***
Цзян Чэн хочет верить, что это кошмар. Он нестерпимо хочет проснуться, желательно, так, чтобы сном оказались последние полгода. Возможно, начиная с соревнования лучников. Он хочет проснуться и обнаружить, что Саньду все еще в его комнате, и быть уверенным, что на другом конце дома на своем положенном месте — Суйбянь. Но Цзиньчжу и Иньчжу ощутимо сжимают его плечи, не давая подойти ближе к матери, и это не может быть во сне. Пахнет дорогими благовониями, которых в Юн Мэне не было с начала времен, и это тоже не может быть во сне. Еще потрескивают на коже отголоски молний, и кровь с чужих губ застыла неприятной коркой на пальцах — это тоже не может быть во сне. Пожалуйста, молит Цзян Чэн, дыша через раз, сквозь хрипы, слезы и пелену перед глазами, пусть это будет сон. Он мысленно клянется, что, когда проснется, ринется в комнату Вэй Усяня и обнимет так крепко, как никогда не обнимал. Что отдаст ему все куски мяса из супа шицзе. Что никогда в жизни не обзовется больше, не ударит, даже не глянет недовольно в его сторону. Он обещает себе стать самым лучшим главой ордена и заткнуть всех, кто пеняет на положение Вэй Усяня. Обещает угомонить матушку и на корню подавить все отвратительные сплетни, если уж родители этого не делают. Только, ради всего святого, пусть это будет просто кошмар… В личном кошмаре Цзян Чэна только что избили Вэй Ина. Цзыдянем. Так, как мама никогда даже адептов не била. Негласным правилом это наказание закрепилось за отъявленными предателями, которые как минимум выдавали секреты ордена. Вэй Ин никогда никого не предавал, и Цзян Чэн в момент избиения осознавал, что все, произошедшее за последние полгода — вина Вэней и только Вэней, их нетерпимости, самодурства и напыщенности. И будь у него больше сил, загородил бы не-предателя своим телом не на тринадцатом, а на первом ударе. Сейчас кошмар Цзян Чэна набирает такие обороты, каких он не ожидал даже после пещеры Сюань У, когда несколько недель просыпался с перехваченным вдохом, отпечатав под веками вид искалеченного тела брата, заживо съеденного монстром. Этого не было, Вэй Ин вернулся домой живым, но темнота в комнате и все страхи тех дней, когда Цзян Ваньинь без продыху мчался домой и обратно, подбавили красок. Он думал, что страшно было тогда. Он понимает, что страшно именно сейчас, когда все кажется настолько ирреальным, что язык не поворачивается говорить против. Как вообще может сложиться хоть одна фраза, если вокруг творится то, что не должно твориться? Личный ад Цзян Чэна — это тронный зал, в котором его держат мертвой хваткой горничные матери, на троне вальяжно восседает Ван Линцзяо, после которой никаких гулей для атмосферы не надо, на полу в луже своей крови — выплюнутой от боли — лежит Вэй Усянь, а над ним стоит страшной пурпурной статуей мама, сжимающая кнут, и смотрит на своего приемного сына так, как должна была смотреть на Линцзяо. — Господин Вэнь хотел потребовать в качестве компенсации отрубленную правую руку бунтовщика, — голос, сладкий до приторности и визжащий, растянутый, пошлый до тошноты пробирается в сознание Цзян Чэна. Все настолько невозможно, что единственное, чего хочет Ваньинь — это просто взять Вэй Усяня на руки, как мальчишку (он, черт возьми, и есть мальчишка!) и унести в комнату, чтобы никто не посмел совершать это отвратительное невозможное. — Однако действия этого юного предателя он расценил как чересчур опасные, а значит, единственным достойным наказанием будет заключение под стражу в темницы ордена Цишань Вэнь. У Цзян Чэна в голове бьет тысячетонный колокол. Он уже не может не то что говорить — думать связно. Повезло, что стоит на