***
Сумерки уже нависли над Гарнизоном, постепенно передавая бразды правления ночи, а принцессе по-прежнему было страшно. Страшно опозориться, страшно провалиться, страшно не оправдать возложенных на нее надежд и ожиданий; и все же, она была настроена решительно, как никогда раньше. Вспоминая тот роковой день, когда она осмелилась оставить позади Империю и свою семью, оставить Натту, свою единственную близкую подругу, у которой, она надеялась, теперь хорошо сложилась жизнь, и поднять руку на Рейлу, Церен чувствовала себя по-настоящему живой и титанически сильной. Предательство Империи было позорным клеймом и самым тяжким преступлением на всем белом свете; и все же, ей хватило духу пойти на этот опрометчивый шаг. Церен ступила в пропасть… и не упала. Она продолжила идти дальше и более не имела права оступиться. Всю свою жизнь она видела лишь насилие и жестокость. Собственный брат презирал ее, а сестра была точной копией отца-тирана, при одном взгляде которого Церен дрожала, словно лист на ветру. Дворец был змеином колдом, пропитанным ядом, и принцесса едва осмеливалась назвать это место домом. Среди мраморных стен, массивных колонн, панорамных окон и искусственно выращенных садов она чувствовала себя одиноко, чуждо и печально. Она была частью семьи, которую никогда не могла назвать таковой. Возможно, ее мать была добрее — так, по крайней мере, можно было судить по рассказам Каллана, у которого о покойной императрице остались лишь обрывочные воспоминания, — однако Церен не сумела застать ее живой: Аламеда умерла, умерла по ее вине. Принцесса стояла перед зеркалом в простом длинном красном платье, застегивая сережки-солнца, смотрела в собственные голубые глаза, и самые страшные моменты ее недолгой жизни проносились калейдоскопом, вырываясь из ящичков памяти, которые она когда-то поклялась (пыталась, по крайней мере) плотно и наглухо запереть. Каждый раз, когда Церен вспоминала все то, что видела, сердце замирало и уползало в пятки, отдаваясь неприятной дрожью во всем теле. Кровавые эшафоты, истерзанные плетью спины, отсеченные головы, искачеленные тела, клубы дыма, груды трупов, языки пламени, холод стали… Красное, черное, красное, черное — эти цвета насквозь пропитали ее память, вгрызшись несводимыми пятнами. Страшнее нескончаемой кровопролитной войны было лишь осознание того, кто стоял во главе всех этих жутких бесчинств: ее собственная семья, ее некогда живой отец. Люди считали его великолепным императором, который благородно продолжал дело своего великого отца, а его чудовищную жестокость принимали за исключительную принципиальность, во имя которой он готов был поступиться даже собственными детьми: настолько он благоразумен и справедлив, говорили придворные. Однако никто не знал (а может, все просто закрывали глаза, что удручало только сильнее) о том, как любовницы каждую неделю менялись в его покоях; никто не знал о том, как он срывался на слуг, готовый наказать за любую провинность; и никто не знал о том, насколько бессердечен он был к собственным детям — вернее сказать, к сыну. Старшая дочь была его точной копией, талантливой и безукоризненной; а младшая — попросту обузой, на которую Его Величеству и внимания обращать не стоило. Азгар муштровал Каллана, словно неразумного звереныша, относился к нему так, словно он был не человеком, не его ребенком, а бездушной, всепрощающей куклой. Церен четко помнила, как Азгар не чурался поднять на него руку, повысить голос — да так, что стены, казалось, начинали трястись — и сыпать всевозможными оскорблениями. Принцесса довольно часто становилась невольной свидетельницей этих жестоких сцен, и каждый раз замирала от страха, не в силах и пальцем пошевелить. Сильнее всего в память вгрызся момент из ее далекого-далекого детства, упрятанный где-то среди темных дворцовых комнат, когда Каллану было тринадцать, а ей всего-лишь семь. Кажется, тогда они играли, но принцесса, впрочем, сомневалась: брат никогда не стал бы уделять ей подобного внимания. Так или иначе, они оказались в одной комнате, каждый занимаясь своим делом, а потом… Церен толком и не помнила, с чего все началось, но в определенный момент в дверном проеме промелькнул Азгар и напрочь разрушил их безмятежие. Подошел к Каллану. Что-то ему не понравилось. Церен не помнила, но вспомнить и не пыталась: если отец хотел, всегда находил повод для недовольства. Бывали моменты, когда он утихал и усмирялся, пребывая во флегматичной апатии ко всему, что