***
Одиноко лежащая фотография в простой деревянной рамке на коленях не позволяет отвести взгляд. Женщина в строгом чёрном платье — цвет клана, образ самой смерти, что окутал тело — сидит посреди комнаты на полу с опущенной вниз головой, словно от тяжести мыслей, не может — не хочет смотреть вверх. У них больше нет будущего, а прошлое не имеет значение. Всего лишь момент в настоящем, то мгновение, на которое у неё осталось время. Учиха не позволено много эмоций — сдержанность, вот их удел, и она всегда умело сочетала в себе строгость с мягкостью; и того, и другого было достаточно — этого хватало. В отличие от своего мужа, что даже с детьми не менял собственного сурового нрава — с ней тоже, чего лукавить, но ей этого было и не нужно, в то время как Саске остро нуждался в его похвале, чтобы быть уверенным, что он гордится им. Она была матерью, и со своими детьми могла быть в нужной мере мягкой, чего никогда не одобрял Фугаку, однако, и не просил от неё другого. Он относился к ней с уважением, и она отплачивала ему тем же — идеальное взаимопонимание со всех сторон, ей не было на что жаловаться, и она этого не делала. Лунный свет пробирается в окно, прямо на фотографию, что лежит на коленях, на которой изображены Итачи и Саске. Крики, что раздаются за пределами их дома, пробираются сквозь окно, и должны резать слух — не заставляют дрогнуть ни единой мышцы на лице. Ей не всё равно, но она принимает происходящее со свойственной ей выдержкой, потому что не приучена иначе. Простая сосредоточенность, погруженность в мысли, а внутри сквозная рана и от неё чертовски больно. Пальцы скользят по фотографии, словно запоминая — не позволяя забыть себе и после смерти образ тех, кто дорог сердцу больше всего. Её дети. Смерть в мире шиноби — неотвратима; будучи Учиха, стражем деревни и тем, кто вынесет любую боль, смерть не пугает. Ей не страшно. Микото боится не смерти, не участи, что пала на их клан — она, как и другая мать, переживает за собственных детей. Один обрекает себя на вину, что с их кровью на его руках поломает себя обязательно, и Итачи обрекает Саске на одиночество, что яркой болью убьёт его душу. Не этого она хотела для них, но это лучший исход, который им позволен в сложившейся ситуации. Так ли? В это верит Итачи, и даже если он ошибается, она поддержит его. Неужели это то, что было уготовано им Судьбой? Она дала им жизнь для того, чтобы эта жизнь сломила их… обоих? Нет... Женщина качает головой — «нет!», она желала им двоим лучшего будущего. Не то, что сейчас маячило перед глазами; не то, к чему они придут в итоге. Переворот, который должен был произойти по их инициативе — это верное решение, обдуманное и взвешенное, такое не приходит в голову просто от амбиций и самоуверенности. Всё сложнее простой жажды власти, целая структура должна была подвергнуться изменению. Все на благо деревни, в той или иной степени, и будущему, даже если придётся пролить чужую кровь. Учиха умеют принимать сложные решения. Она не сомневалась в правильности их выбора и поддерживала Фугаку, потому что неизменно уважала его. Учиха были готовы к переменам, в то время как Коноха сделала первый шаг, использовав их надежду против них самих. Подло, жестоко и, вероятнее всего, правильно — только так они смогут остановить столь могущественный клан. И решение Итачи — предсмертные крики в квартале Учиха, отблеск Смерти и разрушения — это не его вина; но принятое им решение и его она уважала. Потому не было ни сопротивления, ни попыток остановить, ни с её стороны, ни со стороны её мужа. Они не встанут на пути у собственного ребёнка. Они примут собственное «наказание» так, как должны, потому что только так добьются сохранности той части себя, что будет жить дальше — в их детях. Итачи. Саске. Будущее ведь пустит их дальше, забрав столь высокую плату? Крики прекратились. Время замерло, вместе с сердцем, которое стянула невидимая ладонь, вызывающая фантомную боль. Лёгкие, почти невесомые шаги едва отпечатываются на деревянном полу, она уже знает, кто грузной тенью пришёл навестить её в последний раз. Кто пришёл не для того, чтобы попрощаться, а для того, чтобы очистить их «грехи» одним движением меча. Талантливый, способный, истинный Учиха, взявший на себя большую ответственность в виде всего клана. Принявший если не правильное решение для остальных, убеждён до самого конца, что поступает верно. Это достойно уважения — его выбор. И т а ч и… И фотография соскользнула с колен, разбившись от неизбежного столкновения с твёрдой поверхностью пола. Треснуло не только стекло, но и её душа, потому что больно, несмотря на внешнюю сдержанность и спокойствие; и пускай она была готова к этой «встрече»; всё равно тяжело — но вместо собирающихся в уголках глаз слез, до отвратительной дрожи сухо. Она не всегда была такой безнадёжной, время сделало её более сухой, безжизненной. Тихий голос позади, мрачный, болезненный, хотя столь же скупой на эмоции. Итачи был способен на большее, в эмоциональном плане, она прекрасно помнит, сколько эмоций было в нем до того….