Диагноз: она.

Ждал её. Тогда, оставив адрес на старой порванной салфетке, умчался как последний трус. Пальцы на руках дрожали, голова болела, а внутри горело. Я говорил, что загрызу себя если встречусь с ней. Когда мне говорили, что болезнь нужно лечить, я думал мама была права. Мама всегда была права, но почему-то сейчас её советы либо недействительны, либо же, что более вероятно, болезнь не попросту неизлечима. Почему? Даже онкология лечится. Можно почку там пересадить… Сердце. Рука тянется к бесполезному устройству двадцать первого века и упрямо старается его разблокировать. Пальцы дрожат словно я влил в себя всё спиртное, что имеется в этом городе. Нет. Хуже. Руки совсем не слушаются. С горем пополам набираю родной номер и жду. Гудки. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. — Алло. Шесть опредённо любимое число. Нет. Шесть опредённо ненавистное клеймо. Дата моего рождения — шесть. Адская цифра. Она меня преследует. Странно. Номер мобильного телефона заканчивается на двадцать шесть, а домашнего шестьдесят шесть. Номер квартиры в Киеве пятьдесят шесть, а Кароль шестая в списке контактов. Кароль — шесть букв, адская женщина. Нет. Ангельская женщина. Так кто из вас дьявол, Дан? — Мам, я останусь у вас, ладно? — бесчувственно произношу и замолкаю. Мама, не молчи. Я знаю, что ты умеешь читать мысли даже по телефону, но не нужно. Не время. — Ты носишь с собой ключи от квартиры? — удивлённо спрашивает мама тихим голосом, видимо я её разбудил. — Не знаю. Наверное, — бесчувственная интонация сохранилась, а мои нервы — нет. Сжимаю пластиковую бутылку и мои уши режет неприятный звук пластика. Матерюсь в уме, продолжая ожидать от матери хоть какой-то реакции. — Дан, не теряй голову. Конец света предсказывают на шестьдесят шестой, а сегодня двадцатый, ладно? — спрашивает мама, уверенная в том, что я правильно понял посыл её слов, потому что она, сумевшая понять мое состояние по телефонному разговору, не нуждается в каких либо глупых объяснениях. — Ладно, мам, — уже готовлюсь положить трубку, но решаюсь задать вопрос, — Стой. — Я слушаю, Дан. Что ты хочешь спросить? — снова предсказывает мои действия на перед, и я ухмыляясь заваливаюсь на старый деревянный стул советского времени. — Она прийдёт? Я оставил ей адрес, мам, — безразличие сменяется обеспокоенностью, правой рукой слишком сильно сжимаю популярный айфон, одновременно стараясь успокоить и привести в нормальное состояние лёгкие. Глаза режет, а горло першит — мать, как судья. — Она будет чувствовать, сын, — флегматически отвечает мама и выдыхает, её спокойствию можно позавидовать, как у Христа за пазухой, ей богу, — Держи себя в руках, не выплёскивай свой шторм на неё. Она слабая, Дан. Она — женщина. — Слышу. — Спокойно ночи, сын. Короткие гудки давно сидят у меня в печени. Ужасно надоедливые звуки. Будто бы военная тревога. Тревога. И она военная. Только с кем воюем то, Дан? Старая квартира родителей пахла советским временем. Жить здесь было счастьем, а пить молоко с мёдом каждое утро — роскошью. Делить с сестрой напополам хлеб с маслом и сахаром — братская забота, а врать отцу в глаза, выгораживая этим враньём сестру — благородство. Это место не продали, потому что мать до сих пор считала три комнаты семейным гнёздышком. Старые обои с папоротью геройски украшали кирпичные стены, а мольберт матери стоял в центре комнаты. Никогда не умел рисовать. Никогда не любил рисовать. В детском саду только листы портил, за что получал выговор и наказание — прибрать за всеми игрушки — от воспитательницы. В школе, на рисовании, специально ломал карандаши, чтобы не заниматься этим бесполезным делом. Кто вообще такие художники? Нарисовать закат. И зачем? «Зачем рисовать то, что видишь каждый день»? — когда-то в детстве задал отцу вопрос, на что получил лишь его негромкий, приглушённый смех. На мольберте стоял чистый, нетронутый холст, а на полу несколько тюбиков масляной краски. Мама всегда говорила, что маслом рисовать