поцелуй меня

      ///       Губы покалывает осенью. Холодные пальцы хочется спрятать поглубже в рукава, натянуть их до самых кончиков, и самой — спрятаться; закрыть руками лицо и верить, что так — не найдут. Как в детстве, только Феликс уже давно не пять, а вместо соседских детей ей в спину дышат проблемы, долги, обязанности, дела; родители — те, от кого спрятаться хочется больше всего.       Феликс на втором курсе архитектурного — специальность, выбранная мамой и папой. Исправно выполнять все задания, стараться быть одной из лучших, добиваясь хороших результатов, ведь так учили. Ведь по-другому и быть не может. Феликс нравится.       Нравится видеть гордость на лицах родителей, нравится похвала, нравятся тёплые взгляды преподавателей и завистливые — одногруппников. Не нравится — придя домой, скукожиться маленькой гусеницей на кровати, завернувшись в плед, и беззвучно плакать, до спазмов в груди, чтобы никто не услышал. Предварительно сделав всё, что задали на дом, конечно же, потому что.       Губы покалывает осенью. За сентябрём медленно, резиновой жвачкой тянется октябрь, чтобы через тридцать один день смениться ярко-оранжевым, капризным и ветренным ноябрём. Зима настигает Феликс неожиданно. Опускается на кончик носа первой вмиг растаявшей снежинкой, обветривает кожу, пробирается под ворот и обвивает тело огромным ледяным змеем. Декабрь ревёт автомобильными шинами по асфальту, гулом новогодних ярмарок, громким криком детворы под окнами, но почему-то нравится Феликс намного больше, чем цветущий март или солнечный август. Она оставила бы свое сердце тут: среди ёлочных игрушек, узоров на окнах, замёрзших тонким слоем льда лужиц, на которые всегда так хочется наступить, закопала бы в самый глубокий снежный сугроб. Она оставила бы свое сердце тут.       ///       Чанбин приходит в её жизнь вместе с суровыми зимними метелями. В одну из таких они и встречаются впервые, — когда пальцы без варежек превращаются в ледышки, снег порывами ветра задувает прямо под капюшон, а стоящая напротив Чанбин выделяется чёрной кляксой на фоне всего белоснежного и кажется совсем ненастоящей, сошедшей со страниц плохих книг.       У Чанбин чёрные как смоль волосы, едва доходящие до плеч, глаза тоже — темнее ночи, выглядывающие из-под густой чёлки как-то настороженно. Руки с выкрашенными чёрным лаком ногтями сжимают и протягивают вперёд такого же цвета шарф. Феликс запоминает только это: глубокий чёрный, оседающий где-то в глубине уже её зрачков, выжигающий пятнами и оставляющий шрамы, как будто ожоги от тех противных сигарет, которые Чанбин курит одну за другой.       Чужой шарф пахнет мятой и немного сигаретами, покалывает шею, но даёт согреться. Чужое хрипловатое «до скорого» ещё долго слышится в голове.       ///       Чанбин (ожидаемо) совсем не нравится её маме. Это, тем не менее, абсолютно не мешает им сидеть на полу комнаты Феликс, разглядывать какие-то совершенно глупые журналы и старые фотографии, и тихо посмеиваться с того, как Чанбин умело пародирует ругань отца за дверью.       — В следующий раз зайду не в дверь, а в окно, — бросает Чанбин, слегка насупившись.       — Ты что, они же тебя съедят, — Феликс пытается выглядеть серьёзной, но невольно улыбается уголками губ.       — Плевать, они все равно не узнают, — Чанбин откладывает альбом в сторону и поворачивается, останавливаясь в сантиметрах пятнадцати от чужого лица, — если только кое-кто меня не выдаст.       Феликс замирает, слушая, как сердце пропускает, кажется, на один удар больше обычного. Смущаться не хочется, поэтому она быстро отводит взгляд и, чтобы чем-то занять руки, начинает складывать разбросанные по полу журналы. Голову занять не удаётся, — Чанбин очень красивая. Сложно этого не признать, ещё сложнее — об этом не думать. У Феликс не думать получается отвратительно, точнее совсем не.       