хм…до того, как он был втянут в их план — на иную его сторону; до смерти лучшего друга; до того, как Коноха сделала его своим оружием во благо деревни. Что шло во благо Скрытого Листа, пошло в разрез с их целями, потому что они двигались по ложному пути, в то время как Учиха пытались вырваться из этого круговорота. Она знает зачем он пришёл, они заподозрили, что Итачи избрал другой путь уже давно, и в ответ лишь кивает головой, так и не обернувшись. Микото смотрит на фотографию, что лежит в осколках у её колен и чувствует все напряжение, с которым Итачи стоит позади неё. Так близко, и так далеко — стоит протянуть руку, она коснётся его, но он давно оттолкнул её, не подпуская к себе близко. Она его мать, и каким бы не был его выбор, она примет его. Любой — неважно правильный или нет. Ему не стоит переживать, он делает то, что считает верным и она даже в мыслях не упрекнет его — не посмеет. Все их смерти [в том числе её] — только лишь их вина, она взвалит всё на свои плечи, потому что это её обязанность — он и без того забрал слишком много боли на себя, совершив столь бездушное преступление. Не выдержит. Она знает, что сколь бы сильным не был её сын, он остаётся человеком, а людей такое обязательно убивает. Микото тянет руку назад, за собственное плечо, выше, выше, ещё выше… и касается его щеки. Лёгкое прикосновения пальцами, в которое она вкладывает всю мягкость, что у неё есть — пока ещё осталась. Не оборачивается, потому что, заглянув в глаза, сможет изменить его твёрдость, не позволит эмоциям помешать ему. Она не станет убеждать его опустить меч — она никогда не смела переходить к манипуляциям, не её метод. — Всё хорошо, — улыбка касается её губ, спокойствие в голосе должно унять его дрожь; материнское, согревающее, он ведь не оттолкнет её напоследок? Ей больно, внутри, как и ему, она чувствует это — знает — иначе просто не может быть. Не просто так душа сейчас разрывается. — Мы всё понимаем, Итачи, — уже поздно делать шаг назад, что-то менять, он сделал всё, что хотел. Они были последней ступенью и тогда его душа распадается окончательно, и как бы ей не хотелось всё изменить, это было не в её силах, увы, — Тебе хватило мужества сделать э т о т выбор… так в праве ли я судить его? Ты Учиха — принимая сложное решение — ты делаешь то, что нужно, даже если это идёт в разрез с тем, что думают остальные. И я горжусь твоей выдержкой. — Но…, — выдыхает, делая секундную паузу, она не опускает своей руки, пока он не оттолкнет её, она будет чувствовать его тепло своими холодными пальцами, -… до конца ли ты уверен, что выдержишь последствия? — и, увы, она знает ответ; ей кажется, что знает — он выдержит, Итачи единственный, кто справится с этим, потому что у него нет выбора.***
Все в мире закономерно, все имеет причину и следствие и победителем будет тот, кто видит взаимосвязи яснее и ярче всех. Итачи не хотел быть победителем, ему не нужен был ни лавровый венец, ни терновый, для него ничто не имело значения равного достижению той цели и той точки, что он избрал для себя финальной давным-давно, стоя среди павших и вдыхая смрад их крови. Он остановит войны. Он прервет этот бесконечный цикл, ибо таково его решение. И потому ничто не будет иметь значения кроме этого, ничто не может быть слишком большой жертвой, ничто не может быть не оправдано, чтобы чаши весов пришли в равновесие. Даже кровь его клана, даже кровь его матери, даже отца. Даже жизнь брата. Нет добра и нет зла, есть лишь точность, эффективность и взвешенность. «Если десять человек спасутся после кораблекрушения, но один из них будет болен, как ты поступишь?» Он ответил Данзо много лет назад и его ответ не изменился. Шиноби движется ради смерти, живет ради смерти и каждый его шаг сделан ради смерти. Смерть — это причина и ответ. Шиноби это причина и ответ. Пока есть шиноби, будут и войны, но, чтобы остановить их, нужно быть шиноби. Это неизбежно, это закон. Решение принято и его не изменить, ничто его не изменит, ведь Итачи уже пришел в движение. Итачи давно сделал свой выбор, давно избрал траекторию движения и определил для себя меру допустимого. Накрепко. Это понимает он сам, это осознает его мать, это видели все Учиха: никто не пытался остановить его, и никто не проклинал его вслед, ибо Учиха уважают сильные решения и Учиха уважают твердую волю. И потому все они — мертвы. Кроме пятерых, четверо из которых прежде были одной семьей. Через это не может переступить даже Итачи и это слабость, которую ему еще необходимо изжить. Он стискивает зубы, глядя на хрупкие плечи матери и напоминает себе о том, что должно и необходимо. Она сама напоминает ему об этом и он рад и, одновременно, зол на нее за это. Шиноби должны жертвовать всем и всегда, но