его окружало, но иногда ему словно срывало голову, и один не так брошенный взгляд становится поводом для страшного скандала. Так, наверное, было и в тот раз. Первым, что Церен вспоминала, был пронзительный хлопок тяжелой оплеухи. — Ведешь себя, как шавка из каких-нибудь трущоб, — преисполненный отвращением шипящий голос Азгара Церен слышала, как тогда. — Еще не надоело быть постоянным позорищем? — Наверное, меня просто кое-кто воспитал таким, — огрызнулся в ответ Каллан, уткнувшись угрюмым, затравленным взглядом в пол. — Ах ты… Не смей дерзить мне! Отец уже занес руку и готов был ударить, но Церен вмешалась прежде, чем это произошло. Она встала между ним и братом, расставив руки, и загородила Каллана своим телом, будучи в два раза меньше его самого — Пожалуйста, не надо! — девочка подняла голову на Азгара, возвышающегося над ней грозной фигурой, и жалобно процедила: — Отец, прекрати. — Пошла, — медленно протянул, выплевывая каждое слово, тот, — вон. Иначе тебе же хуже будет. — Церен, уйди, — вторил ему Каллан, сжав руки в кулаки и посмотрев на нее предупредительным, полным стальной решимости взглядом. — Но… Твердая рука брата тяжело легла на ее плечо и с силой оттолкнула девочку в сторону. Церен с трудом смогла удержаться на ногах. — Я сам разберусь, — сказал Каллан. — Я не боюсь. В тот момент лицо Азгара исказила настолько страшная и чудовищная гримаса из смеси ненависти, гнева и возмущения, что Церен так и не смогла забыть ее. Даже спустя шестнадцать лет она видела отцовское лицо в самых страшных снах, от которых, бывало, просыпалась в холодном поту. Принцесса совестливая, но отец всегда был судьей построже. Страшно представить, что бы он сделал с ней, не смоги она покинуть корабль… «Это уже неважно, — мысленно одернула себя Церен, дрогнувшей рукой застегнув сережку. — Он мертв и никогда не сможет меня достать. Да и к тому же, разочаровать отца — самое лучшее, что только можно сделать». Принцесса отошла от зеркала ровно на шаг и окинула свое отражение задумчивым взглядом. С момента прибытия на Немекрону ее платиновые волосы успели отрасти уже до подбородка, и Церен совершенно не представляла, что с ними можно сделать. Натта, несомненно, точно придумала бы что-нибудь; но ее не было здесь. Принцесса собрала мягкие волосы в ладонь и тяжело вздохнула. Было совсем непривычно без эксцентричных нарядов и груза пестрящих украшений, но вряд ли это сейчас имело значение, поэтому Церен лишь причесалась и заложила пряди волос за уши, снова вздохнула и окинула свое отражение оценивающим взглядом. Принцесса должна заявить о своих претензиях на престол, до совсем не выглядит, как потенциальная правительница. Она всего-лишь низенькая хрупкая девушка в простом красном платье и печальным блеском в глазах. До начала трансляции оставались считанные минуты, и ей следовало было уже выйти, но принцесса все никак не могла заставить себя сдвинуться с места. «Я не боюсь», — подумала она и для пущего убеждения повторила вслух: — Я не боюсь. — Не боишься? — в ответ на слова Каллана Азгар лишь презрительно усмехнулся, а затем процедил, шипя: — Ты не боишься лишь потому, что тебя еще не пугали. Но ничего, я научу тебя бояться, научу уважать отца! Ничтожество! Церен выбежала из комнаты после первой же пощечины, испуганно сжавшись в колачик и дрожа от немого ужаса. Из-за угла доносился грохочущий голос отца, едкие оскорбления и просьбы — едва что не молитвы — Каллана о прощении. Глотая всхлипы, тараторил, что понял, где был не прав, что обязательно исправится, а Церен сидела на полу, прижав руку по рту и глотая слезы. Если он услышит, она будет следующей. Все, что ей оставалось, это молчать, спрятав слезы, и терпеть, не замечая ничего, словно ее отец не был тираном и не истязал своего сына. В тот момент она не могла даже позвать прислугу: никто бы не осмелился разнять принца и императора. Да и на самом деле, иногда казалось, что всем было абсолютно все равно. Но не Церен. Она презирала отца, каждое его слово и поступок, презирала любую жестокость и несправделивость, и теперь впервые могла открыто заявить о своем отвращении. Теперь она могла бороться за лучший мир; оставалось только не бояться и двигаться дальше. — Я не боюсь. Церен вскинула подбородок, расправила плечи, поджала губы и решительно развернулась в сторону двери. Желанно-ужасающий момент пришел.***
