***
Какая разница на подсохшие корки вокруг рта, что иногда стягивали кожу и были не очень приятными, или на то, что несколько дней Саске едва ли появлялся в квартале Учиха, пропадая у озера в усердных тренировках? Вообще никакой. Мальчишка знал, что разочаровал отца, знал, что желал его порадовать, что стремился к признанию, и знал, что если слишком неумелый и слабый для того, чтобы что-то сделать, то должен учиться; как может, но непременно пытаться. Его мотивация — порадовать отца — стоила всех усилий и буквально вибрировала внутри, заставляя плевать и на усталость, и на подсасывающую чакру, и на оркестры желудка. Саске с головой ушёл в маленькую — вроде бы как — но такую важную для него цель. Он сможет освоить то, что смог освоить Итачи. Так сложилось, что главный авторитет у детей совпадает не всегда. Скажем, для младшего отец — бог над всеми богами, лидер и тот, кого нужно было слушать беспрекословно; за его внимание можно отдать что угодно; таков их подход, так правильно, иного мальчишка не знал и знать не хотел. Добиться расположения бога среди богов — это естественная и такая значимая цель, что в его возрасте большего едва ли надо [исходя из того, что вообще-то надо нормальным детям, не являющимися ни шиноби, ни Учиха]. Старший же сын, наверное, видел отца фигурой немного... иного порядка, что, впрочем, Саске понимал лишь от части, будучи неспособным вдаваться во все эти детали в силу множества обстоятельств [в последнее время нии-сан не разговаривал с ото-сан, возможно из-за того, что уставал на миссиях, а отец выглядел... немного не так, как обычно, когда Саске удавалось увидеть его]. Не совпадение, как видимо, в авторитетах. Но ничего страшного. Ведь образец, шкала, планка у бога среди богов и его младшего сына совпадали совершенно точно: Итачи. Отец никогда не интересовался "как у других", потому что был Итачи. Ты либо как он, либо тебя нет. То, что старший выше всего самого высокого не имело значения; Фугаку выбрал свою позицию и имел на это право. А Саске, будучи в том самом возрасте, когда начинало формироваться "я", эдакий характер с попыткой устроить себя в мире; в том возрасте, когда детям свойственно брать примеры и играть в подражание, повторяя все за теми, кто был для них важен. Потому мальчишка точно также, как и отец — следуя примеру обоих — игнорировал "у них всех", учитывая лишь фигуру старшего брата. Фактор же того, что Саске и самого можно было ставить за образец в данном случае не играл никакой роли, значения не имел. Он всё равно хуже. Нужно быть лучше. Нужно стремиться. Он и стремился. Как мог, как знал. Один [прежде отец активно занимался с Итачи, в другое же время занят делами клана, взрослые всегда заняты, особенно когда главные в роду]. И не считал, что так неправильно, потому что шиноби, потому что Учиха, потому что не лучший из сыновей. Не сильнейший. Выпаливать шары уже получать хорошо, но этого все равно мало, чтобы удивить отца. Чтобы он признал младшего по-настоящему, как представителя Учиха. Да, выдуть маленький поток огня у Саске получилось сразу, прямо перед ото-сан, но это не Итачи; они оба знали об этом. Потому день за днём [пошёл шестой?] он кашлял огнем, пил воду, чтобы не царапать рот и горло слишком сильно, отдыхал только для восстановления чакры и так по кругу; шары становились сначала стабильнее, пролетая большую дистанцию и исчезая не сразу, а после стали увеличиваться в размерах. Саске действовал по наитию, потому что кроме — когда везло — онии-сана и матери — мальчишка старался не прибегать к её помощи часто — его никто не учил, не показывал и не наставлял. Делал как знал, а ещё, бывало, слушал разговоры старших, заводил с ними диалоги, наблюдал за тренировками, посещал полицейский участок да просматривал книги, какие способен