коленях: слова Ван Линцзяо заставили бы рухнуть. Мама смотрит на любовницу Вэнь Чао, и со стороны Цзян Чэна не видно, как именно. Хозяйка Пристани Лотоса всегда была честна и праведна, может ли быть, что ей тоже противно? Может ли она разозлиться достаточно, чтобы остановить это? Юй Цзыюань медлит с тысячу жизней, не собирает плеть, смотрит и смотрит, и у Ваньиня внутри вымирает кусок за куском. «Мама, ты же знаешь, что он не виноват!» «Мама, ты уже избила его плетью за то, что он лишь спас Лань Ванцзи и Цзинь Цзысюаня!» «Мама, он умрет там! Его не пощадят!» Цзян Чэн ненавидит свой язык, которому не хватает сил, чтобы крикнуть все это. В груди сворачивается и царапает понимание, что хоть это и очевидно, но надо, просто необходимо именно сейчас сказать, иначе рухнет мир… А затем Цзыдянь обретает привычную форму, и у мамы опускаются плечи. — Если такова цена искупления проступка этого мальчишки, — леденит по костям спокойный голос, и Цзян Чэн очень хочет закричать, чтобы не дослушивать, но в голову проникает сквозь крик, которого не было, — Орден Юнмэн Цзян передаст его ордену Цишань Вэнь с извинениями. И ад разверзается. Цзян Чэн смотрит на Вэй Усяня, которого передергивает и на чьем лице ужас слишком безумный — вспоминает, как брат на «перевоспитании» вернулся со смутно знакомыми ранами, и с больно ухнувшим сердцем понимает, что в ту ночь на него наверняка натравили собак. Вэнь Чао Ваньиню был просто противен, но сейчас это превращается в душащую ненависть. Помимо отпрыска Вэнь он ненавидит сам себя за то, как тело лишается сил под умелыми пальцами прислужниц, нажимающих на акупунктурные точки и держащих, и не получается встать и просто забрать Вэй Ина отсюда. Если рассказать об этом маме, она передумает? Она ведь и сама отгоняла от маленького приемыша собак, когда увидела, в каком состоянии принес его с улицы отец. Цзян Чэн смотрит на мать, глотая что-то огромное в своем горле. Он должен прямо сейчас рассказать, что на самом деле произошло и на что они невиновного обрекают. И молчит от бессилия и страха достаточно долго, чтобы Юй Цзыюань позвала нескольких слуг и велела им ввести адептов Вэнь в тронный зал. С этого момента перед глазами остается фокус не более чем на чем-то одном, как если подуть на запотевшее стекло. Сначала это мама, которая с небольшим поклоном приветствует Вэнь Чжулю (к ее чести стоит сказать, что и он на поклон отвечает). Потом Ван Линцзяо, встающая с трона, идущая на середину зала, покачивая бедрами — отвратительно и бессмысленно, соблазнять тут некого — и покручивая локон на пальце, поддевающая тело на полу носком туфли (убери от него свои ноги, самодурка), и у Вэй Ина нет сил даже отползти. Ван Линцзяо наступает на его правую руку, смотрит оценивающе, картинно раздумывая, а в груди Цзян Чэна и в глазах Вэй Ина молнии мечет гнев. — Ты помнишь указания господина, — внезапно звучит голос Вэнь Чжулю, который с момента их первой встречи, кажется, ни разу не говорил. Цзян Чэн слишком шокирован, чтобы уловить связь между тем, что сказал этот человек, и все же отошедшей в сторону девушкой. Дальше ад падает ниже и ниже. Вэни хватают Вэй Ина и ставят на ноги, хотя непонятно, на что они надеются после стольких ударов плетью. Надевают цепи на руки, шею, ноги, и вид едва стоящего избитого шисюна в кандалах бьет Цзян Чэна изнутри. У него даже меча нет, что за чертова бессмысленная предосторожность?! — По возвращении главы ордена Цзян… — начинает Ван Линцзяо, изображая неловкость, как будто она действительно не знает, что произойдет, когда отец об этом узнает. — С мужем я разберусь самостоятельно, — отрезает мама, не глядя