сложнее, но картина получается живой. Почему- то так захотелось нарисовать небо. Интересно это тоже побочный эффект от Кароль? Первый раз за последние пятнадцать лет беру в руки кисть. Открываю тёмно синюю краску. Дверной звонок. Бросаю на пол кисти, тюбики с красками и медленно подхожу к входной двери. Может это просто галлюцинации? Осталось либо опровергнуть, либо подтвердить. — Кто? — резко выпаливаю, и сглатываю ком желчи, чтобы не выпустить её на окружающих. Она неприятно обжигает горло, переходя в лёгкие, но это можно терпеть. А жизнь без неё — нет. — Я… — за дверью бесконфликтно мяукнул женских голос. Пришла. Быстро провернул замок и открыл перед ней дверь. Стояла мокрая. Видимо пока я увлечённо занимался самокопанием, на улице пошёл дождь. Толстовка промокла, джинсы прилипали к ногам, а шнурки, как и кроссовки, будто бы только что после душа. Красивая. — Проходи, — коротко бросил, жестом приглашая в нутро. Квартиры. Нет. В своё нутро, — Раззувайся и иди в душ. — Нет, — хриплый голос уже не звучал бесконфликтно, а глаза прыснули на меня ядовитым взглядом, — Не нужно мной командовать. Ты просил поговорить — я пришла говорить. — Ты заболеешь, — продолжал гнуть свою линию и порезал её своими янтарными омутами, заставляя пойти мне на встречу. Но для начала хотя бы в душ, — Не время демонстрировать мне свою гордость, Тина, я знаю, что у тебя её предостаточно. Я не хочу, чтобы ты потом выперлась на сцену с температурой и подхватила пневмонию. — Ладно, — проходя мимо, она грозно задела меня плечём, всем своим видом намека на то, что разговор будет нелегким, — Где у тебя тут ванная? — Прямо и налево, — я тем временем начал шуршать на полках в поисках полотенца и какой-то одежды, дабы эта девочка не шаталась по квартире в мокрых вещах, которые стоило бы высушить. — Налево — это больше про тебя, Балан, — поцарапала словами, превращая царапину в рану острым взглядом. — Не цепляйся к словам, Кароль, — ответил колкостью на колкость, но притормозил, вспоминая слова матери. Я то и сам осознавал, что пословица «клин клином вышибают» не для этой ситуации и не для нас с Тиной в целом. Не сработает. Error, — На полотенце, сейчас принесу толстовку. — Дан, я согласилась сходить в душ. На этом тормози, я не буду носить твои вещи, я пришла говорить, а не терпеть твои похотливые взгляды питекантропа, — шикнула Тина, обнимая себя руками и показывая мне, что не хочет никакого телесного контакта. — Тина, я позвал тебя поговорить, а ты пришла мокрая, как котенок. Я не хочу, чтобы ты завтра проснулась с температурой, какой смысл принять душ, а потом нарядить себя в мокрую одежду. Её нужно высушить, неужели ты сама этого не понимаешь? — решил пропустить мимо ушей её колкости о питекантропах, так как трезвый рассудок помогал адекватно мыслить и не разжигать конфликт на ровном месте. — Ты это специально? — недоверчиво на меня посмотрела и начала медленно подходить ближе, протягивая руки. — Конечно, Тина, я специально станцевал танец дождя, чтобы ты промокла и я уже двадцать минут заставлял тебя сходить в душ, — я начинал метать искры ибо Тина несёт какую-то ересть, которую адекватным людям слушать невозможно. Старался тушить в себе разгорающееся пламя гнева. Пока получалось. Надолго ли? — Что с тобой? — она наступила брови, принимая из моих рук толстовку. — В смысле? — Ты не произнёс ни одного мата, не нервничаешь и не показываешь свое недовольство. Ты… — она замялась, опустив голову, но мгновенно пришла в себя, гордо расправив плечи, — Не нужно ставить представление, Дан. Я знаю какой ты на самом деле. — Что ты знаешь, Тина. — прищурился я, приближаясь к женщине, одновременно потирая друг о друга ладони, — Почему ты решила, что знаешь какой я? Может быть ты не знаешь меня совсем. То, что мы спали… — Да, да, да, Дан, это ничего не значит. Ты мне надоел! Хватит повторять мне одно и тоже. Я поняла, что как женщина ничего для тебя не значу. Мы больше не будем спать и вряд-ли поговорим