Грустные люди

Пора. Тянусь губами к щеке, оставляя дежурный поцелуй, и тут же встаю – через час эфир, а мне ещё добираться по пробкам из этой пусть и пятизвёздочной, но задницы. Джинсы и рубашка свалены неаккуратной кучей на стуле – недовольно цыкаю, разбирая, и ты, конечно, сразу же реагируешь. — Хочешь, поглажу? — Не надо, не вставай. Я водой побрызгаю, по дороге расправится. — Ага, — покорно опускаешь голову назад на подушки. Поворачиваюсь спиной, но вижу в зеркало, что ты на меня смотришь. А я смотрю на собственные волосы – пережжённые пряди топорщатся, и не пригладишь никак, если не помыть. Слава богу, сегодня радио, а в кармане – шапка. — Песню новую послушаешь? Вчера свели. — Давай. Присаживаюсь на край постели – ты так и не поменяла позы: лежишь на животе, и край одеяла прикрывает только поясницу, пальцы левой руки вплетены в волосы, на подушке чётко отпечатан профиль. Красивая, думаю вдруг, и, даже не пытаясь себя сдержать, слегка касаюсь пальцами плеча. — Даю. Песня больная и рваная, из тех, которые пишутся в четыре утра в компании пепельницы, полной окурков. Я её не анализировала – пришла сама, как и многие другие, без конкретного адресата, в очередную тягостную бессонную ночь. И до сих пор не понимаю, зачем записала – снайперы такого больше не поют. На последних аккордах ты вдруг садишься в кровати, подтягивая одеяло к груди и, пристально глядя на меня, неожиданно произносишь: — Новая любовь? А я сама не знаю, новая или старая. Но, чувствуя внезапно охвативший азарт, ухмыляюсь краешком губ – и убедительно вру: — Да есть одна... Ты не знаешь. — Понятно, — твой голос звучит на удивление ровно, и я, как ни стараюсь, не могу расслышать в нём и тени разочарования, — надеюсь, у тебя всё получится. Очень пронзительная песня. — Могу же ещё, скажи?! — Говорю. Ты собирайся, Дин, опоздаешь. — Мы же увидимся ещё? — наклоняюсь и коротко целую в губы – захотелось. — Ты когда домой? — В четверг. Дни битком, так что свободна только завтрашняя ночь. Хочешь – приезжай, я тут. — Ладно, наберу вечером, — решительно встаю, одёргиваю рубаху, приглаживаю руками волосы и неожиданно признаюсь: — Мне было кайфово сегодня. Я рада такому исходу. — Я тоже. ...Каждый раз, когда мы расходимся в разные стороны, я стараюсь напоминать себе: так и должно быть. Вы не вместе. Не привыкай. Но сама понимаю, что как минимум к твоему постоянному присутствию в моей жизни - уже привыкла. Всё началось несколько месяцев назад. Неожиданно оказались в общей питерской компании – после Олимпийского и Ледового они уже не стеснялись приглашать нас обеих. Белые флаги были выкинуты при свидетелях, а значит – запротоколированы, и каждой из нас было впалево показать, что по-прежнему боится другую. Поэтому в конце концов судьба столкнула нас лоб в лоб – там, где были родные люди, и виски текло рекой, и всё казалось уютным и правильным, и таким же уютным и правильным получился наш первый за долгое время разговор. А потом, неожиданно для себя самих, мы оказались в одной постели – и мир в одночасье дал крен. Несмотря на количество выпитого, мы нежно и неторопливо любили друг друга всю ночь, и каждый новый оргазм был лучше предыдущего, и ты по-прежнему, как никто и никогда, чувствовала моё тело на каком-то нутряном уровне, не измочаливая его длительностью процесса, как другие, а подпитывая. Наверное, ты ощущала то же самое – иначе как объяснить тот факт, что мы, только-только разойдясь в стороны, практически синхронно написали друг другу с предложением встретиться ещё. Без обсуждений. Без планов. Без клятв в любви и верности. Всё оказалось до смешного просто, и странно, что мы не пришли к этому раньше – просто не трогать там, где болит, отдавая друг другу самое лучшее – секс. В его первозданном, природном, неиспорченном виде, когда есть только вы двое, созданные друг для друга, и ничего больше во Вселенной. А мы с тобой – ну признайся же – никого лучше так и не встретили. Любовь давно закончилась. А тело по-прежнему помнит. И твои пальцы во мне неизменно сводят с ума – хоть через десять лет, хоть через сто, и маленькая грудь все так же ложится в ладонь, и мне не нужно под тебя подстраиваться, потому что я знаю всё до мелочей – как быстро ты намокаешь, как отчётливо вздрагиваешь от первого толчка, как вкусно стонешь, приближаясь к развязке, как сжимаешь меня бёдрами на пике. Ещё не успев развести ноги в стороны, я точно знаю, как ты меня возьмёшь – глубоко и нежно; и каждую секунду с тобой я буду чувствовать себя самой желанной, самой сексуальной, самой лучшей женщиной на земле. И самое главное – знаю, что будет после: мы будем лежать обнявшись, и я, невесомо поглаживая твою кожу кончиками пальцев, буду чувствовать капельки пота на твоей спине, и влажность волос на затылке, и триумф будет затапливать всё моё существо – потому что ты, такая невозможно красивая, только что кайфовала именно в моих руках. И пусть ты давно не принадлежишь мне по-настоящему, сейчас ты моя, и я веду, а ты подчиняешься, и я ни много ни мало самый счастливый смертный, которому повезло однажды прикоснуться к чему-то волшебному – и удержать в ладонях. Зависимость от наших встреч крепнет во мне с каждым днём, но я в этом ни за что не признаюсь: ни себе, ни тем более тебе. Потому что не будет ничего – ни верности до гроба, ни дома на берегу моря, ни общей счастливой старости, и любви тоже не будет – просто потому, что я не позволю себе снова тебя полюбить. Слишком много времени ушло на то, чтобы не. Паркуюсь у здания радиостанции, проверяю вотсап – вдруг что-то пришло от тебя – и когда не нахожу новых сообщений, чувствую, как сердце пропускает удар. Ты не должна была. Но неожиданно вспыхнувшая надежда пугает – кажется, я постепенно теряю контроль над ситуацией. И, уже захлопывая дверь авто, вдруг вспоминаю, как раньше, ещё в Питере, отдаваясь мне, ты любила перебирать волосы на моём затылке, а потом, в ответ на мои расспросы, неизменно отвечала, что это и есть та самая невыразимая нежность, о которой страшно сказать вслух. Сейчас ты так не делаешь.