на Вэй Ина. Маленькая часть Цзян Чэна думает, что ей стыдно. Или совестно. Ведь мама всегда так ратовала за справедливость, неужели сейчас в ней, кроме ревности, ничего не осталось? «Посмотри, » — тем временем шипит совесть Ваньиня, не давая отвести глаза от блестящего на худых запястьях тяжелого металла, — «Смотри, что с ним делают. И ты слишком слабый, чтобы его защитить». Только сейчас формируется мысль, что стараться перегнать шисюна в силе и тренировках надо было не ради того, чтобы отец обратил внимание на родного сына, а потому что Вэй Ина должен защищать настоящий, сильный глава ордена, а не шиди, который сейчас не может даже слово вставить от нехватки воздуха. Стремись он с самого начала к этому, было бы сейчас все иначе? Цепи гремят, когда после урывками врывающегося в уши Ваньиня разговора пленника выволакивают из зала. Мать не смотрит ему вслед, когда Вэй Усянь с неверием оборачивается на нее, будто надеясь, что она не ненавидит его так сильно за чужие ошибки. В Цзян Чэне рушится опора за опорой, когда надежда в глазах шисюна гаснет. Он ведь так хотел, чтобы они стали семьей. Он дарил им все это время столько сил и заботы. Кто здесь сейчас кого предал? Двери захлопываются. Иньчжу и Цзиньчжу еще держат плечи Ваньиня, и он чувствует, как дрожат их руки. Если они не согласны, то почему сейчас ничему не мешают? К тому моменту, как Цзян Чэна отпускают, он может только продолжать сидеть, невидяще глядя перед собой. Бессмысленно пытаться догнать и отбить — прошло достаточно времени, чтобы Вэни отплыли, и их даже на лодке не перехватить. Сейчас уже получается двигаться, но какой в этом смысл? Ваньинь сидит неподвижно, непривычно сгорбившись, восстанавливает дыхание и ненавидит себя. Не мать и не прислужниц ее — все же он и сам в какой-то мере ревности был подвержен. А себя ему ненавидеть так непривычно. — Мама, — замогильным голосом сходит с языка, и Цзян Чэн смотрит ей в спину, надеясь, что хотя бы сейчас она обернется, — Что ты сделала? Цзыюань молчит. — Ты понимаешь, что ты сделала?! — Ваньинь никогда не кричал на мать, но сейчас он видит не ее, а женщину, попросту отказавшуюся от его брата, и от этого хоть как-то оправдывать ее действия уже невозможно, — Ты знаешь, куда ты его отправила?! Что с ним сделают там?! У нее даже плечи не дрожат. — Ты действительно поверила, что он организовал бунт?! Без меча?! Зная, что в случае чего его попросту убьют и все это будет напрасно?! Я тысячу раз тебе говорил, что он просто защищал тех, кого Вэнь Чао собирался убить ни за что! Ты бы сама этого не сделала?! Она не кивает и не качает головой. Ваньинь жалеет об этом: если бы Цзыюань поступила на месте Вэй Ина иначе, он бы по крайней мере знал, насколько теперь ей верить. — Ты знаешь, что его заперли на весь день в темнице, а утром он вернулся весь в крови и собачьих укусах?! — Цзян Чэн откровенно плачет, вспоминая, как случайно во время купания увидел те следы. Как он мог не понять сразу, что это такое? — Ты знаешь, что нас намеренно оставили в той пещере на убой, и Вэй Ин снова пожертвовал собой, чтобы мы домой вернулись?! Это так ты отплатила за спасение своего сына?! Он не слышит судорожный вздох. — Даже если… — самому от слез дышать трудно, и Цзян Чэн еле выхватывает воздух, потому что ему есть что сказать, — Даже если ты ненавидишь его и ревнуешь… Разве он просил отца относиться к себе как-то особенно?! Если ты так сильно ревнуешь, почему не разбираешься с отцом?! Как Вэй Усянь мог на него повлиять? Как он вообще мог на что-то повлиять?! Цзян Чэн смотрит на свои руки. Хватило бы их сил, чтобы вовремя остановить разрушение его мира? — Ты