нормально. Ты заебал меня своими монологами и лабиринтами, — освирепила Тина, яростно сжимая в своих маленьких ручках мою толстовку. Красивое личико разрезало лезвие обиды и злости, голубые глаза метали молнии, а брови срослись вместе. Она была похожа на свирепую кошку. — Заебал? Тиночка, выбирай выражения, знаешь ли некоторые твои высказывания звучат двухсмысленно, я ведь действительно этим с тобой занимался, и ты как я помню стонала от удовольствия, а не от отвращения, — процедил я, мысленно давая по губам, за то, что отвечаю на её колкости. Да, мама, твои советы очень полезные, но их практически невозможно воплотить в реальность. Она сверкнула глазами, в которых собралась влага, и хлопнула дверью, закрывшись на защёлку. Сейчас совесть острым лезвием оставляла порезы на моём сердце. Делала это медленно, ухмылялась и читала морали, о том какой я бесчувственный и беспардонный урод. Исполосала мне всё моё нутро своими лезвиями, шоковая терапия — так это называется? Что-то не помогает нихера. Злой на себя, я вернулся в комнату. На полу одиноко валялась кисть, а под мольбертом тюбик синей краски. Я поднял их и принялся воплощать в реальность свою идею. Даже минутная перепалка с Тиной не отбила у меня желания нарисовать небо. Она всё-таки пришла. В полутьме было сложно что-то разглядеть и я уже начал сомневаться, что рисовать — это хорошая идея. Открыв тюбик с краской, я выдавил и пальцем отправил её на холст. Ничего путного из этого не вышло. Это нормально вообще? Как только в этом доме появляется Кароль, мир переворачивается с ног на голову. — Мы говорить будем, нет? Или ты меня просто так позвал? — недовольно крикнула Тина, оказавшись на пороге в комнату. Её челюсть потеряла контроль, а глаза излучали чистое удивление, — Балан, ты рисуешь что-ли? — ошарашенно промямлила Тина, нажимая тонкими пальцами на выключатель и озаряя комнату ярким светом. — Это слишком громко сказано, Тина, — обречённо выдохнул я и бросил кисть подальше от себя, на что получил осуждающий взгляд Тины. Она медленно подошла к кисти и подняла инструмент с деревянного пола, проводя пальцами по ворсинкам, испачканным в синее масло. — Да, я смотрю художник из тебя ужасный, — заключила Тина, а уголки её губ слабо поднялись вверх, как только она заметила моё отчаянное лицо и еле заметный мазок на холсте. Лёд тронулся. Заварил кашу, теперь сам и расхлёбывай, Дан. — Научишь меня? — двояко протянул я, растягиваясь в улыбке чеширского кота и стреляя глазами. — Чему? — Рисованию. — Нет. — Почему? — Потому что ты грязный, — себе под нос пробубнела женщина, заламывая пальцы у себя за спиной, сопровождая наш диалог противным хрустом костяшек. Глубоко дышала, выпуская ливень на свои пересохшие губы, языком, — Холст питает ненависть к бардаку. — Нужно затеять генеральную уборку? — подхожу ближе, забирая из дрожащих пальцев кисть, вытираю испачканные в синий цвет руки, мокрой салфеткой. Да, глупая Таня, там, где ты советуешь затеять генеральную уборку чёрт ногу сломит. Куда ты лезешь, девочка? — Нужно, — кивает, всеми силами стараясь сохранить безразличие, а в худшем случае остаться спокойной ибо под эти минуты не прописана ни одна ссора. Сейчас у них только прописные буквы. Ничего сложного, нужно просто навести цветом распечатанные линии. Но это только пока. И для них это «пока» отличная возможность научиться. Потому что потом, писать сочинение придется самостоятельно, от руки. — Я не справлюсь сам, Тина, — ставлю перед фактом и стреляю на вылет. Лотерея. Теперь осталось только гадать. Удача очень редко забегала ко мне на огонёк, не задерживалась дольше чем, на пару часов. Даже чаю не успевала попить. Убегала. Иногда казалось, что где-то там, наверху, попросту надо мной издеваются, может подкалывают. Потом мама сказала, что испытывают на прочность. Блять, кажется они там увлеклись. Или ошиблись, когда создавали мужчину. Я не из осмия, могу сломаться, за сорок лет нервы достаточно износились, а голова вышла из строя