В Чанбин есть что-то, большое, невероятное, манящее. Такое, что Феликс никогда не встречала, и оттого еще более уникальное. Неизведанное. Она приходит из ниоткуда и исчезает так же резко, как появляется. Сегодня Чанбин курит, сидя на подоконнике, и рассказывает смешные истории, завтра — кто знает. В этом они совсем не похожи: жизнь Феликс состоит из бесконечных расписаний и списков дел в ежедневнике, домашних заданий, дедлайнов. Она не может позволить себе вот так прямо сейчас уйти гулять поздно вечером, вместо запланированных чертежей, пусть и так хочется. Чанбин может.       А потому:       — Не знаю, я не уверена, — Феликс мнётся, то поднимая растерянный взгляд на Чанбин, то опуская. Прохладный ветер из распахнутого окна лижет щёки.       — А ты хоть когда-то бываешь в чём-то уверена? — смеётся Чанбин, но без издёвки, в её глазах Феликс читает беспокойство. — Давай, это не так сложно, — она перекидывает ногу через оконную раму; секунда — и Феликс слышит мягкое приземление Чанбин в сугроб. — Ну как, ты со мной? Ты же не можешь оставить меня одну на холоде, ясно тебе?       Феликс думает еще мгновение, потом быстро хватает со стула их верхнюю одежду; бросает прямо в руки стоящей внизу Чанбин и прыгает следом.       Они убегают быстро, огромными глотками вдыхая морозный воздух и держась за руки. Чанбин смеётся, как ребёнок, и Феликс непроизвольно подхватывает её улыбку. Она думает, что таких, как Чанбин, стоило бы опасаться, но — внутри постепенно медленно, но неизбежно светлеет.       ///       Чанбин смеётся тёмно-синим. Глубоким и бархатным, таким тёплым, как кружка какао в зимнюю ночь. Феликс замечает это, когда они идут в кино на какую-то новогоднюю комедию (Феликс комедии не любит, но смотреть на смеющуюся Чанбин — даже очень).       Когда свет в зале гаснет, Феликс отчего-то начинает волноваться; как будто между ними происходит что-то важное и интимное, слишком личное, чтобы произносить это вслух. В полумраке едва виден острый профиль Чанбин, руки у Феликс предательски мокнут и подрагивают, до чего же глупо. Она думает, как было бы здорово, если бы никто из присутствующих в зале не пришёл. В голову не кстати лезет, сколько вещей можно сделать в темноте, — вещей, на которые у Феликс никогда в жизни не хватит смелости. Вот у Чанбин хватило бы.       Её звонкий бархатистый смех разносится по залу тёмно-синими волнами глубокого океана; Феликс словно тонет, уходя под воду с головой, на самое дно, вместе с рыбами, теряется среди покрытых водорослями камней и смотрит наверх, — где сквозь толщу синей воды едва виден недосягаемый луч солнца; понимает — ей не выбраться.       Рядом с Чанбин безопасно, — так думает Феликс, когда они после фильма бегут перекусить (чуть не дерутся в Макдональдсе, споря, стоит ли взять даблчиз или обычный), когда снова болтают о всяких мелочах, когда Чанбин провожает её до самого порога и притягивает к себе для объятий. Феликс думает так не из-за каких-то конкретных поступков, а просто потому что так чувствует. И верит, что сердце не может ошибаться.       ///       Чанбин любит брать маленькие феликсовы ладошки в свои, согревать замёрзшие пальцы тёплым дыханием, а потом класть на щёки, заставляя обхватить собственное лицо. Она прикрывает глаза и замирает с лёгкой улыбкой на губах, словно погружаясь в дрёму, а Феликс поначалу чувствует неловкость, — потому что слишком тепло, слишком близко, слишком рядом, просто слишком. От Чанбин пахнет сладостями, кажется шоколадом или ванилью, чем-то мягким, почти перекрывающим запах табака.       За окном солнце слепит глаза, несмотря на морозный январский воздух; Феликс жмурится.       Они сидят на кровати напротив друг друга, коленки соприкасаются, — приятно. Чужая кожа под пальцами мягкая и тёплая, даже горячая, в контраст вечно холодным рукам Феликс. Она пытается угадать, о чём сейчас думает Чанбин, но в голову не приходит ничего, похожего на правду. Честно говоря, она понятия не имеет. Чанбин слишком редко делится чем-то личным, хотя Феликс, — по ощущениям, — рассказывает буквально обо всём. Только сейчас, впервые, Феликс кажется это странным.       