вопрос лишь в том, какие жертвы оправданы, какие имеют смысл и ради чего они приносятся. Время не ждет, но он не станет перебивать мать, даже если ее слова не имеют значения, а речи — долги. Микото не скажет ему ничего нового, но он сам задал вопрос и потому будет слушать все, что она пожелает сказать. Это — его дань уважения той, кто его родила и воспитала. Он рад, что она не льет слез и не просит о снисхождении, ему вовсе не хотелось бы омрачать воспоминаний о матери разочарованием. Она должна уйти достойно, как и жила. Истинная Учиха, коей и являлась все эти годы. Боль в его душе естественна, она показывает, что он все еще жив, он может позволить ей свободно течь через себя, сжимать сердце черными тисками и оставаться бесстрастным м объективным. Не пройдет и получаса, как их останется всего трое, как они станут фигурами на доске для сёги с отведенной для каждого ролью. Как и должно быть. Как и задумано, как и спланировано. «Все хорошо.» Мама… Отец мог бы гордиться им и его стойкостью, более смерть не страшит его, более чужая кровь не приносит кошмарных видений, с которыми он не мог бы справиться. Но гордость матери это нечто иное. Он не искал ее и никогда не ждал, быть может потому, что Микото могла быть мягкой, быть может потому, что он защищал ее, забывая о ее собственной силе, признавая ее как должное. Но эти ее слова... Были неожиданно важны. Они не были необходимо или вовсе нужны Итачи, но внезапно стали чем-то, что вынудило его сердце немного ускорить свой бег. Сможет ли он нести бремя своего решения? Вопрос бессмысленный и праздный. Его мнение не столь важно, когда есть долг. Сможет или нет, но он должен. Шиноби должен трезво оценивать свои силы, и он оценил свои прежде чем принял это решение. Она должна это понимать, но он простит ей ее сентиментальность, простит эту мягкость и теплые пальцы на своей щеке. Это пройдет, все закончится. Все уже закончилось. — Прощай, Ока-сан, — Итачи делает шаг в сторону, позволяя ладони матери соскользнуть со своего лица и заносит клинок, хищно оскалившийся в неярком лунном свете. Он мог бы подарить ей иную смерть, заключить ее в плен гендзюцу, что рождает мангекё шаринган, дать поверить, что она прожила долгую, полную печали и радости, человеческую жизнь, но он не станет унижать ее подобным. И она не желает этого, иначе посмотрела бы в его глаза. Она желает это и ради него тоже, и он... Благодарен. Он рад, что в эти последние секунды может гордиться Микото. Он не отводит взгляда, не закрывает глаз, и рука его не дрожит, но седзе за спиной вновь шуршат, раздвигаясь, и он замирает, предчувствуя возможную битву. «Отец.»***
Клан — это всегда было его всё. Фукагу родился в клане, Фугаку служил клану, клан признал Фугаку, избрав его своим центром, своим лидером, наделив его этим правом. Учиха — это не Хьюга и не прочие кланы, что держались на наследственности и делении. Каждый Учиха, если признан Учиха, имел равные права. Одинаковые возможности. Условно, но все же. Возглавить клан мог каждый, если являл собой бытие Учиха и силу в должной степени; удержаться на этом посте, поддерживая своё уважение и усиливая клан — это дано не каждому. Но это всё то, что выпало Фукагу, что сложилось, над чем он работал, и что доминировало в его жизни. Над его мнением, над его амбициями, над всем личным — у него стоял клан. Таков его путь. Его выбор. Его судьба. Его ценности. Учиха Фукагу являлся известным шиноби, легендарным ещё со временем Войны, пускай лаврами завесили не его, а Минато: мужчина не возмущался и принимал это спокойно; Учиха в Конохе никогда не поощряли, и не сказать, что оно им было нужно при наличии признания друг друга, при наличии своего места, дела и самого клана. Это всё имелось. Это Фукагу и поддерживал. Он был сильным воином; самым сильным и опытным в клане. Он был не глупым человеком, он был лицом величия и силы, истории и тех, кто заложил фундамент Конохи. Тех, кто уже две сотни лет отдавали свои жизни за мир и порядок в деревне, в прочие дни исполняя полицейские обязательства. Учиха Фугаку понимал администрацию Конохи. Не одобрял и не думал как они, но понимал, отчего и чем там руководствовались, потому балансировал. Пока мог. Старался делать это так долго, сколько было возможно. Пока мнение клана — ощущение, амбиции и здравый смысл дальнейшего развития — не потребовало действовать. Временами супротив состроенного мнения, но так, как того желали Учиха. Учиха-лидер, не слушающий клан — это не Учиха. Так уже было с легендарным Мадарой, так было до и после него, и оно никогда не заканчивалось ничем хорошим. Потому мужчина понимал многое, если не всё, но делал так, как следовало — исходя из того, что клан, а не что бы то ни было ещё, превыше всего, его главный [единственный] приоритет и ценность. Учиха Фугаку был достаточно хорошим лидером, образцовым шиноби, мог бы стать Хокаге, если бы не являлся