ибо был бы нормальным, не говорил бы это, — Ты поможешь мне? — Лимит твоих просьб исчерпывается, — недоверчиво кинула, складывая руки на груди. Волосы у неё мокрые, пахнут свежестью. Ранней весной. Куда-то пропала его дерзость и грубость. Через чур резкая смена климата, есть риск получить солнечный удар. Она пугается. Не понимает как себя вести. Это что? Очередной спектакль одного актера или раскаяние перед судом? Он её запомнит только если не получит. Она сможет? Сможет взять себя в руки и твердо сказать «нет», как папа учил. Только вот, отец учил пользоваться этим словом не для таких моментов. Что будет с ним, понятно, как небо перед грозой. А с ней? Всему когда-нибудь приходит конец. Тогда можно предположить, что её терпение вечно. — Сначала научить рисовать, потом помочь с генеральной уборкой. Ты уверен, что мы сможем разобрать всё в твоей коморке, — смотрит в глаза. Выдыхает. Успокаивается. Что-то почувствовала. Почувствовала его нутро. Он не играет, он живёт. Первый раз видит его настоящим и открытым, потому что в прошлые разы она спала. Это надолго? Для неё ли это — жить на пороховой бочке? Что он выкинет через пять минут или на следующее утро. — Моя коморка открыта для тебя, — садиться на стул и обессиленно кладёт голову себе на колени. Однозначно осознаёт какую кашу заварил, осталось только ждать… И надеяться. Надеяться на то, что она поймет. Почувствует. Простит. Подрывается, когда чувствует холод на шее. Она стоит рядом, запустив пальцы правой руки в густую угольную шевелюру, а левой ухватилась за стальную шею. Уголки персиковых губ потянулись вверх, а объект от которого полностью зависит настроение Дана выдохнул. — Попробуем научить тебя, — приглушённо расмеялась Тина, продолжая вещать своим загадочным голосом, — Всему. — Всему? — наигранно поднимаю бровь изображая удивление, на самом деле не понимая о чём она. — Да. — Объясни, — требую, акуратно пристраиваясь руками на её талии, ожидая ответа. Страшно. Страшно, что оттолкнет. — Смотри какой, всё ему ещё объясняй, — наигранно возмущается Тина, немного напрягаясь от моих прикосновений, но спустя несколько секунд расслабляется. — Ну ты же меня учишь, — аргументирую её возмущения и демонстрирую улыбку, — Только пока я не понял чему. — Нежности, — размеренно отвечает Тина, кидая неравнодушные взгляды на стоящий в нескольких метров мольберт. — Нежность — это «всё»? — изумлённо смотрю на стоящую фигуру с мокрыми волосами. Не хочу прерывать наш диалог и если для этого нужно будет задавать глупые вопросы — я готов. Так легко стало. Будто бы окрылённый. Откуда она такая? Больше интересует, как я так влип. У меня не так как у всех: не могу обещать ей семью и троих детей, но и без неё тоже не могу. Возможно я развалю весь на карточный домик, а вместе с ним и её надежды, но я хочу быть с ней. Я — эгоист. Какой есть. — Да, — спокойно вещает она, рассматривая помещение вокруг себя, — Научишься нежности, получится и рисовать. Кисть не любит напряжения, она — женщина. Кисть любит романтику и спокойствие, иногда спонтанность, а иногда резкость. Так картина получается живой, не картонной, понимаешь меня? — Да, теорию я усвоил. Есть два вопроса, — загадочно улыбаюсь, считая родинки на шее и ключицах. — Задавай. — Первое: когда мы перейдем к практике? — наглость — второе счастье. — Смотри какой быстрый, — хмыкает Тина, выпутываясь из плена стальных рук. Подходит к холсту, попутно подбирая с пола тюбики с краской и берёт в руки кисть, — Иди сюда, посмотрим на что ты способен, — зовёт меня к себе и наливает в стакан воды какую-то жидкость, перемешивая всё деревянной палочкой. — И второе: я испорченный романтик, — больше похоже на констатацию чем на вопрос, но есть как есть. — Кисть любит нестандартных, — умело опровергает мои слова и покрывает холст, какой-то жидкость. Поздравляю, Дан, удача забежала к тебе в нужное время. Первый раз выиграл в лотерею. На кону был слишком ценный приз.

Заражен полностью. Лечение бесполезно.