Порядком отросшая чёрная чёлка скрывает брови и щекочет чужие веки, — у Феликс руки чешутся поправить, но она не двигается, даже дышать боится, кажется, чтобы не спугнуть момент. Внутри однако не утихает интерес, копошится что-то тревожное, сжимает грудь неприятно.       — Чанбин, — совсем тихо начинает она, — ты мне не доверяешь?       — Чшш, — тёплый палец опускается на губы. Чанбин проводит по краю, очерчивает контур сначала верхней, затем нижней, а потом — скользит по подбородку. Феликс замирает. От чужих прикосновений почему-то тянет внизу живота; кровь приливает к щекам, а дышать становится как-то совсем сложно, почти невозможно, только едва слышно делать короткие вздохи. Подушечки пальцев тем временем поднимаются выше, обходя крылья носа, скулы, задевают трепещущие ресницы. Чанбин осторожно шаг за шагом обводит все черты, не открывая глаз, словно запоминая.       Когда она снова возвращается к губам, — Феликс уже на грани, ловит бьющееся о рёбра сердце и стучащий по вискам пульс. А ещё — внезапное острое желание обхватить чужие пальцы губами и обвести языком. От собственных мыслей Феликс смущается ещё сильнее.       Она гладит Чанбин по щеке, заворожённо смотрит на пухлые розовые губы, потрескавшиеся в нескольких местах, и, не совсем отдавая себе отчёт в действиях, сокращает расстояние.       Они соприкасаются губами всего на секунду, — Феликс тут же испуганно отстраняется, одёргивая руки, словно боится обжечься. Она встречается взглядом с Чанбин, — глаза у той тёмные, а взгляд вязкий, как карамель; на щеках пятнами проступил румянец.       — Прости.       Чанбин смущается пурпурно-розовым, — так Феликс запоминает. Прикусывает губы, дышит глубоко и выглядит отчего-то уязвимой, совсем не той крутой и недосягаемой, как в первую встречу. Феликс ждёт, что та сейчас рассмеётся, скажет что-то острое, похлопает по плечу, и они вдруг сорвутся на кухню готовить пирожные или в магазин за клубникой, потому что Чанбин вдруг захотелось, или ещё что-нибудь непредсказуемое, но нет.       Феликс крошится на миллион кусочков, когда видит её улыбку и — совсем неожиданно — капли влаги в уголках глаз.       ///       — Иди сюда, ну, — Чанбин хлопает по бёдрам, улыбается уголками губ, а глаза горят. Феликс не сразу понимает, чего от неё хотят, настораживается, и Чанбин самой приходится слегка потянуть её за плечи, укладывая на свои колени и разворачивая лицом. — Закрой глаза. Хочу на тебя полюбоваться.       У Феликс внутри что-то трепещет, тело окутывает нежностью, хочется завернуться в неё как в большое пушистое одеяло. Она послушно закрывает глаза, и тотчас горячие руки обжигают скулы.       — Твои веснушки такие чудесные, — говорит Чанбин, прикасаясь к ним пальцами, — я сразу их заметила, ещё в первую нашу встречу, помнишь? — по звонкому голосу Чанбин слышно, что она продолжает улыбаться. — Ты тогда стояла на фоне падающего хлопьями снега, с этими пятнышками на щеках, поцелованная солнцем, удивительно, — Феликс открывает глаза, видя чужое лицо напротив, — очень близко; в медовых глазах пляшут солнечные блики. Под пристальным взглядом она вдруг чувствует себя полностью открытой, обнажённой, будто лежит совсем без одежды; хочется стыдливо прикрыться и спрятаться. — Словно ты и есть само солнце.       В груди тяжелеет и тянет грузом, по ощущениям, в несколько тонн. Феликс вспоминает острые, как лезвия ножей, слова одноклассников, дразнящих за уродливые пятнышки на лице, — то, что ей не забыть никогда, как бы ни хотела. Среди всех хороших слов в свой адрес запоминается только плохое, снова и снова всплывает в памяти, оставляя неизлечимые раны — так работает механизм.       В руках у Чанбин откуда-то берётся фломастер.       — Тебе когда-нибудь говорили, что здесь целые созвездия? — она выглядит воодушевлённой, — смотри, вот тут Андромеда, точно, а это Большой Пёс, — Чанбин начинает смеяться, пытаясь нарисовать соединения звёзд фломастером, совсем не обращает внимания на пытающуюся высвободиться Феликс. Закрыться, убежать, больше никогда и никому не показывать. — А это у нас что, Персей?       — Чанбин, пожалуйста!       