Учиха. Однако он, наверное, так и не стал хорошим отцом. Как им же когда-то не стал его собственный отец. И отец отца, и отец деда. Их собственное детство выпадало на борьбу и войны, на тот мир, где сила решала всё, где требовалось действовать, если ты научился стоять на ногах и бороться. Выживание и поддержание мира не требовало сентиментальности, мир шиноби не давал времени на постепенной развитие, на сентиментальность, на то, как у тех, кто не являлся шиноби; как у гражданских; как у не-Учиха. Потому Учиха Фугаку и воспитывался как шиноби, воспитывал как шиноби и не имел права поступать как-то иначе. Именно потому он, тот, кто любил своих сыновей, возлагая на них надежды и желая лишь лучшего, так и не стал хорошим отцом. А, значит, хорошим лидером клана не стал тоже, раз не сумел пробудить любовь к своей семьей даже в сыне? Впрочем, Итачи — он всегда был особенным. Он всегда думал иначе. Фугаку всегда это понимал, и теперь... что же. Каждый поступок имеет свои последствия. Бытие плохим отцом — тоже. Самые болезненные и неисправимые. Среди ночи уверенные и честные не нападают. Нападать среди ночи — это значит бояться, это значит торопиться, это значит скрывать. Ночью даже сильнейший клан Конохи в момент не окажет сопротивления; это подло, но это исключительно верно, если уже принято решение о пролитии малой крови во имя избежания масштабного кровопролития [краткосрочная перспектива, в этом мире не приятно думать на несколько шагов дальше; Итачи неоткуда было научиться, но он был умным мальчиком, чтобы хотя бы попытаться]. Учиха Фугаку не вмешивался в резню. Он не делал... ничего. Не потому, что не мог: он сильный шиноби. Он способен поставить Итачи на место, мог бы — хотя бы попытаться — поставить на место того, другого, ведь его глаза видели многое. Глаза, о которых мечтал каждый Учиха, вымаливая их болью, страхом и утратами, но глаза, что оказались совершенно бесполезны сейчас. Потому что дело не в том, что Фугаку ничего не мог сделать. Дело в том, что в этом более не имелось смысла. Всё уже кончено. Коноха не рада Учиха, Учиха не рады Конохе. Смена власти, война, переворот, кровопролитие: теперь, когда обе стороны знали планы друг друга, им более не сосуществовать мирно. У клана Учиха более не было дома. Не было, даже если Фугаку взялся бы спасать то, что осталось. А, зная и ощущая ненависть в себе самом, ту, что передавалась по крови, лидер прекрасно понимал, что спасти остатки самого ценного для него сейчас значило дать всей ненависти людей, которые были загнаны и хотели перемен, а в итоге потерявших всё, волю. Это было опасно. Бессмысленно. Не нужно. Это стало бы Адом. Тем самым, которого пытался избежать он, их предки, основавшие Коноху; каждый из клана Учиха; Итачи. Итачи... Он был сильным, правильным шиноби. Исключительным. Фугаку никогда не сомневался. Не принимал и не понимал, но уважал его выбор — это право Учиха, выбирать свою дорогу. И, выбрав её, расплачиваться за принятое решение. Жаль, что они не по одну сторону; жаль, что — когда-то — надежда клана выбрал иной путь. Жаль, что всё сложилось так. Искренне жаль. Но и Фугаку, и Микото, и весь клан, и Итачи — они все теперь отвечали за свои решения. Им всем, в каком-то смысле, проще. Со временем даже Коноха поймёт, что потеряла и насколько заблуждалась; когда уже будет поздно. Когда Итачи устанет нести груз, не имея, впрочем, альтернативы. Когда Саске останется один подобно брошенной собаке, если брат не найдет иного выхода. Когда... им всем будет всё равно: они умрут сейчас, более не имея выхода. Таковы последствия бытия кланом Учиха. Мир несправедлив, но никто — из них особенно — и не искал справедливости [заблуждение: во имя её поиска и планировалось восстание, потому что только Учиха и искали; опасно идти против системы; та не только сожрёт саму себя, но прежде поглотит всех тех, кто держали и составляли её]. Он стоял и смотрел за тем, что происходило, и не вмешивался. Луна. Смерть. Кровь. Десятки — сотни — горящих родовых глаз. Крики. Их будущее — здесь; похоронено, умирало; они умрут на том место, куда из согнали, но которое всё-таки являлось их домом. Можно ли сыскать себе привилегию большую? Перестать существовать в одну ночь, в один момент. Навсегда. Всем разом, всем вместе. А ещё Фугаку вдыхал свежий воздух. В последний раз. Просто, чёрт подери, воздух, пропитавшийся негодованием, пассивной борьбой и кровью. Это ужасно. Наверное, им повезло, что они уйдут сейчас. Не в войне — хотя, в общем-то, в ней самой, просто в другой — и не в руинах. А что об их потомстве?... "Пора". Мужчина ненадолго закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Фигура Итачи мелькнула у дома, что Фугаку отследил, каким бы тихим тот не пытался быть. Вот и их час настал. Пришёл лично, не с тем — значит, отдавал дань уважению. Прилежный потомок; идеальный шиноби. "Как и ожидалось от моего