был понять. Может быть потому и получалось, да и огонь — это ведь их, родовое, потому как можно не понимать родовое, да? Как можно не ощущать и не понимать собственную чакру? Вот и Саске полагал, что никак, что все так могли, и кого не спроси — они лучше смогут, чем он. Потому и делал, собственно. Да и если совсем честно, то прочие занятия едва ли его интересовали или мотивировали. Потому что дети клана хоть и были чаще сильнее других и, как Саске, не обладали шаринганом, отчего-то не были в состоянии способны показать ему ничего; ни составить компанию, ни поддержать то, что умел мальчик. Вероятно, всё умели и не желали перетруждаться, а может ещё чего — это их дело. Саске ведь неизменно видел образец старшего брата, что иногда учил его сам, а другие дети, бывало, обращались уже к нему с той же просьбой, что создавало интересую цепочку; которой, впрочем, мальчишка не замечал, в итоге не слишком охотно взаимодействия даже с детьми клана [старшие ребята ему симпатизировали тоже, в специфической для их рода манере], не говоря уже о чужаках. А вот со взрослыми интересно: они как полубоги или боги, а ещё многое умели, Саске хотел так тоже. И... — ... ? — вытирая рот, малой Учиха обернулся к показавшейся девчушке. Он не помнил, чтобы видел её раньше, хотя, справедливости ради, Саске вообще не стремился запоминать случайных людей. Может только лица, чтобы знать местных: у него клан полицейских, и он сам тоже станет полицейским, потому надо хотя бы местных знать, чтобы быть способным помогать и всё такое. Мозгом мальчишка это кое-как догонял, но пока не мог [хотел ли вообще, если по-честному?] ни физически, ни морально держать фокус на всём сразу, выбрав в приоритет следование примеру брата и саморазвитие. Потому да, девчонку прежде не видел, а скорее всего просто не замечал; как не замечал других, при том, что самого Саске замечали многие. Почему — не его дела вопрос, он ребёнок военного закрытого клана с силой-мерила, ей богу. — Что, посмеяться хочешь? — пробубнил он, однако заметил, что девчушка не заливалась смехом, не пошучивала. Ей, кажется, немного даже интересно? Показалось? Она была... странноватой. Не потому, что подвижная и решительная — таких Саске много раз встречал, с семьей тоже подобным бывал; особенно когда бабуля или тётя угощали сладостями или брат соглашался уделить время. Просто пальцы ног ощутили какие-то едва уловимые холодные покалывания, но вы потратьте столько чакры на огонь — пф, ещё и не такое будет! Проигнорировал, только и пошевелив пальцами. Саске не клоун и не попугай, чтобы повторять, тем более для кого-то со стороны. Но он же в любом случае тренировался. В любом случае повторил бы это спустя несколько минут, ну или десятков минут. Шар ведь уже правда выходил большим. Конечно же не как у отца — о, сколько ещё Саске надо заниматься, чтобы быть как ото-сан! Итачи конечно же тоже мог больше, но... мальчишка отогнал эту мысль и с некоторой задиристостью хмыкнул, молча отвернулся, не интересуясь ответом на ранее сказанное. Эта девчушка — не отец. Снова набрал воздуха, взялся собирать и преобразовывать чакру в огонь на выходе; дул так, чтобы та не сжигала изнутри, но становилась пламенем снаружи на выходе, стараясь при этом придавать ей форму. Печать, произношение, концентрация и... пуф-ф-ф-ф-ф, приятнейший из звуков, словно зажигаешь камин, в то время как на десяток секунд стало очень жарко и ярко глазам. Огонь, вступающий во взаимодействие с воздухом, даже создал не сильный ветер, что также пылко ударял в лицо, а поверхность озера пускала пар от испарения да разводы. Нет, Саске не делал это для девчонки. И даже не делал это для себя. Ему просто нужно одобрение отца. Просто немного внимания. Просто знание, что ото-сан не с т ы д н о за своего сына; что он не разочаровал его снова. Тем, что не Итачи. А эта девчонка, она просто... не была Учиха, наверное так сама не могла, а может даже из мирных, не шиноби — таких в Конохе тоже полно.***
