Jet-lagged

      — Доброе утро, Майлз.       — Райт… Сейчас двенадцать.       — Тогда — доброго дня! Странно, что ты до сих пор не проснулся, это на тебя не похоже. Ты случайно не заболел?       — …ночи.       — Оу.       Они неловко молчат в трубку какое-то время — Эджворту кажется, что проходит несколько часов, которые он мог бы замечательно проспать, но по факту едва ли кончается первая минута, когда Феникс снова начинает говорить. Майлз сдерживает зевок, отчего челюсть чуть не хрустит, глубоко вдыхает через нос и лениво шуршит одеялом, пока на локтях поднимается в кровати, чтобы взглянуть на сложенные на прикроватной тумбочке наручные часы.       — Ну так, как проходят твои дела?       Феникс звучит настолько заинтересованно, насколько это вообще возможно, и слушает недовольное сонное бухтение и хруст простыни с невольной улыбкой на губах. Угловатым плечом прижимая телефон к уху и застёгивая пуговицы выглаженной рубашки, он вслушивается в сонные попытки Майлза собрать всё своё негодование в кучу.       Майлз честно пытается — но разве может он, когда Райт обезоруживает его одним лишь своим голосом в половину первого ночи?       Он зевает снова, не выдержав в этот раз, и Феникс едва слышно посмеивается в трубку. Возможно, Майлзу это только кажется, потому что он сонный и уставший, а на том конце провода — шум проснувшегося дома, да и поведение Райта иначе как издевательством назвать он не может.       — Нормально, — Майлз отвечает лаконично и устраивает телефон рядом с собой отвратительно светящимся экраном вверх. Если Фениксу так хочется потерроризировать его среди ночи, что ж, пусть попробует. После тёплого молока даже назойливое жужжание слишком бодрого для восьми утра адвоката не разбудит Майлза окончательно.       Эджворт спит на двухместной кровати, но всегда занимает только одну её половину — зачем ему брать больше того, что ему нужно? И теперь на второй половине лежит смартфон, с которого ему улыбается чуть смазанная фотография Феникса, сделанная перед последним отъездом. Майлз закрывает глаза, бессмысленно водя пальцем по экрану и слушая, как ему самому кажется, ниочёмную болтовню Райта.       Его голос приглушённый, с лёгкими помехами из-за расстояния в десять тысяч километров, но когда Майлз прикрывает глаза, он может представить, что Феникс на самом деле сейчас не на другом конце света собирается на работу под жужжание тостера и бесконечные вопросы их дочери, а лежит напротив него и без устали бормочет всё это себе под нос, пока пытается уснуть. Вот он шепчет тише, вот он совсем рядом, и тепло его дыхания и слов греет самые губы, Эджворт недовольно хмурит брови, как бы говоря: “Райт, и без тебя душно, не дыши мне в лицо”; Фениксу, конечно, не всё равно, но он приближается ещё, намереваясь заключить Майлза в объятья, и...       — Майлз, ты меня вообще слушаешь? — Эджворт вздрагивает всем телом, просыпаясь от ленивой полудрёмы, и какая-то странная тахикардия ломит рёбра в грудной клетке. Это похоже на ночной кошмар, только без страха, а с растерянностью — сердце заходится непривычным, каким-то неправильным ритмом, который клокочет где-то в горле, стучит в висках, и Майлз смутно догадывается, в чём дело.       — Нет, — невпопад отвечает Майлз, и Райт начинает смеяться так тепло и нежно, что пришпоренное Фениксом сердце оказывается успокоено им же — и Эджворт облегчённо вздыхает, на какое-то время снова ощутив себя дома.       — Я так и думал. Доброе утро, Майлз.       На кухне пахнет тостами, топлёным маслом и почти закончившимся подсолнуховым вареньем — сонным сознанием Майлз делает пометку, что обязательно нужно привезти ещё баночку, когда в следующий раз он окажется дома. Весна навязчиво стучится в окно осторожным теплом, и они в две руки, потянувшись одновременно, откидывают створку окна, впуская на кухню ленивое утро. Труси, привычно вставшая раньше всех возможных будильников, уже почти догрызла свой тост, то и дело поправляя розовый колпак на голове и разглаживая несуществующие складки на старой футболке Майлза, которая доставала ей почти до колен. Он редко давал ей таскать свои вещи, так что сегодня определённо был особенный день, и маленькая мисс Райт (“Вообще-то, я не Райт!” — они с Фениксом говорят это с настолько одинаковой интонацией, что Майлз каждый раз отворачивается в сторону, чувствуя, как щиплет глаза за чуть запотевшими очками) не могла не воспользоваться ситуацией.       Майлз засыпает, чувствуя, как будто очередным ленным утром выходного дня его отросшую чёлку ласково перебирают пальцами.       