Когда Церен вошла в связной центр, здесь уже стояли Кармен, маршал, Каспер и кучка техников-подручных. Каспер что-то упорно кликал в компьютере, пока те возились по разным углам зала, двигая камеры, лампы и микрофоны. Королева, сложив руки перед собой, задумчиво смотрела на платформу в центре комнаты, которая служила своеобразной сценой и над которой висела огромная камера, а подле нее стоял маршал, молчаливо наблюдавший за сим процессом. Кармен была облачена в то же синее платье, что и на коронации, только без плаща и обилия украшений — лишь корона венчалась на голове. Она была хладнокровна и невозмутима, и при виде ее Церен мгновенно преисполнилась решимостью и уверенностью. Королева казалась такой сильной, и Церен хотела бы быть такой же, как она. На ее месте Кармен непременно достигла бы всего, чего пожелала; и неважно, что говорил о ней командующий. — Ну что, — протянула Кармен, когда Церен стала рядом с ней, переминаясь с ноги на ногу, — Вы готовы? — Готова, — безколебательно отозвалась принцесса и, сомнительно нахмурившись, добавила: — А Вы? — Я всегда была готова. С минуту они простояли в томительном молчании, а затем Каспер объявил: — Почти все! У нас есть ровно шестьдесят секунд. Церен бросила взволнованный взгляд на Кармен, и та ободрительно кивнула, поджав губы. Принцесса глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, и прошагала к платформе. Поднялась, повернулась к камере и разгладила складке на подоле платья. Церен не прекращая, на протяжении всей практически бессонной ночи, раздумывала над своей речью. Взвешивала слова, обдумывала фразы — и в конце концов сошлась на том, что лучшим ходом будет импровизация. Лучше говорить от чистого сердца, чем чеканить отточенные, бессердечные фразы. — Как только таймер истечет, начинайте говорить, и это сообщение, по идее, должно транслироваться по всей Удракийской Империи, — протараторил Каспер. Церен хотела было возразить: «А если не сработает?», но тот начал вслух вести обратный отсчет прежде, чем она успела открыть рот: — Десять, девять… «Я не боюсь». — Восемь, семь, шесть… Кармен подошла к ней, но осталась за кадром в смиренном ожидании своей очереди. — Пять, четыре… Церен обещала помочь, и она не имеет права на ошибку. Она не может никого подвести. —…три, два, один. «Просто возьми себя в руки и делай то, что должна, — в голове зазвенел голос Алиссы. — Если ты правда хочешь этого, у тебя все получится». Писк камеры стал сигналом того, что трансляция началась. Тысячи, сотни тысяч, миллионы и миллиарды глаз со всей Империи смотрели на нее прямо сейчас; и это волнительное чувство стало только сильнейшим стимулом. Церен знала, как устроен этот мир. Он одновременно жесток и ужасен, и Церен хотелось бы верить, что она сможет искоренить худшую его часть и стать для всех символом давно отобранной надежды и столь желанной свободы. Только бы не подвести. — Я, принцесса Церен, от крови Азгара Завоевателя, дочь Азгара Девятого, обращаюсь ко всем гражданам Великой Удракийской Империи с призывом к борьбе против многовековой деспотии и диктатуре, — слова отлетали, как отточенные, и на мгновение Церен даже изумилась самой себе. Алисса велела следовать зову своего сердца — и она последовала. Несмотря на абсолютное внешнее хладнокровие, придавшее необычаянную суровость ее мягким, плавным чертам лица и светлым глазам-океанам, внутри принцессы полыхала настоящая буря. Всю свою жизнь ей приходилось подавлять собственное «я», лгать, лицемерить и притворяться, лишь бы только спастись от гнева отца, и теперь она впервые сумела подать голос. — Я знаю, как устроен наш несправедливый мир и на чем держится наше прогнившее общество. Сильные угнетают слабых, имеющие власть убивают и обрекают на чудовищные страдания ни в чем неповинных людей. Множество прекрасных миров уничтожено ради чужих амбиций, когда-то свободные народы теперь порабощены; диктатура, которая царит в Империи вот уже которое столетие, не щадя уничтожает всех, кто идет наперекор. Простые люди пашут до полусмерти только ради того, чтобы не умереть от голода, а знать пирует, пользуясь их плодами. И я знаю, что так быть не должно, — принцесса выдохнула и запнулась. То были простые рассуждения — сейчас же ей предстояло непозволительное откровение. Сердце бешенно колотилось в груди и грозилось прорваться сквозь грудную клетку; ей казалось, что она уже облилась семью потами и раскраснела, как удушенная, и казалось, что все видят то, как она взволнована и напугана. Ее заминка длилась не дольше секунды, а показалась целой вечностью, что