Юшневский и Ко.

Написано под впечатлением от: https://ficbook.net/readfic/9000233/23608921#part_content       Январский ветер глухо подвывает в густых утренних сумерках за окном, бьется в хлипкие стекла, ищет и находит едва заметные щели в рассохшихся рамах, пробираясь в и без того холодную комнату. Дров почти не осталось. Беда. Оббежав с детским любопытством ветхие углы, вырывается ветер обратно на волю, уносится, весело перепрыгнув через покосившийся плетень, в заснеженное поле. Что ему за забота, коли совсем свободен.       Ставни надо бы поправить. Постукивает одна, незакрепленная, словно косточки стучат на счетной доске, меряя всё сущее сухим языком беспристрастных цифр. Разных, важных и не очень. Ярко пылающих, тихо тлеющих и врезавшихся в память черными пережжеными клеймами.       Вот уже и десятое число. А казалось, только праздновали Рождество. Семнадцатое Рождество по новому стилю, как мрачно пошутил кто-то за небогатым праздничным столом. Последнее Рождество для Фёдора, да и для кого-нибудь ещё, может быть. Каждый новый декабрь и каждые новые похороны, словно вехи в память о том, кто был похоронен одним из первых. Щелкает новая косточка, замыкая ряд…       Год девятнадцатый, год бытовых треволнений и карьерных перемен. Год знакомства. Мимо таких, как он, не проходят просто, безразлично скользнув взглядом, как по множеству ручных адъютантиков многочисленных командующих, бывших до и будущих после. С такими приходится считаться.       А потом… Осторожное расхаживание вкруг друг друга, плещущаяся где-то на донышке неприязнь, — уж больно суров, резок и амбициозен! И медленное, мучительное сближение, когда каждый последующий робкий шаг навстречу открывает все новые и новые глубины, позволяя вдыхать свободнее и ликовать в первом восторге удивления, обнаруживая в другом отражение собственных идей и устремлений.       Семью годами его старше. Ловил на себе озадаченные взгляды, слышал невольно перешептывания за спиной. Да по возрасту ли ему в заговорщиков играть? И презрительно оттопыренные губы юнцов-молокососов, пышущих бестолковой удалью. Что ему надобно среди них?       Нет, не честолюбивых замыслов и не верховных постов было надобно. Эту надобность видел он с затаенной тревогой в чужих глазах и делах. Утешал себя тем, что молодому, да не по возрасту опытному офицеру это простительно. Ведь и ему самому место подыскать нужно было. Место для совести своей, совести и человеколюбия. Не должно человеку владеть братьями своими и унижать их тем. Иначе и человеком называться нельзя. А что злословят за спиной, так то неизбежно и особого внимания недостойно.       Многое казалось особого внимания недостойным, когда дела службы наваливались. Дай Бог дышать успевать промеж бумаг да интендантских дрязг. Оттого и пошло всё прахом. Ну да задним умом все сильны.       Шесть проклятых тысяч. Воистину, Иудины серебренники. Да разве ж были они первыми? Сколько было тех сумм, и поболее этой, о которые чуть не споткнулись. Или споткнулись давно, да летели в пропасть слишком долго и плавно, чтобы спохватиться вовремя.       И мысль грызет и скребет на душе ночами, словно мышь в темном сыром подполе. А если пошел бы тогда на сделку с совестью, заплатил, замял, заткнул ассигнациями поганый предательский рот? Может и повернулось бы все по-другому? И мучился бы сейчас несовершенством морали собственной, да зато не один… И обида бы та, последняя, неразрешенная, не висела бы над душой все долгие семнадцать лет.       Да и что можно было взять с собой, кроме обиды той, злости, растерянности, да всё возрастающего чувства обреченности. Сначала на допрос в проклятый тринадцатый день декабря, а потом и в крепость. Чем защититься от страшного июньского разрешения взятого за полгода до того аккорда.       Пятеро повисли на кронверке. Слухи в крепости, словно ледяной сквозняк, также быстры и также студят до самого сердца. Слушать не хотелось, верить не хотелось. Хотелось проснуться давно и далеко, в совсем другой жизни, в теплом хлебосольном Тульчине. Услышать голос, увидеть улыбку. Сесть за любимый инструмент и исполнить эту пьесу в четыре руки совсем иначе.       Но поверить пришлось.       — Пора идти, — она шепчет, не желая напугать, и кладет теплую ладонь на ноющее еще с вечера в приступе ревматизма плечо. Вечная память о рудниках, будь они неладны.       Поцелуй, запечатленный на костяшках натруженных пальцев, как жалкая и мучительно несоразмерная благодарность.       Маша. Тридцать два года драгоценной жизни, потраченные на недостойного и минуты ее. Кривит губы горькая усмешка. Полжизни провел за финансовыми подсчетами, крепко положил себе долгов ни в коем случае не делать. А вот хоть одним, да всё равно обзавелся. И из всех — самым неоплатным. Как бы вынес все, что сам на свою голову накликал? Без неё, без её тихого «Ничего, Алешенька, Бог даст, справимся как-нибудь». И нечего дать взамен, кроме своей неуклюжей и бестолковой любви.       А идти и правда пора. Вслед за скрипучим возком по ледяной дороге, туда, где в последний раз преклоняют голову несчастные, бесприютные, отвергнутые собственной страной, чьего блага они имели неосторожность так пламенно желать.       Туда, где обретаются многие, но ждёт только один. Тот, что стоит в стороне от похоронной процессии, невидим никому, кроме бывшего генерал-интенданта второй армии Алексея Петровича Юшневского, ныне ссыльнопоселенца, и смотрит, как и раньше, прямо и твердо.       И не угасло в тех глазах былое пламя. Разве что не жжет оно теперь все и вся без разбору, как беспощадный лесной пожар, а горит ровно и спокойно, как огонь в щедро отобедавшей дровами печке, зовущий продрогшего после долгой и трудной дороги путника присесть рядом и отогреть застывшее тело и заиндевевшую душу.       И когда вдруг невыносимо стиснет грудь, не давая сделать и глотка морозного воздуха, и не достанет сил поднять голову от земного поклона, он опустит взор, запахнется поплотнее в походный плащ, протянет руку и поможет подняться со стылой сибирской земли, и поведет с неё прочь, втаптывая в снег рассыпавшиеся счетные косточки и нисколько того не замечая.