знаешь, что он всегда называл меня братом и всегда был на моей стороне? — он даже говорит уже слабо, потому что сказать все это надо было почти полчаса назад, — Ты знаешь, кого ты сейчас забрала у меня и сестры?.. Вряд ли Цзыюань поймет это. Ваньинь не пытается ее ненавидеть, но как можно было отринуть всякое понимание справедливости из-за простых семейных дрязг? — Если ты думаешь, — с неприкрытой злостью, но тихо, закрыв глаза, продолжает Цзян Чэн, — Если ты думаешь, что Вэни не найдут, к чему пристать, то ошибаешься. Знаешь, почему напали на Гусу? Там ведь нет Вэй Усяня! Она молчит, а Цзян Чэн молотом бьет не по ее сердцу — по своему. — Вэй Ин и Лань Ванцзи на соревновании вместе не дали Вэнь Чао пристрелить ученика. А потом Вэнь Чао дисквалифицировали, потому что он сам нарушил правила. По-твоему, за это имеет смысл разрушать орден?! Цзыюань сжимает кулаки, но сын этого не видит. Ему наплевать, даже если сейчас он доведет женщину до еще одного избиения Цзыдянем. Возможно, это хоть немного искупит его вину перед Вэй Ином. — Они никогда не были виноваты, — срывающимся голосом говорит юноша, смотря в пол устало. Эти слова не для матери — для него, посмевшего своего чудом выжившего брата обвинить. После того, как сам только благодаря его жертве жив остался. Наказания нет. Цзян Чэн об этом жалеет. Мать не оборачивается, ничего не делает, стоит, замерев, и о том, как сейчас все внутри сына выжжено, наверняка не знает. Откуда ей знать, если даже явные старания Вэй Усяня стать хорошим приемным сыном она никогда не воспринимала? Резко в шею пальцы бьют, прежде чем еще одно обличение нарушит тишину в зале. Ваньинь едва понимает, что это Иньчжу, которая лишает его сознания. Зачем она это делает, если он так хочет получить те же раны, что и брат, чтобы навсегда запомнить, как не защищал его, когда должен был?.. Цзян Чэн не успевает даже почувствовать, как его ловят под руки. Не то что понять, как же все-таки отреагировала мама.***
Поздним вечером Ваньинь приходит в себя. Он лежит в своей комнате, на нем только нижние одежды, очевидно, прислужницы рассчитывали, что он проспит до утра. Конечно же, рассчитывать на это бессмысленно. Даже со всей усталостью, подавленным состоянием и виной Цзян Чэн удивительно выносливый, едва ли не больше, чем Вэй Ин. Он видит потолок, ощущает спиной мягкость постели, тепло одеяла и чувствует запах лотосов, зелени и пряностей. Это все родное, домашнее, и до сего дня жизнь без этого казалась абсурдом. Что в годы обучения в Гусу, что в Цишане. Возможно, было по-детски так привязаться к дому, но Цзян Чэн ведь еще не стал взрослым. Его старшая сестра еще даже не достигла брачного возраста, он сам практически вчера закончил общее обучение. Ощущение домашнего уюта еще слишком многое для него значило. И теперь Вэй Усянь до конца дней будет просыпаться в совершенно незнакомом месте без возможности вернуться домой. Сглотнув, Цзян Чэн закрывает глаза. В голове не укладывается, что это могло произойти по его вине. Дверь скрипит, и он подскакивает, садясь на кровати. В одну секунду внутри вспыхивает надежда: может, Вэй Ина все же не забрали? Его молитвы услышаны, и это действительно был сон? Но в дверях оказывается только шицзе. И у нее заплаканное лицо, потерянный вид и опущенные руки. Ваньиня подламывает, он сжимает ладонями лоб со стоном и качает головой. Вэй Усянь — слишком неотъемлемая часть их семьи. — Отец приехал, — тускло произносит Яньли, садясь на край кровати. Цзян Чэн впервые слышит, чтобы она так тяжело, устало и пришаркивая подходила, — Мы опоздали. Цзян Чэн поднимает на нее взгляд. Сейчас бы на пол на колени