Орочимару прекрасно видел и прекрасно понимал что происходило, разворачивалось и расцветало перед его глазами личной драмой одного маленького ребенка, пусть и особенного, но в чем-то ровно такого же, как и все. Понимал, само собой, не сердцем, а разумом, раскладывая увиденное на составляющие, анализируя и вписывая полученные данные в известные ему (и повторяющиеся из раза в раз в Конохе, в Стране Огня, в Мире) паттерны поведения. О сочувствии или сопереживании здесь не шло и речи, только о возможности, что открывалась в такой ситуации для Змеиного Саннина. — Просто хочу посмотреть. — Гортанно выдыхает Орочимару, от жадности едва не давясь словами, но Саске его не слушает и не хочет слушать, а потому и не шарахается в сторону от вида длинного языка, что слишком уж чувственно облизывает детские губы. — Мне кажется, что этот получился больше, — заискивающе пищит Саннин, подкрадываясь ближе и забираясь на причал, чтобы оказаться у Саске за спиной. — Я такого никогда не видела! И Орочимару не лукавит. Никто ведь не сказал Саске, что он давным давно пробил потолок. Что его достижения не близки к рядовым, что ему досталось бы по праву то, что слышал в свой адрес Орочимару — гений, вундеркинд, легенда, но звезды распорядились иначе, подарив клану Учиха двоих слишком уж одаренных детей. В ущерб самооценке младшего или в бонус к его упорству? Какая разница. Лишь бы не загубили своим пренебрежением не ограненный алмаз. Орочимару готов был восхищаться им искренне и с теми чувствами, которые остались ему доступны. Но Саске это не интересно, да и он не слишком интересен сейчас, в каком бы виде не предстал и не явился (разве что только в личине Итачи или Фугаку, но это шло бы в разрез с его собственными планами). Орочимару прекрасно все понимает и потому готов действовать куда тоньше, благо терпения ему не занимать, равно как и мотивации. Девчушка открывает рот и пялится на Саске во все глаза, словно он — седьмое чудо света, но это лишь маленькая уловка. Восхищение цепляет людей не так сильно, как пренебрежение. Восхищение приедается, надоедает, быстро становится чем-то обыденным и незначительным и легко теряется за сильной отрицательной эмоцией, что сажает нас на свой крючок, делает зависимыми и податливыми по отношению к ее источнику. Но все меняется, если восхищение идет от того, кого ты уважаешь и ценишь в достаточной мере. Пусть даже ситуативно. — Хочешь покажу, что я умею? — всё не просто так, но со скрытым умыслом, не дожидаясь ответа от Саске. Орочимару подходит ближе, становится с мальчишкой плечом к плечу и вытягивает ладонь, дуя на нее совсем легко, будто пытается развеять созревший одуванчик, будто это вовсе не составляет труда, сдуть с ладони дикий огненный поток, что вовсе не шар, сияющий и искрящийся как солнце, но волна, темная, голодная, уничтожающая, ревущая и пожирающая все на своем пути, все, что оказывается перед ней. Темное, отравленное пламя, совсем не такое, как выдыхает Учиха. Но впечатляющее. — Правда меня учили, а ты вот сам... — В голосе толика ровно взвешенной и отмеренной зависти, которая не раздражает, но вынуждает ощутить себя особенным на уровне подсознательном больше, чем на сознательном. — Или твой учитель где-то неподалеку? — Уже невинно спрашивает Орочимару, слегка склоняя голову на бок и ковыряя босыми пальцами трещину в деревянном настиле, зная, что бьет в самое нутро, в самое больное, пусть еще и неосознанное разумом.***