сына". Не меньше. Момент, и фигура исчезла с одной из крыш, появившись у входа в дом. Глаза горят теми самыми вожделенными точками, что могли бы дать отпор сейчас, что полны одновременно болью, ненавистью, силой и... смирением. Седзе раздвинулись. Микото уже на месте. Она не сопротивлялась. Шиноби, Учиха, жена, мать. Фугаку всегда знал, что не ошибся выбором. Она была там, где ей и полагалось быть; сейчас. С мужем. С семьёй. С кланом. В последний момент. - . . . Не говоря ни слова, лидер клана, глава семейства, выдающийся шиноби и отец неторопливой и уверенной походкой шагнул в помещение, прежде в молчаливой притче, целой историей, посмотрев на Итачи какое-то время. Мангеке в Мангеке. "Значит, это правда: он приложил руку к смерти Шисуи", — где-то между делом, просто так. Что же, пускай так. Уже не имело значения. Все они платили высокую цену. Итачи всегда был амбициозным. Фугаку сам вбил в него эту амбициозность, не давая права выбирать. Рано или поздно этот цикл должен был прекратиться, войдя в тупик. Видимо, сейчас. На них. Учиха не имел при себе оружия — видимого. Ничего не доставал и не становился в боевую позицию. Разумеется, Итачи было бы правильно ожидать этого — и он ожидал. Однако заместо схватки получил лишь тот самый взгляд-историю. Силу во взгляде, в осанке. Целую трагедию, боль, неодобрение и сожаление, но не намерение убивать. Это смирение; это рационально. Это то, что должно было случиться, раз таковы последствия их действий. Их всех в целом и Фугаку в частности. Как лидера, как главы, как отца. В этих глазах было всё [Итачи же теперь куда более мёртв, чем мужчина, коему предстояло в самом деле умереть спустя несколько мгновений]. И этот взгляд явно говорил: Фугаку испытывал ненависть, ему имелось, что и кого ненавидеть; он мог дать отпор. Способен. И об этом Итачи знал тоже. Фугаку мог. Но Фугаку не собирался. Со всей силой, что была в нём, со всеми амбициями, опытом и решимостью — он не намеревался выступать против своего сына. Павших надежд. Наследия. Против шиноби, сделавшего выбор, и теперь — отныне — вынужденно нести за него ответственность. Учиха должны встречать конец с гордостью. Как и подобает шиноби. Если даже кто-то — Итачи, Фугаку или они все — где-то допустили ошибку. — Значит, таково твоё решение, — спокойно, хоть и грузно, произнес мужчина, после чего наконец отвёл взгляд от готового к нападению сына и, глянув на свою супругу, прошел по комнате к ней. Чтобы после сесть рядом с Микото, точно также, как и она: выпрямленной гордой спиной к сыну. Со всем тем грузом, что заключала в себе ситуация. Со всем тем, что могло бы быть прям сейчас или в будущем. Со своей собственной болью, как и ответственностью за них всех. — И ты уже решил, что тот груз, который тебе предстоит нести, стоит того, — инфантильный идеалист с таким чистым сердцем, но рожденный в не чистом мире, да ещё и в клане, созданном и живущем смертью. Злая ирония, плевок во всех Учиха, интересный поворот. Печальный. Но... закономерный ведь, не так ли? Среди трупов Фугаку не видел Саске, не слышал криков или плача младшего сына. Его здесь вообще не было; счастливый сейчас, но уже скоро — сплошное несчастье. Его сыновья, его наследие — они возьмут всё это на себя [Фугаку никогда не желал им подобного], сознательно или вынужденно. Вдавлено и по-разному. Они не заслуживали такой участи. Но... Итачи решил и это, не так ли? Как глава клана Фугаку хотел бы возрождения Учиха, но в этом более не имелось смысла. Как отец — не амбициозный или гордый, но просто отец — он хотел, чтобы его сыновья жили. Просто жили. Хотя бы жили. Пока и если будут способны. "Я не ожидал меньшего от своего сына. Ты очень похож на меня, Итачи", — насколько — старший никогда не узнает. — Как решил и то, что Саске разделит его вместе с тобой, — взгляд перед собой. Боль, конфликт, Ад — внутри. Но Фугаку сдерживает это всё. Он уже показал: с ними всё кончено. Итачи мог понять это ещё в тот момент, когда отец не стал нападать. Когда не вмешался с самого начала. Когда позволил сыну делать то, что тот делал, даже после того, как назначил наследником младшего из-за разногласий с тем, кто прежде обещал сделать клан ещё более великим. Однако, для этих двоих — братьев, его сыновей — история не заканчивалась. Итачи уверен в своём решении касательно клана; даже сожаления не помогли бы дуле, мёртвых не вернуть. Уверен ли он также во второй части своего решения? Уверен ли, что из всех своих прогнозов — мальчик обладал светлой, талантливой головой, он всегда видел дальше и дольше — сделал ставки на верный? Это не ответ для Фукагу; ему уже не нужны ответы. Но вопрос для Итачи, только для него самого, для себя самого. Констатация, из которой вытекал вопрос. Пускай посмотрит со стороны — ещё раз — прежде чем двигаться дальше. В то, что им останется в качестве будущего. — Позаботься о нём, — словно бы Итачи