God bless you

Когда комната заполнилась людьми, а за окном сгустились сумерки, Юнги уже успел выучить несколько заданных выдержек из книг, сложенных у него на кровати. Он любил читать, а потому, раз выбирать не приходилось, взялся за чтение предоставленных фолиантов, сверяясь со словами то из одной книги, то из другой, и морщась. Ему было странно, что на протяжении двух тысяч лет люди продолжают доверять совершенно несовременным письменам, к тому же, много раз переведенным с одного языка на другой и, соответственно, искаженным. Юнги вообще не любил темы религии. Он верил в будущее. В то, что утро обязательно наступит. В некоторых людей. В свободу. В любовь. Но не в религию, которую он всегда строго отделял от веры в бога, в любого бога. И теперь, читая и перечитывая ветхие книжки, он все больше убеждался в своих мыслях. Это писали люди. Просто люди, грешные, ошибающиеся, необразованные. Такие же люди, как и он. Глухой гомон в комнате, служащий ему фоном, внезапно резко затих, и только спустя несколько секунд Юнги поднял голову, переводя взгляд на открывшуюся дверь. На пороге стоял Хосок, держа в одной руке белоснежный сверток ткани. И смотрел Хосок именно на него, на Юнги. — Мин Юнги. Пойдешь со мной. Переоденься, — сказал он, быстро подходя к парню и протягивая ему сверток. Юнги нахмурился. — Куда? — Быстрее. Раздевайся. Полностью. Мин обернулся. Все юноши, все до одного, смотрели на него в молчаливом ожидании. Вся комната, только что уютно гудящая негромкими разговорами, будто вымерла, и Юнги было неуютно чувствовать и видеть остекленевшие взгляды, сжирающие его до косточек. И дело было даже не в том, что все парни тут - геи. Дело в том, что... они все странные. Они все страшные. Они все - куклы, сломанные и безмолвные, сидящие в таких позах, будто все играли в "Море волнуется раз". Слишком жутко. Юнги молча стал переодеваться, морщась от слабого чувства стыда, но все вокруг него, в том числе и Хосок, оставались холодны, как глыбы льда. Казалось, ничто в его, Юнги, виде не колыхало в них абсолютно ничего, им было мертво плевать, они просто наблюдали. А он раздевался, стаскивая с себя застегнутый на множество мелких пуговиц подрясник, рубашку и брюки, предполагая, что сверток ткани окажется каким-нибудь аналогом этой одежды, но когда Мин развернул белую материю, его сердце пропустило удар. — Вы долбанулись? Можно мне остаться в той одежде? Хосок внезапно медленно опустился перед ним на корточки, чтобы быть ближе, взглядывая на него как маньяк на беспомощного ребенка, с тонкой хладной улыбкой, изламывающей его лицо, кажущееся теперь таким же неодушевленным и кукольным. Вот-вот треснет от даже самого малого проявления эмоций. — Подрясник - одежда праведника. Эта рубашка - одежда грешника. Юнги глянул вновь на тончайшую рубашку, напоминающую больше европейские сорочки века, примерно, восемнадцатого-девятнадцатого, легкая и разлетающаяся, похожая на женскую, с пуговицами на спине. Вглядываясь в мягкую, немного застиранную, ткань, Мин нахмурился, заметив бурое крошечное пятнышко, уже выцветшее, но все еще очень явное, но промолчал, надевая на себя подобие одежды. — Белье с ботинками тоже, — Хосок встал. — Пойдешь босиком. Юнги даже не стал сопротивляться. Будет надо - этот придурок его сам разденет, насильно, и тогда стыд будет еще больше. Лучше самому, но гордо. И медленно. Специально тянуть время, складывая одежду стопочкой на кровати и задвигая ботинки под нее, а только после поднимаясь на ноги и расправляя струящуюся до самого пола ткань. — Мы будем играть в принцессу в башне? — съязвил Юнги, направляясь следом за Хосоком прочь из комнаты, неуютно ежась от холода, обжигающего стопы. Ему было неуютно чувствовать себя раздетым, ведь издевательская рубашка едва ли прикрывала все его причинные места и совершенно тощие ноги, впалую грудь, но это все нужно было просто перетерпеть. — Будешь меня спасать? — Скорее, наоборот. Поведу тебя на плаху, — абсолютно спокойно отозвался парень, спускаясь вниз по лестнице, и Мин вдруг понял, куда они идут. Понял, особенно когда Хосок, зайдя под лестницу, благородно открыл перед ним дверь в подвал, за которой - лишь сосущая воздух пустота. Юнги не пришлось уточнять, идти ли ему первым: Хосок сам надавил на его спину пальцами, проталкивая вперед, и Мин ступил босыми стопами на ледяные ступеньки, ведущие вниз. Здесь было удушающе тихо, и каждый вздох тысячу раз отражался от стен, не поглощался ими, а скакал в воздухе еще с минуту или две, и от этого практически сразу у Юнги начало кружить голову. Здесь было тесно, хотя парень мог бы вытянуть руки в стороны, и они бы не упёрлись в стены. Но они будто надвигались на него сами, собираясь раздавить в лепёшку, растереть до кровавой жижи. И расступиться вновь перед новой жертвой. Хосока они, кстати, не воспринимали