Собственный голос звучит в ушах чужим, кажется слишком громким и отчаянным; паника сковывает дыхание. Руки не слушаются, Феликс проводит ими по лицу, пытаясь стереть тревожные мысли и воспоминания, но вместо этого неожиданно для самой себя начинает плакать.       Чанбин тут же меняется в лице; в её глазах виден страх, неподдельный и искренний. Он обволакивает всё вокруг мутной грязно-фиолетовой дымкой, а рука с зажатым в ней фломастером замирает, не двигаясь. Чанбин аккуратно кладёт его на место, виновато опускает голову и говорит тихое, едва слышное «извини». Она мягко притягивает Феликс за плечи, прижимает к себе — бережно, как драгоценность; поглаживания по спине постепенно дают успокоиться и почувствовать себя лучше, освобождают от невидимых крепких цепей.       Они сидят так долго, пока пустую тишину не нарушает твёрдый хрипловатый голос.       — Я никогда тебя не обижу, — Чанбин нежно берёт её голову, приподнимая, и опускает большие пальцы прямо на россыпь веснушек; поглаживает, стирая солёную влагу со щёк, — слышишь, никогда.       ///       Конец зимы запоминается Феликс бесконечными дедлайнами, пересдачами и руганью родителей. Это, пожалуй, становится самым напряжённым периодом со времён одиннадцатого класса, — когда главной ответственностью были выпускные и вступительные экзамены, а времени и сил не хватало даже на поесть. Теперь же проблем добавляют слегка испорченные из-за частых пропусков отношения с учителями, из-за чего сдача сессии даётся не так легко, как раньше. Феликс как никогда начинает завидовать Чанбин — та учится на заочке, и в здание своего универа наведывается два раза в семестр. Торчать же там каждый день по несколько часов она считает абсолютно бессмысленной тратой времени. Феликс сначала не верит, но постепенно находит в её словах смысл.       Встреч становится меньше: чаще всего Чанбин провожает её с учёбы до самого дома, целует в щёку на прощанье и исчезает. Она не появляется по несколько дней, не отвечает на звонки, не присылает сообщений, а Феликс чувствует себя совсем брошенной, утопая под горами домашнего задания. Чанбин объясняет это паранойей и боязнью телефонных разговоров, Феликс не спорит.       Она наслаждается каждой проведённой вместе минутой, впитывая в себя слова, касания, запахи, все эмоции на чужом лице, и — влюбляется, всем сердцем и безвозвратно. Чанбин она никогда об этом не говорит, но почему-то кажется, что та и без слов всё понимает, настолько очевиднен блеск в глазах.       Пусть и так. Снаружи Чанбин сплошная чернота, зато внутри — тысяча цветов и оттенков, десятки гамм и палитр. Феликс хочется разгадать их все, разложить по полочкам и любоваться, любоваться бесконечно каждой деталью, каждым сантиметром и каждой частичкой; Чанбин, кажется, не против.       ///       Внезапный звонок без предупреждения — вполне в её стиле. Время перевалило за полночь, глаза болят, спина — тоже, Феликс откладывает ещё не законченные чертежи и берёт трубку.       — Привет.       — Через час на нашем месте, — голос у Чанбин оживлённый; Феликс даже немного злится, ведь у той нет висящего груза заданий, обязанностей, да и угрызений совести, по-видимому, тоже нет. «Их место» — башня с часами, недалеко от дома Феликс, а оттуда совсем близко, — спуск к реке. Феликс любит проводить там одинокие вечера, что предназначаются для мыслей, но постепенно делит свой маленький уголок и с Чанбин. Она не помнит, в какой из дней это превращается в что-то их, общее, но невероятно этим дорожит.       — Чанбин, я не могу, — Феликс мнётся; в абсолютной тишине стук секундной стрелки кажется оглушающе громким, — я под домашним арестом.       — Тебе двадцать, какой домашний арест?       — Не смешно.       — Ясно, — Чанбин замолкает; на раздумывания у неё уходит чуть больше трёх секунд, — тогда через час я буду у тебя. С меня пиво, с тебя хорошее настроение.       — Тебя же не впустят, — вздыхает Феликс, — ты на часы совсем не смотришь?       — Напомни, а когда мне нужно было разрешение? — хриплый смешок, — Всё, бай! — она кидает трубку прежде, чем Феликс успевает что-либо возразить.       