Вообще-то нет, Саске не интересно. Не то чтобы совсем, но недостаточно, чтобы отойти от определения "нет". У него ведь нынче весьма точная цель, он почти её достиг, было важно не затягивать, а потому и время на всякую чепуху терять не мог. Особенно ужасно оказалось то, что девчушка была контактной и как-то слишком навязчиво пыталась приблизиться к Учиха. По крайней мере, так казалось мальчишке, очень чувствительному к своему личному пространству и имеющему весьма болезненное отношение к нарушению такового, что сформировалось по причинам весьма очевидным и, увы, являлось неизбежным в случае Саске со всеми его атрибутами Учиха. Потому, когда девочка сначала оказалась сзади — сделал полшага вперед, дабы хоть сколько-то увеличить расстояние, а когда рядом — отшагнул в сторону, почти на самый край пристани, чтобы добиться того же и не соприкасаться. К тому же, пальцы отчего-то снова отдавали покалываниями, ими снова пришлось пошевелить. А заискиваний, как и лести, малой не понимал. Он не привык к такому, потому почти даже о существовании не подозревал: в его семье так не принято, оценку дают либо здравую, либо не дают вообще. Не видел ни смысла, не видел в принципе — всё просто. Потому эмоции девочки, её выражения лица, улыбка, голос — это непонятно и странно; странная она, непонятная. Только Саске и не нужно её понимать, ему это не важно. Она ему не важна, она ему — никто. Она, она... Взгляд сначала насупленный и недовольный, потому что зону комфорта мальчишки так нагло нарушили и теперь навязывали общение, отнимая у него время, по мере действий незнакомки сменился. Ни то удивлением, ни то наблюдением, ни то оценкой, ни то растерянностью, ни то завистью. Нет, удивить представителя клана Учиха, даже юного, огнём — это правда трудно, потому что мальчишка видел, на что способен отец, на что способен нии-сан, и другие взрослые тоже. Но он также видел, что эта девочка — она как он, а уже могла создавать нечто... такое непохожее на их техники. Без корок у рта, без и сбитой чакры, и наверное без "воспроизведи вслепую как знаешь", раз её обучали; помогали; поддерживали. И не просто это важно: с какой лёгкостью она сложила печать, с какой легкостью "выдула" чакру... вот так. Саске может и маленький, умел не так много, как мог бы, но оценивать некоторые вещи способен, по крайней мере если речь заходила о холодном оружии и огне. Ей это давалось с лёгкостью. Оттого ли, что научили?... Одни и те же слова могут сквозь разную призму и градус восприниматься по-разному. Саске видел то, что способен был понять; на вложенный в него волей-неволей манер. Считать так, как привык и к чему у него имелся повод. Как иронично бы оказалось узнать, что к а ж д о е_до_последнего услышанное им слово он понял и воспринял н е п р а в и л ь н о. Отец ведь, ну, верно считал Саске посредственностью, посмотрите. Даже не-Учиха может обращаться с огнём вот так. Даже если других техник девчонка не знала — это всё равно демонстрация того, что как Саске мог бы кто угодно, кому не чуждо желание стать шиноби. Он занимался слишком мало, и даже какая-то проходимка не просто могла больше, не просто хвасталась перед них тем, что её научили [как бы Учиха тоже так хотелось, как бы он желал хотя бы немного больше внимания брата, даже не мечтая об отце], так ещё и... — ... Посмеяться, значит, пф! — фыркнул мальчишка, насупившись и чуть отпустив подбородок, словно ни то задет, ни то разозлился, ни то раздражен. После, чуть вздернув нос, отошёл от этой странной, раздражавшей — как быстро — незнакомки, обойдя её. — Это тебе нужны учителя, чтобы уметь... вот такое. Хорошие учителя, — и непонятно ведь, то ли Саске так собой гордится, что в самом деле научился шару сам, когда эту девчонку научили, или же завидует тому, что... ей уделили время, а ему нет; потому что для него внимание в итоге ценнее того, на что он способен. Перекос, искривление и восприятие трактовок — всё-таки — детским мозгом, который так