как жертву. Дыхание Чона было ровным. Спокойным. Ледяным. Они спустились. Благо, в самом конце лестницы забрезжил слабый, трепещущий свет, и Юнги заметил светильники с полуперегоревшими лампочками, мигающими на разные лады - ад для эпилептика. Но хорошо, хоть не факелы. И без того вся эта атмосферка напоминала Юнги фильмы с классическими подвалами классических моральных уродов. Не хотелось верить, что Хосок один из них. Но, судя по его ладоням, толкающим Мин вперед, так все и было. Урод. Они свернули в, пожалуй, единственное помещение, что было в этом месте. Каменный мешок, слабо освещенный все теми же светильниками, холодный и влажный - типичный подвал. А по углам, как серые кардиналы торжества, не то тени, не то люди, и все, как один - в накидках, с капюшонами, скрывающими волосы и лица. Юнги с радостью для себя отметил то, что рад не видеть эти рожи. Он бы припомнил каждому из них все, что бы ни произошло. Но вдруг он увидел их. Когда внезапно тяжёлая рука Хосока надавила ему на плечо, и Юнги рухнул на колени, сдавленно ругнувшись, он увидел еще две фигуры, выделяющиеся точно такими же светлыми одеждами, что и у него. Тонкая ткань, два парня, стоящих на коленях сбоку от него. У каждого рядом - по книге. Но ни один и взгляда на Юнги не поднял, вперившись глазами в строки. — Чимин? — хрипло позвал Юнги и заметил, как у парня со светлыми волосами едва-едва дрогнули плечи. Но парень не посмотрел на него. Хосок, обойдя Мин кругом, встал рядом с Сокджином и стал почти бережно расстегивать застежки на его спине, спуская с широких плеч вуаль рубашки. И, к своим ужасу и неприятию, Юнги заметил, что Чон поднимает с холодного пола плеть. — Начинай, — абсолютно спокойным голосом произнес Хосок, и у Юнги все внутри смерзлось. Органы будто прекратили свою работу, став хрустящими от холода айсбергами, и парню стало тяжело дышать, когда Хосок замахнулся. Когда Сокджин стал читать. — Отче наш, еже еси на небесах. Да светится имя Твое, — он дернулся, голос его сбился, когда Хосок рваным движением нанёс первый удар. — Да приидет Царствие Твое; да будет Воля Твоя на земле и на небесах. — Отче наш... — прошептал Чимин. Юнги сглотнул ком, засевший в горле. Ему стало дурно. Он увидел, как одна из теней отделилась от своего угла и подошла к парню точно так же, сзади, а после сбросила капюшон. — Чертов говнюк, — прохрипел Мин, когда узнал в парне Намджуна. На том не было лица. Будто восковая маска - совершенно без эмоций, даже без холодности, как у Хосока, избивающего Сокджина плетью. — Чертов ебаный говнюк, кусок дерьма... Намджун поднял на него взгляд, и Юнги захотелось прямо сейчас умереть. Он чувствовал себя так, будто его облили жидким азотом, и каждая клеточка его тела умерла, стала хрупкой. Ему нужен лишь удар - и он расколется на тысячи ледяных кусочков. И потом Намджун разотрет его в порошок, пустит по ветру, осквернит окончательно. Но пока он лишь смотрит. Пока он лишь раздевает по пояс молящегося Чимина, пока он замахивается плетью точно так же, как это делал Хосок. Он бьет и смотрит Юнги в глаза. Бьет до тех пор, пока у того не начинается лёгкий тремор. Пока Чимин не начинает захлебываться словами, слезами, молитвами. Пока Сокджин не выдыхает судорожно. Пока чужие рубашки не пропитываются стекающей кровью по локти. Пока Юнги не кажется, что он задыхается от запаха сырости, крови и страданий. И тогда Намджун прекращает. Он проводит ладонью по хвостам плети и медленно, спокойно двигается в сторону Юнги. — Молись, Юнги. Молись. Он с трудом открывает глаза. Остаток ночи он спал на животе, потому что спину жгло, как кипятком. Юнги не помнил, сколько Намджун вместе с Хосоком измывались над ним, сколько ударов плетьми он получил, но точно запомнил момент, врезавшийся ему в сознание острой иглой: когда он кричал от боли, когда он кусал свои руки и выл, чтобы не дать себе завопить вновь, когда Намджун, шипя, приказывал ему молиться, а он не мог произнести и слова, Чимин и Сокджин молились. Они подобрались к нему и сложили руки в священном жесте, они крестили - и себя, и его, и мучителей, они шептали сбитыми голосами ненавистные молитвы, но они делали это для него. Ведь, когда он почти упал на Библию, они продолжали произносить молитву, они продолжали выручать его. Им было запрещено проводить его до комнаты, но это сделал Хосок. Он вёл себя так, будто ничего не произошло, будто все это не выходило за рамки адекватности, будто они были правы. И тогда Юнги задумался: должно быть, они действительно так думают. Возможно, они правы. Но, с трудом поднимаясь с постели и одеваясь, умывая измученное лицо и идя в церковь, он задумался о том, что Чимин с Сокджином этого не заслужили уж точно. Но они старались помочь ему. И он должен ответить им взаимностью. Как минимум - стараться больше не хамить на исповеди.