Время течёт неприлично медленно; за обещанный час Феликс успевает в спешке доделать все задания, убраться в комнате и даже проверить соцсети, — оставшиеся минут пятнадцать она просто бесцельно ходит по комнате, то и дело поглядывая то на часы, то в окно, на пустынную ночную улицу. Чанбин появляется через пятьдесят четыре минуты (нет, Феликс не считала), и по традиции бросается мелкими камушками в окно.       — Когда-нибудь ты всё-таки разобьёшь стекло, — усмехается Феликс, помогая Чанбин подняться.       — Как хорошо, что ты живёшь на первом этаже, — та передаёт в руки пакет — бутылки вызывающе звенят друг об друга, и Феликс быстро прячет их под кровать, чтобы не разбудить родителей, — и отряхивается. — Будь это седьмой или хотя бы третий, не знаю что бы я делала. Наверное, лазала по деревьям.       — Или пользовалась дверью, как все нормальные люди.       — Ну, тогда бы я нравилась тебе меньше, чем сейчас, — Чанбин подыгрывает бровями, а Феликс закатывает глаза; смущается.       На Чанбин узкие чёрные джинсы и чёрная худи, под которой оказывается серая футболка с неприлично широким вырезом, — Феликс слегка задерживает взгляд на ложбинке между грудей; дышать становится тяжелее.       — Дать тебе пижаму? Замёрзнешь так, — мямлит она, скрываясь за дверцей шкафа.       — Сейчас выпьем и согреемся, не переживай.       Когда Феликс забирается под одеяло, Чанбин уже успевает открыть обе бутылки об угол прикроватной тумбочки и протягивает одну ей. Они включают первый попавший сериал на Нетфликс и не спеша потягивают пиво, не совсем вникая в сюжет. По крайней мере, Феликс. Напиток горчит на языке; «лучше бы взяла сидр» — проносится в голове.       У Чанбин новый парфюм, — теперь она пахнет не сладкой ванилью, а чем-то свежим, кажется лавандой, Феликс не уверена; совсем по-весеннему. Запах смешивается с запахом сигарет, который совсем не портит, наоборот — как будто добавляет остроты и чего-то особенного, присущего одной Чанбин.       Находиться с ней так близко дольше нескольких минут — уже испытание, которое Феликс успешно проваливает с первой попытки. Когда пива остаётся на дне совсем немного, а в голове появляется лёгкое головокружение, она решается. Отставляет бутылку вниз, под кровать, и тяжело сглатывает, сжимая под одеялом взмокшие ладони. Чанбин замечает её телодвижения и отрывается от экрана.       — Ты не смотришь?       — Поцелуй меня.       Феликс перебивает, произнося слова прежде, чем успеет струсить. У Чанбин в глазах — смятение, всего пару мгновений, а затем—       Близко-близко, не оставляя кислорода, и губами мажет по губам, как-то небрежно, словно на пробу. Затуманенным взглядом блуждает по лицу, вновь останавливаясь на губах. Трогает их пальцами и снова целует — теперь напористо и жарко; рука ложится на щёку. Сердце бьётся как ненормальное, а воздуха катастрофически не хватает, хочется кричать. Запах пива — уже не ясно, чей — теряется где-то в их общем, одном на двоих дыхании. Чанбин лижет в уголок рта, притягивает ближе, подминая под себя и нависая сверху. Феликс опускает руки на её плечи, запускает язык в чужой рот и встречается с другим, горячим и мокрым; по всему телу бегут мурашки. Даже если бы захотела, Феликс ни за что бы не смогла остановиться. Чанбин, похоже, тоже.       Феликс не замечает, как тянется к футболке и стягивает её с чужих плеч, а когда под ладонями оказывается тёплая кожа — охает. Она заворожённо смотрит, как Чанбин, вслед за футболкой, избавляется от бюстгальтера, обнажая грудь. Феликс хватает только на потрясённое «вау», — она накрывает твёрдые соски ладонями и зажимает их между пальцев. Чанбин тут же отзывается чувственным вздохом. Она такая чертовски красивая, — Феликс снова захлёстывает осознанием и какой-то неконтролируемой нежностью; желание завязывается в животе, посылает импульсы по телу.       