. Интересно, какое лето в Столице? Знойное и душное? Свежее и просторное? Да нет же, в больших Городах летом всегда неловко… Сердится ли он? Недоволен? Амнистии для друзей подписаны, разрешения получены, дороги открыты, но… нет, недоволен: залегает морщинка между темных бровей, складываются в узкую черту губы. Ева подалась вперед, выпрастывая из длинного рукава тонкую кисть, с которой от духоты стянула перчатку, и осторожно коснулась чужих пальцев… Даниил вздрогнул, выныривая к ней.  — Ты не должна была этого делать. «Должна», — Ева закусила губу. Что он вкладывал в это слово? Не обязана была или не следовало? Вина или обвинение?  — Ты не истукан. Не манекен. Никогда так больше не делай. Есть и другие пути, — сухо, отрывисто ответил Данковский. Ева закивала в такт словам, потом поднесла чужую руку к своей щеке, чудом оставшейся чистой, и прижала раскрытой горячей ладонью к нежному и холодному. — Ева… Спасибо. Снова — спасибо. Но мне больно принимать твои жертвы раз за разом. Прошу тебя. Прекрати. Погладив ее, он убрал руку и снова застучал по саквояжу, глядя в окно. Ева почувствовала укол тревоги — о чем он думает?.. Неужели его это так сильно уязвило? Со станции они сняли экипаж и недолго катились по улице, обсаженной тополями, потом недолго же плутали по влажным камням дорожек, петляющих меж особняков.  — Мне нужно будет кое-кого навестить, — Даниил замялся. — Без тебя. Я не хочу, чтобы ты бывала в таких местах. Ева заломила брови. Сердился, все-таки? Настолько сердился, что не желал больше брать с собой? А как же?..  — Нет, нет и нет, — прочитав по лицу её тревогу, Даниил опустил обе руки на тонкие плечи, с которых змеиное пальто неловко скатывалось, гармошкой складываясь над локтями. — Все хорошо. Мне виновато перед тобой и потому досадно, но и только. Я почти не сержусь. Но я правда не хочу везти тебя туда. Я скоро буду. А ты… Растормоши маменьку, чтобы подняла экономку. Будут гости. Поколебавшись, он наклонился и поцеловал её в уголок губ. Ева вдохнула и не выдохнула, сминая в ватных руках перчатки… Неужели?  — Только, будь добра, не показывайся матери в таком виде, она не поймет, — Даниил улыбнулся, явно шутя, и только после этого обернулся к станции. — Не волнуйся, прошу тебя. Всё будет хорошо. Я обещаю. Ева долго смотрел вслед, кутаясь в змеиный плащ, слишком жесткий и неприятный по голой коже. Голубой особняк из-за закатного солнца сделался оранжевым и раскаленным. Госпожа Данковская суетилась, волнуясь, рассказывала о том, сколько страху натерпелась, когда сын, будучи ещё студентом, водил сюда друзей — все как на подбор революционеры и сорвиголовы. Рассеянно слушая, Ева, кажется, узнавала в описании Стаматиных… Она стояла у зеркала, она шуршала жемчужным ожерельем, перекатывала между пальцев капли жемчуга, и думала. Думала о том, что здесь, в этом доме, могла одеваться так, как любила — в платья с узкими лямками, в кофту, спущенную до локтей, могла обходиться без туфель, зря жмущих ногу. Даже госпожа Данковская, дама строгих вроде бы нравов и слабого сердца, давно привыкла к причудливым шрамам и глядела на Еву мягко — и самую малость удивленно, но не из-за рубцов, конечно, а из-за непонятных ей отношений с сыном. Ева тоже не понимала. А так хотелось… «Что за гостей он приведет?» — Ева поворачивалась боком, тонкая, как ивовая плеть, склонялась к самому стеклу, поджимая губы, и взбивала челку… Поколебавшись, она набросила кофту на плечи, но не стала прятать ни стоп, ни шеи.  — Александр — Ева. Ева — Александр… — Даниил поочередно представлял своих друзей, бледных, измученных, но с глазами, горящими почти с тем же огнём, что был в глазах самого Данковского. — Ева — Валентина. Валентина — Ева. Дмитрий, это Ева, моя помощница и большая умница… Молодые ученые оглядывали Еву приязненно, лишь немного удивляясь тому, что ответа от нее не приходило — но она протягивала руки для пожатий, теплых и энергичных. Вместе с Евой набралось семеро, так что за круглым столом в оборудованном под рабочий кабинет чердаке стало тесновато. Молодые люди толкались локтями, но не стеснялись и весело переговаривались, прихлебывая чай, зачерпывая торт ложками и активно жестикулируя ими же, так что комочки крема разлетались по сторонам.  — Степан уехал, не найдешь, — деловито перечислял Александр, показывая на исхудавших, кое-где ободранных пальцах. Отсвет настольной лампы плясал по одухотворенному лицу. — Лада… Нет Лады. Забудь. Андреуш ушел в подполье, найдем, куда денется. Сергей остался лаборантом, ловкач, подачки нам носил. Веронике запрет выписали на работы, но это ведь тоже ерунда. У тебя теперь связи, а? Пробьемся?  — Пробьемся, — энергично кивнул Данковский, потом задумался, постукивая ложкой по мельхиоровому подстаканнику. — Только я хочу уехать.  — Что? — Лицо Александра мгновенно вытянулось. — Ты шутишь? Мы же только…  — Только на лето, — Даниил виновато улыбнулся. — Не расстраивайся зря и не волнуйся. До середины июня я буду тут, помогу начать то, что вы должны будете закончить к сентябрю.  — Что именно? — собрала к переносице брови Валентина.  — Восстановить наши филиалы и оборудовать новые, — Даниил кашлянул в кулак. — А я вернусь в Город. Ева недоверчиво вскинулась. Неужели прошли кошмары, которые будили его по ночам, заставляя приходить из соседней комнаты, касаться горячего лба, утешать — хотя саму давно, давно тянуло обратно, в родные края, но даже попросить не хватало духу — после всего пережитого?..  — Когда я оставлял там своих друзей, они клятвенно обещали, что за зиму преодолеют как минимум пару законов физики и физиологии, — теперь глаза Данковского остановились на Еве, не отрываясь ни на миг. На губах играла тонкая улыбка. — Я уверен, они согласятся поделиться результатами… К нашей вящей славе. Ева кивнула как зачарованная.  — Тем более, лето в Столице несносное, вам ли не знать. А мне здоровье не позволяет париться в такой духоте. Ева? Сердце предательски трепыхнулось.  — Я очень надеюсь, что ты согласишься меня сопровождать. Она опустила ресницы и улыбнулась. Как причудливо сплетались воля и мечта, из порыва и мысли образуя материю и плоть… Что еще способно исполниться, если пламенно возжелать и сделать все возможное — и даже больше? Ева вспомнила теплый след чужих губ на своей щеке и против воли подняла пальцы к уголку, обожженному, почти заклейменному… Всё. Всё — и даже больше.