способен. Словно бы это то наставление, которое — теперь — вообще возможно исполнить. Словно бы Фукагу, Микото, сам Итачи, не понимали, насколько проста смерть; насколько большее проклятие — жизнь. Для тех, кто своими решениями обрекал на внутреннюю смерть себя, утягивая других. Учиха — это исключительный клан. Уникальный. Великий. Слишком невписуемый даже в деревне, которую основал. Надежда Учиха должна быть такой же: сильной, решительной и совершенной... в своём конечном разложении и движении в никуда. Надежде делить и нести это всё надвое. Не вместе, должно быть. Но они, Учиха, без всякой надежды хотя бы окажутся вместе, исчезнув в момент. Более ничего не оставляя своему наследию, кроме тех ошибок, что породили сами, будучи частью неисправной с самого начала системы.***
Нет ничего прекраснее свободного падения, когда шагаешь в пропасть и в первые секунды невесомого полета ничто более не имеет значения: ни тело, ни душа, ни груз ответственности, ни решения или страхи; будто в эти мгновения ты на миг обгоняешь саму судьбу. Малодушие знакомо лучшим из них, а Итачи еще не совершенен, еще не достиг высочайшего мастерства, еще не набрался опыта окончательно и взгляд отца мимолетно будет в его душе смутное облегчение, мелькает дрожащей на периферии мыслью о том, что Фугаку пришел остановить его, пришел убить и забрать ту ответственность, что лежит на юношеских плечах пудовой тяжестью, но еще не ощущается в полной мере. А следом приходит страх, невольное беспокойство о том, что сделанного, совершенного, сотворенного — недостаточно, что этого было мало, что его опустошения и того, что он выскреб душу до дна — не хватило для победы. Проигрывать шиноби не учат, отступать они не умеют и проваленное задание — позорное пятно на душе и чести. Итачи проигрывать не хочет тоже, не хочет, чтобы то, за что так много уплачено, оказалось бессмыслицей и оборвалось у самого финала. Пальцы крепче сжимают клинок, а собственный Мангеке вспыхивает живой болью, принятыми смертями и утверждением собственной правоты. С отцом ему не справиться в одиночку, а Мадара... Мадара не имеет права вмешиваться, сколько бы раз он не был Учиха. Его семья — это только его семья, даже если он не был хорошим сыном ни для Микото, ни для Фугаку. Но он искупит это, став достойным братом для Саске, как и просит отец. Ведь таких братьев, как они, больше нет. Отец показал ему однажды, расцветил в душе то смутное, что было и жило с ним всегда, придал всему смысл, что окажется даже большим, чем проложенный для самого себя путь. Нет, позже. Это — позже. Мысли о Саске слишком легко увлекут его прочь от того, что необходимо сделать, прочь от долга шиноби, в котором нет места ни привязанности — личной, ни горю — долгому. Убийство семьи, убийство клана — просто задание, что отзовется глухой и ломанной болью позже, когда все закончится. Когда все закончится? Ведь все это лишь часть, только крупица большего, что разворачивается перед его взором долгой и длинной тропой. Лишь ступенька на пути, которая обернется бессильным итогом. Итачи не говорит ничего — взгляда глаза в глаза, столкновения, ужаса и принятия достаточно, чтобы в секунду обоюдного внимания уместить годы прожитой и не прожитой жизни. Он не научились или не умели говорить прежде, но смогли — сейчас. Не просто отец и сын, не только Учиха, но и шиноби, кем оба были и остались даже сейчас. И все же… Фугаку это не Микото, это Отец, источник многого в Итачи, как и Итачи (да и Саске, пусть и чуть меньше) — его создание, продукт его выборов хотя бы отчасти. Лишь мимолетно задетый войной, опаленный жутким взором Девятихвостого, Итачи ступил на путь силы по большей части в наследство тому пути, что некогда прошел отец, но верил, что на путь шиноби он вышел по доброй воле, щедро сдобренной необходимостью. В глазах Фугаку — целая история и все об Учиха; в глазах Итачи — смутное будущее, за которым запечатано наследие, что всегда выливается в проклятие. Одинаковые. Но Итачи не понимал и никогда не поймет впредь, думает только, что отец, наверное, был таким же заложником судьбы, как и он сам, разве что с большим полем для манёвра, с большим признанием и с большим правом сделать хоть что-то. Но слишком плоть от плоти и кровь от крови целого клана, чем Итачи так и не стал. Итачи был Учиха и Учиха же себя противопоставлял. Судьба их клана никогда не была легкой, Итачи слышал это с детства, но не понимал и не осознавал в полной мере. Его жизнь, пусть и проходила в клане, но текла параллельно, словно бы он наблюдал все происходящее сквозь плотную стеклянную стену, будучи с ними, но не вместе. Он видел их злобу на несправедливость, бывал на собраниях, был среди них каждый день, но не чувствовал ничего из того, что чувствовали они. Не мог или не хотел? Их злоба не была его злобой, но от нее у Итачи с детства сводило скулы и пекло глаза как после очень горьких