охотно желал и искал услышанного, но совершенно, абсолютно от других людей. — А я — Учиха. Я и сам могу научиться, — он отвернулся, деловито прикрыв глаза. И ведь в самом деле: Учиха — это так гордо звучало, что сейчас точно треснет! Но... почему-то Саске было не только гордо, но ещё и как-то... как-то... не как следовало при бытии гордым и радостным от того, что ты можешь научить себя сам. Потому, наверное, что ты гордая часть чего-то, вам полагается держаться вместе, а не... — Не мешай мне больше, — не поворачиваясь; милейшее из детских лиц с милейших из возможных голосков — им даже сейчас можно умилиться, если только не обращать внимание на силу — какой бы то ни было эмоции — что делала из голоса гвоздь. Ни то выставленный для атаки, ни то для защиты. Чтобы не лезли. Если эта девчушка будет с ним в академии, то Саске станет лучше неё. Самая низкая [первая] [из личного, подсознательного] планка — она станет такой. Он покажет, что может. Потому что Учиха. А они тех, кто не может, не признают. И всегда должны становиться первыми. Даже если... только для, чтобы... из заметили другие Учиха. Важные.***
Если вокруг выстраивается стена, пробить ее становится очень и очень непросто, а стены детские, одновременно, и самые неприступные и самые хрупкие: найдешь трещину, ударишь удачно и осыплется под ноги осколками битых кирпичей и тогда запускай руки в самое нутро, хочешь — ломай, хочешь — отстаивай как нужно и как нравится, а в ином случае можно ходить кругами хоть до скончания века, внутрь и за стены тебя не пустят. К Саске подобраться очень тяжело, почти невыносимо, потому что Орочимару для него никто и ничто. В нынешнем виде уж точно, а показывать истинное лицо у Саннина пока нет резона, да и выгоды с этого никакой не будет, покуда есть другие идеалы и нет мотивации. То, что мелкий обратил на него внимание, уже вполне достаточно для начала. И пусть смотрит волком, пусть зависть во взгляде сильнее всего прочего, главное — зацепить, продраться через ледяную корку безразличия, чтобы Саске его хотя бы послушал. Зачем? Потому что не хотелось, чтобы младший Учиха пропал, не сделав в своей жизни ничего толкового, сгинул в тени своего брата, просто потому, что не повезло. Потому что любопытство глодало как голодный пес старую кость, потому что чувствовал, что может приложить руку у чему-то действительно особенному. Потому что хотелось посмотреть, не ошибся ли в (возможном, потенциальном, пока лишь смутно оформленном) выборе. — Научиться этому самом — гораздо тяжелее, — Теперь Орочимару говорил без заискиваний, без детского лепета и от того тонкий голос звучал неожиданно веско и плотно, так что за ним вполне проглядывало достаточное право говорить так, давать такую оценку и утверждать, что увиденное и воспроизведенное Саске действительно впечатляло. Орочимару видел в жизни многое, а еще большее — пробовал. И учился тоже сам, и до академии и Сарутоби-сенсея, и после. Потому что учить его было некому. — Ты, вообще-то, гений, Саске-кун. Будь Орочимару и в самом деле той, кого сейчас так старательно изображал, быть может и отступился бы, заслышав в ответ столь надменный тон, а может быть полез бы в драку, чувствуя смертельную детскую обиду за отвергнутую дружбу. Но Саннин ребенком не был, а потому ощутил острое, почти болезненное восхищение открывшимся потенциалом и восхитительными перспективами, которые всегда сопутствуют тем малейшим отпечаткам и сколам, что детство оставляет на всяком характере. У Саске таких много и потому Орочимару смотрит и делает выводы, меняет тактику, прощупывает почву, чтобы понять, как же подобраться поближе и забраться поглубже. Может быть и не сейчас, может быть позже, когда младший из Учиха будет нуждаться в нем так же, как нуждаются все брошенные дети из его собственной