Чанбин снимает с неё одежду невыносимо медленно, заставляя изнывать с каждой секундой; на её румяном лице читается восхищение, Феликс уверена, что ей не кажется. Нежные руки поглаживают внутреннюю сторону бёдер, а губы обхватывают сосок. Феликс тихо стонет от удовольствия, сводит ноги, и пальцы Чанбин тут же оказываются там, в самом чувствительном месте. Она запускает руку под трусики, гладит и едва стимулирует клитор, но Феликс достаточно уже этого, чтобы сойти с ума.       Зубы мягко впиваются в кожу; Чанбин по очереди прикусывает соски и постепенно опускается ниже, — покрывает поцелуями каждый участок впалого живота, оставляя жгучие отметины, выступающие тазовые косточки, целует лобок через ткань белья, — это, вдруг, кажется безумно неловким. Видимо, промелькнувшие мысли как-то отражаются на лице Феликс, потому что Чанбин мгновенно серьёзнеет.       — Мы можем остановиться на этом, если хочешь, — в её голосе нет упрёка, лишь — искренняя забота.       — Все хорошо, — Феликс мотает головой. — Я хочу… этого. Тебя.       Чанбин улыбается. Она не спеша стягивает трусики, словно ещё раз давая возможность передумать, и устраивается между разведённых ног.       — Ты уже такая мокрая, — произносит тихо, массирует клитор, а потом — о боже — накрывает его тёплыми губами.       Её руки вытягиваются вперёд, теребят соски одновременно с ритмичными уверенными движениями языком, и Феликс хватает нескольких минут, чтобы громко вскрикнуть и выгнуться в оргазме. Она в последний момент успевает ухватиться за чужие волосы, чувствуя, как мышцы сокращаются, а по телу до самых кончиков пальцев проходится сладкая нега.       Чанбин тут же оказывается рядом, гладит её по золотистым волосам и целует куда-то в висок, тычется в ухо носом.       — Ты нравишься мне, Феликс. Очень нравишься.       Феликс обнимает, пряча от Чанбин лицо, чтобы та не заметила, что она сейчас снова расплачется.       «А я, кажется, люблю тебя», — шепчет одними губами, зарываясь в чужую тёплую шею.       ///       Свежий мартовский ветер треплет волосы. Он доносит откуда-то запах сладкой ваты и газировки, гоняет по небу облака, как капризный ребёнок, будит спящих птиц. Играет с листвой деревьев, запускает в воздух десятки воздушных змей, насвистывая в ушах мелодию, понятную лишь ему одному.       Феликс хочется взмыть в небо таким же змеем, — на душе как никогда светло и легко, а в чистых, ясных глазах ни намёка на серость. Вместе с весной и решением бросить нелюбимый университет приходит какая-то необычная любовь ко всему, что вокруг; может быть, потому что и внутри у Феликс теперь горит любовью и — надеждой. Она верит, что сможет, — несмотря на чужое осуждение, отсутствие поддержки родителей, но рядом с одним-единственным человеком. Страх начать сначала отступает. Впервые за долгое время она позволяет себе расслабиться и вдохнуть полной грудью, — потому что ранее сияющая пустотой брешь наконец-то заполнена.       Неизменные чёрные ногти с потрескавшимся лаком, юбка в клетку и короткий топ, — Чанбин появляется из ниоткуда, со спины закрывает глаза ладонями, но тут же сама не выдерживает интриги и заливисто смеётся. Она называет Феликс солнцем, но сейчас становится сама похожа на него; морщинки вокруг глаз — маленькие солнечные лучики.       — Ты не изменяешь традициям опаздывать на каждое наше свидание, — нарочито куксится Феликс, надувая нижнюю губу, хотя сама ни капельки не злится. Просто не может.       — Извини, — грустнеет Чанбин; в глазах пляшут огоньки, — чем я могу заслужить твоё прощение?       — Ты знаешь.       — Не знаю, — притворяется, пожимая плечами и облизывая на ветру губы — снова потрескаются. Феликс ловит себя на мысли, что слишком привязалась; Чанбин настолько прочно закрепилась в её жизни, что она не может представить ни дня без её присутствия, — если не физически, то в мыслях — точно. И она не хочет, чтобы это прекращалось ни завтра, ни послезавтра, ни когда-нибудь вообще.       Она тянет Чанбин в объятия, опуская руки на талию; волнение и дрожь не утихают, как будто впервые, как будто она не делала это уже десятки раз. С ней всегда так. Мягкие розовые губы манят взгляд, притягивают к себе магнитом.       — Поцелуй меня.       Чанбин не нужно просить дважды.