только подхлестывало нарастающее волнение. Церен глубоко вдохнула и бросила взгляд вглубь зала, где на нее восхищенно смотрели Каспер, маршал Кито и техники-связисты, и вдруг увидела, как в приоткрытую дверь бесшумно занырнула Алисса вместе с Нейтаном и Кертисом. Те двое остались у вдоха, любопытственно разглядывая все вокруг, а Алисса подошла чуть ближе в стороны платформы и одобрительно кивнула, улыбнувшись. В памяти мгновенно вспылили слова Витте: «что бы ни случилось, я поддержу тебя, и верю, что все получится». Может быть, для народа Империи она пока оставалась безликой принцессой, предавшей собственную страну, но у нее была поддержка Алиссы и всех остальных сотен тысяч людей, находящихся в этом здании. Для обыкновенной изменницы это было неплохим началом, и Церен внезапно — едва только увидела теплую улыбку эльфийки — почувствовала себя сильнее. — Возможно, — вновь начала она, собравшись с мыслями, — вам кажется, что с этим ничего нельзя сделать. Так думала и я. Молчала, потому что боялась лишиться головы за свои взгляды. Но потом…***
Лицо принцессы разнеслось и отразилось на экранах со всех уголков Вселенной. Сотни, тысячи, миллионы и миллиарды людей — немекронцы, удракийцы, рейеницы, маррунийцы и бесчисленное множество других народов — теперь наблюдали за ней. На уличных баннерах, в торговых центрах, в роскошных дворцах и скромных тесных квартирках. Пестрые, разномастные лица самых разных оттенков, худые и полные, овальные, круглые, четырехглазые, остроухие и рогатые — все без исключений смотрели на принцессу-дезертиршу с изумлением и негодованием. — Но потом я поняла, — вещала удракийская принцесса со множественных экранов, — что в здоровом обществе не должно быть этого страха. Разве есть хоть какая-то справедливость в том, что мы и слова лишнего боимся сказать, потому что знаем, чего это может стоить? Разве есть хоть какая-то справедливость в том, что мы до такой степени запуганы? Мне было попросту противно осознавать, что мы живем в таком несправедливом, жестоком мире; но я не знала, как могу изменить его. Пока не оказалась на Немекроне, — она выдержала паузу, чтобы то ли привести в порядок мысли, то ли чтобы привлечь к своим словам больше внимания, и продолжила с каким-то восхищением и восторгом: — Люди этой планеты вдохновили меня своим упорством и несгибаемой волей. Они продолжают бороться несмотря ни на что, куда бы не загнал их враг. И прежде всего, это заслуга немекронской королевы Кармен.***
Принцесса посмотрела на нее и протянула руку в пригласительном жесте. Кармен, стоявшая на краю платформы, взглянула на нее с глубочайшим негодованием, скептицизмом и удивлением, каких Церен еще не видела на ее лице. Королева вскинула брови и вопросительно посмотрела на принцессу, а та кивнула, пытаясь ее приободрить. Кармен колебалась, но недолго: время подгоняло. Вернув лицу прежнюю суровость и поджав губы, что были в бордовой помаде, она уверенно прошагала в сторону Церен и вложила свою тонкую, холодную бледную кисть в смуглую, теплую, мягкую руку принцессы.***
Церен и Кармен теперь вместе поместились в кадре, держась за руки, и принцесса продолжила: — Ее упорство, целеустремленность и преданность своим идеалам достойны восхищения. Для меня королева Кармен — пример человека сильного духом, который продолжает стоять на своем и бороться за то, что важно для нее. И потому я решила последовать ее примеру. Я изменю этот мир, избавлю его от жестокости и несправедливости и уничтожу диктатуру, которую установил императорский род. И я призываю всех вас точно так же бороться за свои семьи, дома и за самих себя! В одиночку никто из нас не способен противостоять гнету тиранов, но если мы объединимся, то сможем проложить путь в светлое будущее. Я призываю всех вас подняться и бороться, и я поведу вас! — в глазах-океанах вспыхнул огонь — настоящий пожар — и затем слово перехватила Кармен: — Вспомните, — протянула она, расправив плечи и вскинув подбородок, — что у вас отняли. Вспомните о близких, которых вы потеряли, о ваших семьях, которые вы потеряли, о разоренных домах… Прислушайтесь к своей совести и сделайте правильный выбор! Боритесь! И в этой борьбе мы вместе с принцессой Церен поддержим вас! Кармен переплела свои пальцы с пальцами Церен и вскинула их сцепленные руки вверх. — Я призываю все силы сопротивления объединиться, — ее темные глаза сверкнули стальной решимостью, и она жестко отчеканила: — и объявить войну Императрице Рейле!