деревни. Он протягивает руку и ловит Саске за рукав, с недетской силой, неожиданно цепко и крепко, так что и не сбежишь при всем желании. Улыбка у Орочимару неприятная, пугающая и отвратительно-искренняя, когда он смотрит мальчишке прямо в глаза. — Ты ведь знаешь, Саске-кун, что управлять огнем особенно трудно, чакра не поддается так легко, требует контроля, требует вдохновения и воли, что рождается где-то здесь — маленькая ледяная ладонь ложится на солнечное сплетение, — Если бы у тебя этого не было, огонь бы тебе не подчинился. Но ты, наверное, и сам это понял, — Не мог не понять, думает Орочимару, если смог выдохнуть и оформить, если сумел подчинить, пусть даже интуитивно, путем проб и ошибок, а потому гораздо медленнее, чем мог бы. — Ты сказал верно, ты — Учиха и не просто один из, но особенный. Не позволяй себе думать иначе, Саске-кун. Пусть тебя ведет не гордость за клан, но гордость за себя самого.***
— Что? — в недоумении он немного вздернул плечи и полуобернулся, насупив брови от обратной реакции — удивления. Что говорила эта девчонка? О чём она? Почему привязалась? Саске же сказал, что не заинтересован в общении с ней, и чтобы она оставила его в покое, и что не до неё вообще! Да, конечно, тяжелее — это очевидно. Но... какой гений? Кто такая эта девчонка? Она что, впечатлительная? И её голос... Саске не был выразительным эмпатом, да вообще едва ли стремился чувствовать людей, коли даже общение с ним не вызывало тяги, особенно если они не относились к его авторитетам, однако голос этой незнакомки даже просто по звучанию изменился. И имя. Он ведь сказал, что Учиха, но не назвал своего имени. Она и не спрашивала, а сам мальчишка не горел желанием с кем бы то ни было знакомиться, имея нынче лишь один интерес и задачу — получить хоть какое признание отца за конкретный результат, что стало бы дороже любого подарка или обещания. И эта смена интонаций, взгляда, подачи — мальчишка всего не понимал, но кожей чувствовал. Ни то страх, ни то замешательство, ни то раздражение, ни то любопытство, ни то что-то ещё. Глаза, однако, большие и чернющие на смазливом, почти девчачьем булочном лице, предательски застыли открытыми шире обычного, брови немного приподнялись, и лишь небольшая морщинка от насупленности так и застыла на лбу. — Откуда ты... — в смеси удивления и возмущения, совершенно понятного и естественно, начал было Саске, повернувшись ещё сильнее, однако его личным пространством — и посылом уйти — пренебрегли совсем, что заставило в момент заткнуться, выпав на такую странную реакцию. От цепкой — и какой-то совсем не детской, не девчачьей — хватки пришлось с концами обернуться, шире раскрыв глаза и уставившись на... эту. Ноги оцепенели от холодка и покалываний, уже не на секунду или другую: непонятно почему, но как же, чёрт подери, не вовремя! Какая разница, что она девочка? В мире шиноби всё равно: полицейскими становились и мужчины, и женщины, как и ниндзя, били друг друга, тренировались вместе и всё такое — войны, как и миссии, не знали преград, никем не брезгуя. Такова служба и некое равноправие, если уж ступил на этот путь. Потому Саске вполне допускал, что если его не оставят в покое, придется дать отпор и, но, однако... Вдох. Полной грудью, как раздраженное, застуканное врасплох животное. Выдох. Булочка сдулась. Потому что... — Кто ты такая? — вроде бы как и бубняще, и со всей этой и мимикой да ко спросил Учиха, однако вопрос прозвучал как-то... глухо, низко и совсем не по-детски. Тоже. Так получилось. У неё очень поставленный голос, поставленная речь; так звучали взрослые, а взрослые всегда вызывали соответствующую реакцию. Заставляли действовать иначе. Как бы не выглядели — как здесь глазам верить или не верить, а-а? Мелкий Учиха не понимал, не трактовал и не осознавал, что