встать и тысячу раз просить у сестры прощения за то, что ничего не сделал, но у Ваньиня снова нет сил ни на что. Он горько улыбается: оказывается, все это время отец был прав. Вэй Ин оказался в сто раз сильнее и способнее защищать тех, кого хотел. Они молчат несколько минут. Шицзе сминает ткань юбки, теребит ленточки и не может угомонить свои руки. Она всхлипывает, тяжело вздыхает, и Цзян Чэну стыдно за то, что она плакала. — Мама била его плетью, — юноша чувствует мазохистское желание сейчас опуститься в глазах сестры до уровня гусеницы. Возможно, конечно, что Иньчжу и Цзиньчжу сами уже все рассказали, — Я не мог ее остановить. Он закрывает лицо руками и сжимает зубы. От всего этого слишком больно, так что не знаешь, куда и деваться. Хочется прямо сейчас прыгнуть в пруд. — Я знаю, — качает головой шицзе, и Цзян Чэн почему-то ждет, что она улыбнется и потреплет его по голове. Когда этого не происходит, он сгибается совсем к коленям, — Даже отец не смог ее переубедить. Они ругались, но в конце концов за А-Сянем никого не отправили. Цзян Ваньинь сдавливает пальцами виски так, что колет суставы. — Почему? — спрашивает юноша дрожащим голосом, — Отец ведь любит его, как собственного сына… Он столько раз говорил, что мы должны быть вместе… Почему даже он ничего не сделал?! Образ семьи рушится осколок за осколком. Все это время Цзян Чэн считал, что Вэй Усянь здесь не родной и его положение не заслужено. Сейчас же оказывается, что именно без него дом домом быть перестал. Шицзе качает головой, скривившись. Она бы отцу оправдание нашла, матери, кому угодно — просто нет этого самого оправдания. — Я пыталась, правда, — между всхлипами говорит девушка, безуспешно стараясь скрыть слезы, — Они не стали слушать. Даже меня. Цзян Чэн окончательно падает лицом в поджатые колени. Он весь изламывается и заостряется, роясь пальцами в волосах, сжимая и дыша тяжело. То, что происходит, еще неправильнее, чем если бы Вэй Усянь действительно предал орден. Тогда было бы за что ненавидеть, чем оправдать родителей и что противопоставить горю сестры. Ваньинь гневно отгоняет эти мысли. С его стороны свинство желать подобного после всего, что сделал брат. От самого себя все противнее и противнее: вот он, родной сын главы ордена, трусливо надеется, что ему есть чем загладить свою вину или на кого ее перенести. Матушка столько раз тыкала отца носом в полное пренебрежение заслугами детей, но сейчас Цзян Чэн вспоминает все, что происходило в его жизни, и видит совсем другое. Это Вэй Ина никогда не воспринимали всерьез. Это Вэй Ину надо было совершать невозможное, чтобы на него не спускали всех собак (пресвятая Гуаньинь, как же режет в груди от этого сравнения). Если бы на Ван Линцзяо сорвался Цзян Чэн, его бы оправдали. В Вэй Ина же на самом деле верили дай бог чтобы два человека, и даже их Ваньинь осмеливался ревновать. Он родился в именитом клане, и пусть здесь к детям главы ордена относились так же, как и ко всем остальным (в большинстве случаев), случись с ним что — последний юнмэнский крестьянин, и тот на уши встанет и пойдет отбивать наследника. Кто готов организовать такое же ради спасения сына покинувшего орден слуги? — Отец — глава Юнмэна, — Цзян Яньли говорит это будто самой себе, то и дело сглатывая. В отличие от Цзян Чэна, ей, похоже, легче думать, что никто не виноват, — Если забрать А-Сяня было решением главы ордена Вэнь, то независимо от того, насколько он виновен, отец не может просто поплыть следом и ввязаться в бой. Ваньинь откидывается на спинку кровати, смотря перед собой устало. — Ты сама в это веришь? — ему противно от того, как сейчас язык сам