слез. Душная, тяжелая, густая — их мелочная эмоция липла к нему как смола или как грязь, в которой он вяз без возможности выбраться и без надежды очиститься от нее. Именно клан научил его тому, что людская злоба, зависть и гнев — неистребимы, что ни словам, ни здравому смыслу не пробиться сквозь этот душный кокон, что люди — глупцы, понимающие лишь один язык, на котором Итачи учился говорить в совершенстве. Язык силы и насилия. Ради них же самих, ведь кто—то должен быть достаточно решителен. Мир шиноби не мягок и не нежен, мир Шиноби для Учиха — вовсе испытание на прочность, будто на плечи взваливают ответственности вдвое больше за право носить на одежде символ веера, будто и впрямь своим присутствием раздуваешь всякое пламя. И это почти прошло мимо Итачи, проскользнуло по касательной, пока хотел стать сильнейшим, да тренировался без устали, борясь не с тем, что Учиха, а с тем — что слаб и молод, что гений уже в шесть лет — и это более всего ставило преграды. До первого собрания, до первых резких слов, до первых запахов грядущего пожарища, что тлел и чадил, как куча прелых листьев по осени. Тогда—то бытие это его и настигло, накинулось, но не беспощадно еще, а лишь назойливым напоминанием о том, что его слово ничего не значит и клан — всегда клан — превыше чем всякое. Будто наступил на сжатую пружину и сам невольно надавливая на нее сильнее, чтобы после развернулась с большим свистом, с большей силой. А после настигло вмиг, впилось в душу приговором Данзо и далеким смехом Саске. Итачи не хочет смертей, но смерти Саске он не хочет более всего. Отото не слаб, но мал и слишком жаждет быть замеченным, если бы началась война, если бы началась резня… Нет, Итачи вовсе не покупает одну жизнь ценой десятка. Он покупает сотни жизней, жизнь и спокойствие целой деревни, а Саске просто вписался в это уравнение. Саске еще не при чем, но мысли о брате рефреном бьются за границами сознания и выливаются во вне через отцовские слова. Позаботиться, словно об этом нужно просить. Словно все свершенное, словно вся кровь на руках и боль в зрачках от напряжения — это не его забота. Позаботиться о Саске его долг, о котором Фугаку мог бы и не говорить. Это затвержено накрепко и важнее, чем дыхание, даже если зашорено мыслями иными, сейчас — сверхважными. Позаботиться о Саске — краеугольный камень всего бытия Итачи, осознанный и воспринятый еще тогда, когда он неразумным свертком покоился на его руках, пока деревня горела и плавилась в пасти Кьюби; а может и раньше, когда он был частью Микото, как и Итачи прежде. Когда—то. — Да, отец. — «Да» — на все, куда более емкое и полное в свете безмолвного разговора. Но слова Фугаку не проходят незамеченными, падают на сердце тяжелыми плитами, где им и положено оставаться до самой смерти. Фугаку платит за свои решения сейчас и Микото вместе с ним, Итачи еще берет у судьбы в долг, еще отодвигает час расплаты, еще верит в то, что сможет продолжить свой путь, еще убежден. Еще не видел глаз Саске. Ведь если подумать, вновь, все сводилось к одному — он не желал смертей, но не желал их больше, чем необходимо. Без смертей не обойтись, но так... Такой ценой можно купить жизнь одному. Итачи плакать не умеет, но скулы сводит от накрепко пережатых зубов, и душевная муть встает в горле комом, мешая и вздохнуть, и говорить толком. Лучше бы плакать, лучше бы позволить слезам струиться из глаз, смывая кровь с щек и разжимая до дрожи сжатые на рукояти пальцы. Ногти впиваются в собственную кожу, кажется и рукоять мнется под пальцами как глина, так что и меч норовит выскользнуть из рук и удариться об пол. Нельзя, недостойно ни шиноби, ни сына: ни Ото-сан, ни Ока-сан не достойны того, чтобы рука его дрогнула, чтобы видеть его слабость и мелькнувшее в глазах отчаяние. Отчаяние от того, что это — ради будущего, ради Саске; будущего Саске, в котором не будет Итачи. Будущего Итачи, в котором будет Саске. В темном доме гаснут все свечи, остывают следы чужих жизней и тишина — мертвая — окутывает их накрепко, словно за тем кругом света, что отбрасывают свечи, нет ничего в мире больше. Итачи считает свое дыхание, отсчитывает секунды по стуку, с которым капли соленой влаги ударяются о татами, опустошает то последнее, что осталось, во имя себя самого. Горя нет и не будет, будет лишь сожаление, что выбор его — не идеален, не тот, который грезился в детских мечтаниях но, впрочем, и не худший. Все это закономерно. Имея Мангеке — никогда не станешь прежним, плата за них высока и это роднит их с отцом. Итачи не знает, обменял бы Фугаку свои глаза на жизнь друга, но он сам — никогда. Его глаза — его сила, необходимая плата за мир, за меньшие жертвы, за стремление стать сильнее и изменить все. Шисуи всегда делал многое для того, чтобы Итачи стал сильным, и недавняя ночь не стала исключением. Если бы пришлось, Итачи столкнул бы его со скалы столько раз, сколько потребовалось