уловил и что раскусил — он просто спросил то, что должно было спросить. То, что склеило бы картинку: эта странная девочка не единая, она как... сбор кусков. И в чём-то походила на нии-сана, только являлась совершенно другой. Словами не объяснить. — Отпусти руку, — грозно и вовсе не просьбой, почти повелительно, требовательно, предупреждающе. Знал: Итачи бы не понравилась эта куноичи. Она и Саске не понравилась, потому что... говорила очень складно. Красивые, приятные вещи. Вот только Саске не мог её словам верить, потому что его авторитеты не говорили подобного. Отец — никогда. Итачи же скорее показывал действиями и брал позицию наставника, а не переносил это на слова. Значит, ей от него что-то надо, или она глупая, или, или... Внутренне сжившись подобно ежу, его глаза между испугом, тревогой и замкнутостью потемнели, напрягся от этой непрошеной и непонятной близости. Имел бы шипы — непременно выпустил. Очень захотелось вернуться в родной квартал. Только при себе ни сюрикена, ни куная, ничего: лишь местами обожженные пальцы и корки вокруг губ из-за долгих и изнурительных тренировок. Потому, уже своими силами перехватив девчонку за её очень цепкое, пускай даже внешне миниатюрное запястье, попытался оттянуть-оттолкнуть её от себя, отдирая руку к чёртовой матери. Ему неприятно. Он не любил прикосновения. И других людей, если они не Учиха в целом и не нии-сан в частности.***
Как... занятно. Орочимару смотрит в детское лицо, в детские глаза и видит там тоже детское и непроницаемое, то, что мешает перешагнуть (даже помыслить о том) границы, выстроенные для себя и самостоятельно, но под влиянием неуклонным и неизбывным. Зашоренный взгляд, что видит только одну цель и только одну к ней дорогу (игнорируя то множество тропинок, что ответвлениями разбегаются в стороны, тех, что всегда манили самого Орочимару больше и сильнее, чем прямой и широкий путь). Это не хорошо и не плохо, это так, как есть, и Саннин регистрирует увиденное как очевидный факт, на котором в дальнейшем можно будет выстраивать и целостную картину. Если потребуется, если понадобится, если увиденные задатки дорастут и оформятся до необходимого. А сейчас любопытство почти удовлетворено и напоминает игру в кошки с мышью. А Орочимару очень опасно заигрываться с Учиха. Но так хочется. Маленькая ладонь вцепляется в его запястье, сжимает, тянет дальше и прочь — мальчик жаждет освободиться от его хватки и потому Саннин впивается пальцами сильнее, тянет на себя, перехватывает предплечья обеими ладонями и не дает вырваться, развернуться, уйти подальше и игнорировать его снова. Живые эмоции мальчишки радуют, потому что вот они — настоящие, его собственные, направленные прямо на Орочимару, даже если и мимолетно. И потому, как живы и как полны его эмоции, нукенин видит, что они еще не дозрели. Шиноби взрослеют рано, взрослеют жестоко и без всякого снисхождения, иногда взрослеют даже не понимая того сами, вернее, еще не понимая ничего о мире вокруг них, но уже лишенные чего-то, что позволило бы им вырасти нормальными, счастливыми и здоровыми детьми, без россыпи болезненных сколов в сознании, без кошмаров посреди ночи и без демонов, что мечутся в грудной клетке с отвратительным воем, от которого иногда невозможно дышать. У Саске во взгляде другое. Вовсе не то, что было у Орочимару в его возрасте и даже не то, что у Джирайи и Цунадэ. У него своя трагедия, еще не кровавая, еще не та, что растекается по рукам внутренностями друзей ли, врагов, и гасит во взгляде все детское, срезает под корень и бросает под ноги, чтобы рассмотрел хорошенько то, что разорвали и растоптали прямо при тебе, еще живом и дышащем. Наоборот, его боль и его любовь детские настолько, что Орочимару даже немного смешно и потому хочется проткнуть кожу пальцами до крови, испугать