разубеждает сестру во всех ее спасительных иллюзиях, но юноша усмехается и, как сумасшедший, будит все больше ненависти к самому себе, — Будь он хоть глава ордена, хоть поломойщик, он взял на себя ответственность за Вэй Ина и сейчас просто отказался от него, как будто это кусок ткани, а не наш брат. Они уже не плачут, хотя у обоих глаза красные и хрипло воздух в горло прорывается. Какое-то время оба молчат, и только после того, как становится совсем невмоготу самокопаться, Цзян Чэн чуть косит глазами и видит, как сестра смотрит на него с неопределенным выражением. Юноша чувствует болезненный укол в который раз за день. Он снова сорвался на того, кто этого не заслуживал. Уж сестра-то вообще ни в чем не виновата. — Прости, — Цзян Чэн выпрямляется и берет ее за руку, мягко поглаживая и отмечая, как замерзли ее пальцы. Шицзе вздыхает, а затем негромко произносит: — Я давно не слышала, чтобы ты называл его первым именем. Заклинатель не сразу понимает, о чем говорит Яньли. А когда понимает, закусывает губу и жмурится от того, как едко становится в душе. Он действительно не называл Вэй Ина так уже около восьми лет.***
Они были еще совсем маленькими. Отец просто сказал, что у них теперь есть брат, и оставил разбираться самостоятельно. Как будто он не раздвинул до невообразимости сейчас границы сознания собственных детей, для которых до сих пор нормальным было, что если тебя родила мама, значит, ты родственник, и никак в это понятие не вписывался принесенный из ниоткуда странный мальчик, которому ни с того ни с сего уделяют внимание и с которым носятся, будто ему не семь лет, а три месяца. Только увидев вживую кучу загноившихся ран и укусов на теле странного мальчика, Цзян Чэн перестал и думать о том, чтобы его прогонять. Шицзе привыкла быстрее. Во-первых, она была старше. Во-вторых, у нее уже был младший брат, так что ревновать родителей она не могла и не хотела. Но Цзян Чэн был избалован матерью и сестрой, поэтому он так никогда эту ревность и не подавил, даже когда действительно проникся братскими чувствами к приемышу и совершенно искренне о нем заботился. И все же это было еще не то время, когда отец начал отмечать талант приемного сына и ни во что не ставить родного. Тогда они только и делали, что бегали по Пристани, играли, ели семена лотоса и суп шицзе, плавали наперегонки и не боролись ни за чье одобрение. Вэй Ину дали имя в быту. Цзян Чэн только спустя годы понял, что это было нужно сделать, чтобы подавить гнев матушки. В самом деле, когда глава ордена зовет какого-то непонятного ребенка первым именем и явно (для взрослых так точно) ему потакает, разве не появляется идеальная почва для слухов? Но Цзян Чэну было всего девять лет, и в его глазах туда-сюда скакало мироздание: то у него появляется брат, с которым надо ладить, то стоит ему как раз поладить с этим братом, как приходится называть его именем в быту, будто соученика. Цзян Фэнмянь ничего не объяснил, потому что уехал на совет кланов. Матушка просто ничего не объяснила, поставила перед фактом, будто ее дети должны были за минуту понять сами, принять и жить еще одной новой непонятной жизнью. Цзян Чэну было девять лет, и он был достаточно упрям, чтобы сначала как раз попытаться разобраться. Откуда ему было знать, что мама злится по обычной причине, а не потому что хочет позлиться? Еще какое-то время он продолжал называть брата Вэй Ином, однажды назвал Вэй Усянем, и ему самому не понравилось, так что лично для себя Ваньинь тогда принял решение, что это имя будет для всех остальных. Хотя и сестра, и отец почему-то перестали звать мальчика, как раньше. А потом это услышала мама. Цзян Чэну было девять, когда его брата на его глазах избили ферулами за то, что «сыну прислуги не подобает панибратски общаться с детьми главы ордена». Шок и ужас сделали свое дело: с тех пор Ваньинь не позволил себе ни разу назвать Вэй Усяня как-то «неподобающе». В пятнадцать лет он понял, зачем это все было. В семнадцать — что Вэй Ин всегда был смелее, потому что не боялся наказания и называл шиди первым именем.***