В Лондоне утро выдаётся на редкость противным и промозглым — а, может, это Майлз так ощущает его в неприветливом номере отеля, выделенном ему местной прокуратурой. Он с невероятной тяжестью открывает глаза, находя себя в странных объятьях с телефоном, и без особого удовольствие смотрит на серое небо за окном.       Открывать створки совсем не хочется.       И тосты не пахнут домом, и варенье здесь совсем другое, и даже у чая вкус как будто из другого мира, настолько чужим он кажется, и вообще, все эти утренние газеты, все эти папки с делами, все эти мысли о работе — это всё такая ерунда, которая не имеет вообще никакого значения, этот спутанный клубок сонных мыслей, это странное утро и неправильная ночь — прокурор Майлз Эджворт не в духе с самого утра, и он знает, что ему нужно, наугад, но безошибочно набирая номер телефона.       Гудок. Второй. Третий. Зевок в трубку и полусонный стон недовольства.       — Райт? Доброе утро.       — Майлз, это не смешно, — но Майлз всё равно усмехается, и тахикардия, совсем как ночью, отбивает по рёбрам хрупкий ритм. Эджворт на ходу накидывает на плечи малиновый пиджак, перебирая в руках паспорт и билет до дома — без пересадок, самый быстрый рейс, но двенадцать часов перелёта и ещё три часа в дороге кажутся Майлзу самым что ни на есть настоящим насилием.       — Знаю. Просто хотелось пожелать тебе доброго утра.       Феникс что-то неразборчиво и недовольно бубнит, и Майлз, не отрываясь от телефона, с надеждой выглядывая в окно в ожидании такси.       — Вообще-то, я не Райт. У меня как минимум есть имя.       — И это всё, что ты можешь мне сказать?       От Райта по утрам веет теплом и ленцой: Майлз прижимается к его плечу добровольно, лениво водит носом по уху и поражённым миопией взглядом рассматривает редкие седые волоски в тёмных висках. От него пахнет почти выветрившимся мятным шампунем и иногда — виноградным соком или чем-то покрепче, если они засиделись за хрустальными бокалами допоздна, пока разбуженная шумом на кухне Труси не выгнала их в спальню намёками о том, что кому-то завтра на работу, а кому-то — на учёбу.       — Нет. Иди спать, — Феникс ворчит, но вызов не сбрасывает — но Майлз не отвлекает его ещё больше, потому что под окнами сигналит авто, а он ещё не застегнул чемодан. Феникс нервничает, потому что не дожидается ответа, но усталость берёт своё, и он засыпает.       Майлз чувствует, что поездка будет хорошей.       Феникс начинает нервничать по-настоящему сильно, когда слишком уж ранним утром Труси всё носится возле двери и время от времени нетерпеливо заглядывает в глазок, будто бы она знает немного больше, чем папа. У Райта есть догадки — но спросонья он не может соединить две мысли в одну логическую цепочку (Майлз в этом лучше в любое время суток), поэтому он оставляет тщетные попытки что-то выяснить у дочери-партизанки и возвращается в комнату досыпать тёплый утренний сон.       Дома пахнет тостами, топлёным маслом и только что открытой банкой подсолнухового варенья, от выцветшего бордового пальто с толстой подкладкой — сыростью и другим городом; возможно, десятком других городов. Труси заваривает горячий чай, который непременно обжигает горло и греет замёрзшие с дороги руки. Она мнёт в руках края ещё более постаревшей футболки, и Майлз беззлобно спрашивает: “Ты что, всё это время носилась в этом?”. Майлзу приходится очень сильно напрячься, чтобы не усмехнуться, пока Труси краснеет до самых ушей: “Вообще-то, папа тоже её носил”.       Она хочет спросить десять тысяч вещей, но не спрашивает — от Майлза по утрам веет усталостью и недосыпом, тёплым молоком с мёдом и сыростью неродных городов и недомов, и вместо лишних слов она обнимает руками его за шею, заключая в объятья. Она знает, ему нужно домой, ему очень это нужно — он вздыхает, прижимая к себе не по годам умную уже девушку и нехотя отпуская её, когда она хлопает его по острым лопаткам: “Ну всё, хватит, а то я сейчас расплачусь”.       Майлз оставляет свой чемодан на растерзание Труси, которая благосклонно кивает головой, дав добро — и Эджворт на ходу скидывает пиджак, заходя в спальню и прямо в рубашке забираясь под согретое одеяло, чтобы обнять Феникса со спины и зарыться носом в колючие волосы с редкой проседью. От Райта по утрам веет теплом и ленцой, а на кухне всё тихо, чтобы не мешать, копается Труси, и на новые глянцевые страницы книги про фокусы падают маленькие крошки тостов, которые она сразу же смахивает, и ласковая весна в любое время бродит по дому, подглядывая за каждым его обитателем — и тахикардия перестаёт стучаться в рёбра, и сердце заходится нормальным ритмом.       — Райт…       — Вообще-то, я Эджворт-Райт.       И Майлз наконец-то дома.