Краски

      — Филипп, я… Филипп…       — Не нужно, — Филипп почти умоляет. Исадора утыкается ему в шею, и Филипп не в силах противиться.       — Я влюбилась в тебя, — она полураздета, она под кайфом и она с ним. Но он не с ней.       — Мне так жаль, — Филипп шепчет искренне.       Исадоре тоже жаль. Филипп чувствует влагу на своей шее и сжимает пальцы в волосах Исадоры сильнее. Исадора не из тех, кто плачет — она из тех, кто глушит боль клубами, наркотиками, Филиппом-Филиппом-Филиппом. Но она не справляется.       Исадора голову поднимает. У нее взгляд пустой, потому что надежды нет. Филипп ее ни за что не примет. Он не старается, потому что и не хочет. Исадора очень хочет.       Исадора белая. Не чистая — пустая. Исадора носит блестки на веках и пошлые стразы, потому что они отражают чужой цвет. Она экспрессивная, она яркая, пока в полной амуниции чужого обожания, но не дома. Дома Исадора полая.       — Что мне делать? — она же готова впитать его цвет, раствориться. Да она бы отдалась полностью, если бы он взял. Филипп не возьмет.       Филипп и так переполнен: он черный. Слишком грязный — слишком ранимый, с нестабильной психикой и моралью. Жертва и насильник в одном лице. Да его самого от себя тошнит.       — Я не знаю.       И Исадоре можно не вглядываться Филиппу в душу своими глазищами с такой надеждой. У белой с чёрным ничего не будет. Это похоже на шахматы. Только Филипп уже давно ходит по чужим белым клетками. По всем ее клеткам. Кто может ему запретить? Исадора не может. Филипп здесь король и королева, а Исадора в шахматы так и не научилась.       Исадора Филиппа целует в губы. Исадора Филиппа белым пачкает намеренно, но ненадолго. Потому что ее следы, оставленные потом и кровью, полностью стираются одним лишь прикосновением Каэтаны. Еще и оттеняют цвет морской волны лишний раз. Нелепо то, что Исадора не может не признать — море Филиппу идет.       Филипп от поцелуев Исадоры раскаляется добела, но крепко сжимает ее плечи и отстраняется. Так правильно для нее же. Потому что Исадора лжет себе, надевая желтое платье или алый костюм, чтобы хоть как-то разбавить свой бесконечный белый. Чёрный было бы честнее. Но от черного Исадора безжалостно задыхается.       — Ты любишь, любишь меня, Филипп! Филипп?       Филипп пальцами рисует на ней жирно. Взглядом ее затыкает, целует как Бог, но не смешивается — не может. Не хочет.       Он бьется об ее бархатные губы до светлых сколов на черном матовом покрытии. Филипп не заботится: его покрытие и так поперек треснутое. Он потом залечит. Наверное.       Исадора его глотает, как воздух. Ей так нужна его дефектность. Она ее путает с глубиной. Филипп хочет помочь Исадоре и делает только хуже.       Все лучшие истории написаны черным по белому. А Исадора прекрасна, честна и открыта — ты только бери и люби. Филипп и любит. Филипп любит Каэтану.       Поэтому Филипп отпускает Исадору. Филипп просит Исадору:       — Прости меня.       Она бьет его по рукам, рыдает и зажимает зияющую рану в груди. Филипп выдрал себя из ее души сам. Это значит, у Исадоры внутри снова кричащее «ничто» и дурь. Нет. Исадора, к несчастью, уже протрезвела.       — Никогда, Филипп.       Они друг напротив друга, как две скалы. Он — акцент — всегда слишком, но без него не то. Она — баланс, глоток свежего воздуха.       Они параллельны.       Но между ними весь мир.