бы, перерезал те нервы, что ныли и болели, отделил ту часть себя, что кричала и билась в агонии и повторил. Потому что неизбежно и необходимо. Но случившегося не изменить и без того, как не отменить занесенного для последнего удара клинка. Итачи не просит прощения и не ждёт его, но не может отменить того, что и сам умирает с каждым павшим от его руки Учиха, но теперь подписывает себе приговор окончательно. — Прощайте. Уважения к отцу много —сверх меры, равно как и того непонимания, что развело их по разные стороны. Но любовь, щемящая и сыновняя, пробивается смутным трепетом, направляет его руку в сторону матери прежде всего. Ока-сан не будет страдать, но и умрет так, как подобает Учиха, жене, матери и шиноби. Умрет в одно мгновение, когда клинок пронзит грудь насквозь и не услышит того, как сталь взметнется со свистом, разбрасывая вокруг алые капли, и лишь после найдет приют в груди Фугаку.***
Вот и всё. Фугаку планировал умереть не так. Не так скоро, не таким образом, не от руки своего сына — не оправдавшейся [для клана, для дела] надежды; давление, стало быть, не все переносят одинаково [не как делал это сам Фукагу]. Возможно, его научили неправильно. Их всех. Или нет. Какое теперь имело значение? Последний — стало быть — глава клана Учиха обязательно подумает об этом. Позже. После смерти. Говорят, там, когда жизнь заканчивается, много времени. Никаких тягот, груза или проблем; безмятежность и пустота, если ты был хорошим человеком, если бы тыл благостным шиноби, если ты исполнял свой долг. Фугаку, как и Микото, могли быть сколько угодно плохими — или слишком верившими [потому требовавшими, потому игнорировавшими] в своих детей — родителями, однако успешно справились со всем остальном. Возможно, по ту сторону их в самом деле ждала безмятежность. Простой конец, без нюансов и тяжести. Их обоих, но не их детей; обоих. Фугаку планировал умереть не так. Он не сделал ещё многого. Однако, он умрёт не позорной смертью. С лицом и честью. Со своей женой. Со своим кланом. Умирать с тяжелыми мыслями — это нормально; когда тяжелых мыслей много, когда не зацепиться ни за одну, то в итоге выходит пустота, как почти умирать без мыслей, без тяжести. Почти — по меркам Учиха. С неподъемным грузом — по меркам всех остальных, не пропитанных проклятой, закаленной и забитой под мир убийц генетикой, без которой не выжить ни в клане, ни в деревне, ни на войне, ни в мире. Фугаку так много чего не успел. Так много чего запланировал. Клан должен был сделать так многое... Что же, значит, тому не бывать. Значит, он сделал главное, так или иначе, самое поворотное, критическое, результативное в итоге, наглядное: своих сыновей. Выдающихся, особенных... несчастных. Обреченных. Продолжение клана, которое принесёт... Мужчина не заканчивает эту мысль. Скосил взгляд на Микото: может ли быть честь большая, чем умереть рядом с женой, матерью твоих детей, в своём родном доме, когда погиб весь твой клан, что избрал тебя. здесь же, на родных улицах? Приняв решение — и смерть от руки — своего сына. Смерть за решение, что принял клан, а он, как тот, кто его возглавил, прислушался к тем, кого вёл, взявшись исполнять? Едва ли — в мирное время — найти более достойную смерть. Ведь, в конце-то концов, это не он, не Учиха Фугаку, пришёл ночью. Убивать. Трусливо. Как тень. Как чужак. Как и не он осудит Итачи за это; он понимал. Сейчас — в эту секунду — не принимал, но понимал решение своего сына. Кажется, впервые в жизни по-настоящему. Жаль только, что теперь Итачи — быть может никогда — не поймёт его. Или лучше, в самом деле, чтобы не понимал? Ни он, ни Саске. Да будет так. Весь свой груз — и груз [стёртого] клана — Фугаку унесёт с собой. Весь груз принятого кланом решения, а Итачи унесёт свой. Живой. Умирать рядом с женой — удовлетворительно. Она — Учиха. Это не стыдно. Это так, как и должно быть. Никто из них не нарушил ни обещания, ни долга. До самого конца. Учиха от рождения и до могильной плиты. Громким именем или тенью. Глаза погасли. Насовсем. Ни слова больше. Закрыть их. Смерть не длится долго, даже если болезненная; это лишь несколько жалких моментов, ничто в сравнении с пережитым и уплаченным за годы прежде. Чётко отлаженные движения — и конец. Итачи — совершенный шиноби. Он иначе не умел. Потому что... всё равно ли? После наступит смерть. А дальше — ничего. Горячо, холодно, мокро, больно, едко, резко, щиплет, смерть. Досадно, грустно, гордо. Пусто. Истории больше не стало. Коноха — система — снова победила. Чтобы когда-то сожрать свой хвост, если не найдёт, кого принести в жертву; опять. Итачи, Саске... Теперь это всё на вас. Они были плохими родителями: взвалили столько всего, просто желая, чтобы вы жили; плевать, ради чего и с чем, плевать, если во имя ненависти — они Учиха. Эгоистично, не так ли? Что же, Итачи очень похож на Фугаку; на своего отца. Никогда не узнает, насколько.