и вырвать из замкнутого мирка, который для Саске уже целый мир. Мелочно. Но Змею далеко за.... годы, войны, смерти, лишения, чтобы мимолетные порывы были для него ценнее далеко идущих планов, и потому он не делает ничего из того, что хотел бы, что мог бы сделать. — Зови меня Хэби, — Довольно щурясь, шипит Орочимару и склоняется совсем низко, пронзая взглядом золотых глаз в чужие, сейчас еще только карие, но после, когда-нибудь, непременно... От предвкушения почти встряхивает и язык проходится по узким губам, а затем тянется и пробует на вкус ссохшуюся кожу в уголках чужого рта и соленый пот на по-детски округлых скулах. — Надеюсь, мы еще встретимся. Постарайся не умереть раньше, Саске-кун. Потому что Орочимару будет сильно разочарован. Он отпускает мальчика, почти отталкивает его от себя и отворачивается, легко взбегая вверх по холму и уже оттуда широко машет ему, ровно так, как могла бы сделать беззаботная девчонка его возраста. Пусть думает, что ему почудилось. Может быть от усталости, а может быть от истощения. Ничего этого не было, только странная девочка, что шла мимо. — Удачи, Саске-кун, надеюсь Фугаку-сан сумеет оценить то, что ты ему покажешь!***
Такое поведение выбило мальчика. На несколько мгновений — тотально, абсолютно, совершенно. Он не понимал, он не привык, не знал, как себя вести. Удивлённый, шокированный, испуганный, запутавшийся. Модель поведения сломлена, Саске такого прежде не встречал. Никто не вёл себя с ним так, даже не намекая, что подобное бывало. Мир — один, клан Учиха — другой, мальчишка — по своду правил реагировал на каждый из, ничего лишнего и... такого близкого. Счастье, что Саске ещё совсем мальчишка; ребёнок, не прошедший сквозь некоторые из кругов Ада; юный, замкнутый от чужих и повёрнутый на своём мире, где даже в бытие безымянной тенью умудрился найти себя счастливым. Блаженный, не понимал, что только что произошло. Знал только: что-то странное, так прежде не бывало. И правда страшно. И ноги правда не желали слушать, словно бы чувствуя что-то, чего не ощущал разум. И что язык у этой странной девчонки длинный и влажный. Тело само попыталось как-то изогнуться или хотя бы отшатнуться назад, но не получилось. Столько ненормальной силы, а в нём столько ступора. Глаза шокировано выпучены, даже забывая моргать. Всё очень быстро, не более пятнадцати секунд, но для Саске продлилась как вечность, пропустившая несколько ударов сердца. — ?! Из-за шока ни среагировать, ни сказать. Он слабый, даже не шиноби пока, сколько бы Учиха не являлся или с братом не напрашивался на миссии. Это ударило по голове, но только во вторую очередь — когда шок от неожиданности отошёл на задний план, рассеявшись и дав место всему остальному. Когда же ступор прошел, глаза не спешили закрываться, всё такими же большими оживленными блюдцами уставившись на холм, когда Учиха резко обернулся, дабы проследить взглядом за... Хэби. В ней... что-то имелось от змеи — это правда, точно, только так мальчишка бы и характеризовал, если бы его спросили; пронеслась именно такая мысль. Слов, адресованных ему, впрочем, уже не разобрал — не понял, всё ещё пребывая в некоем ступоре. Что... произошло? Что это было? И... всё также глядя на опустевший холм, непроизвольно вытер лицо и рот, насупившись крайне недовольно, раздосадованно. Надо довести начатое дело. Он только что показал слабость; если же отец его признает, то может быть займётся и им тоже, поможет это исправить. Или как-ток. Или не важно. Лицо запылало красным от какой-то ни то безнадежности, ни то злости на самого себя. Он всем покажет! И отцу. И нии-сану. И клану. И себе. И этой... змее. У него ещё есть время на то, чтобы стать шиноби, чтобы вырасти, чтобы стать сильным. У него ещё есть время. Есть. Правда, куда меньше, чем казалось.