— Ты ведь просто защищал его, — улыбается шицзе, сжимая руку младшего брата, — Я уверена, он понимает. Цзян Чэн набирает воздуха в грудь и считает до десяти про себя, чтобы не расплакаться снова. Он не защитил Вэй Ина, которого все равно избили, как и тогда, ни за что. Какая разница, в обиде ли теперь старший брат, если именно Ваньиню от этого плохо? Он поднимает на сестру глаза, встречая ее молчаливую нежность. Когда-то и Яньли, казалось, уделяла Вэй Ину больше внимания. То, что она в двенадцать лет увидела израненного запуганного мальчишку, Цзян Чэн не обдумывал, а теперь на поверхность всплывает столько всего, до сих пор затуманенного ненавистью, что самому себе в разные годы жизни впору надавать оплеух. — Мы можем обратиться за помощью к главе ордена Не, — предлагает Ваньинь и сам не замечает, как начинает говорить взахлеб, — Павлин… Цзинь Цзысюань вряд ли согласится, но вот Не Минцзюэ Вэней просто ненавидит. Сестра даже не опускает взгляд, слыша имя бывшего жениха. — Я могу списываться с Не-сюном, если он расскажет об этом брату, мы и союзника получим, и их отношения наладим. Цзян Чэн хочет рассказать еще с десяток планов, но вдруг замечает, как именно на него сейчас смотрит сестра. Точно так же, как Цзян Фэнмянь, когда сын пытается что-то сделать и ему это не удается. — А-Чэн, — мягко зовет шицзе, и у него отнимается язык, а в груди зарождается паника, словно, если сейчас замолчать, случится совсем непоправимое, — Сколько вам обоим лет? Повисает пауза. Ваньинь слышит собственное сердце в районе ушей. — Разве глава ордена Не может воспринять всерьез что-то, что предлагает его младший брат? — спрашивает Яньли. У нее лицо человека, который знает наперед как минимум судьбу человечества, и в неполные двадцать лет это смотрится слишком взросло для ее мягких черт. Цзян Чэну нечего возразить. Вчерашние ученики Гусу, не отличившиеся нигде, кроме соревнований по стрельбе из лука, действительно не входят в число людей, которые способны впечатлить такого, как Не Минцзюэ. Ваньинь потерянно смотрит на их с сестрой руки, сжатые так крепко, что и не поверишь в физическую слабость этой девушки. Верно. У них не получится переубедить никого. У них не получится спасти Вэй Ина. Из тех, кто в принципе хочет его спасти, они остались только вдвоем. Ваньинь сутулится сильнее, так, что его фигура из статной превращается в худую и забитую. — Что теперь будет? — спрашивает он, и шицзе отворачивается в другую сторону, не выпуская его руки: — Я не знаю. Мы можем усердно работать, чтобы главы других орденов все же стали с нами считаться, но ты без меча, а я даже не заклинательница… Цзян Чэн заставляет себя посмотреть на нее. Сейчас ему снова нужно помогать своей сильной сестре, которая точно так же помогает своим братьям, и это уже не огрызнуться на оскорбление Цзинь Цзысюаня, а целенаправленно просчитывать каждый шаг. И в очередной раз приходится понять, что в их нынешнем положении сделать таких шагов получится совсем немного. И совершенно не представляется, что делать потом, если никакого результата не последует. Как жить этой новой искалеченной жизнью с огромным солнечным ожогом в области сердца, так похожим на тот, что поставила брату Ван Линцзяо?..