***
Орочимару злится, скалит острые зубы и даже не пытается сложить губы в подобие улыбки, когда оказывается на кладбище, на пепелище, что осталось от былого величия. Саннину болезненно неуютно в местах, подобных этому, где еще ощущается недавняя жизнь. Все это ему отвратительно, смешано с туманом прошлого в самой глубине сознания, куда давно не хочется погружаться. Все это лишний раз напоминает о том, как хрупки люди и как мимолетно их существование. А он еще человек. Орочимару не забыл про Учиха. Собственно, никогда не забывал и не мог бы забыть, но никак не ждал, что они сами напомнят себе. Напомнят запахом впитавшейся в землю крови, осядут на языке отвратительным привкусом железа и посмотрят на него мертвыми провалами окон, словно бы насмехаясь, в своей извечной надменности, над его сокровенными и взлелеянными желаниями. Орочимару ненавидит все это, ненавидит пустые дома, по углам которых бродят призраки чужой жизни, ненавидит то смутное воспоминание, что паразитом прогрызается сквозь его мозг, чтобы напомнить о себе идентичными образами из далёкой (и, хочется верить, что не его) жизни. Все Учиха мертвы. Какая нерациональная трата ресурсов, какое бездумное и эгоистичное желание уничтожить то, что должно продолжать быть хотя бы для того, чтобы могли существовать такие как Итачи и Саске. Орочимару было плевать на причины, итоги и закономерности, что привели к такому финалу (не вообще, но в данный конкретный момент, когда это меркло перед одним важным фактом: Все. Учиха. Мертвы). А вместе с ними мертв и их Кеккей Генкай. Осталось двое. Возможно он был в ярости; возможно разнес одну из своих драгоценных лабораторий — какая разница. Это было совершенно не важно до тех пор, пока Кабуто не сказал, что один — выжил. И теперь он стоит здесь с болезненной потребностью увидеть Саске своими глазами и самому убедиться, что это не ошибка. Саске — единственный, кто помимо Итачи имеет значение среди всех прочих безымянных трупов Учиха, среди этого смрада запустения. Орочимару неотрывно следит за его перемещениями, за тем, как он двигается: будто кукла на шарнирах со сломанным позвоночником, будто сам в себя вогнал стальной прут и привязал к детским рукам прочную леску, не чтобы походить на что-то (кого-то) живого, но лишь ради того, чтобы двигаться, чтобы идти к чему-то недоступному, что единственное и не позволяет бросить крестовину на пол и осесть на землю бесформенным кулем. Он был готов броситься на него как голодный зверь, на этого мальчика, призраком бродящего по вымершему кварталу. Он стоит посреди мертвого города, вязнет в пучине воспоминаний, пробирается сквозь то, что не увидеть иными глазами кроме тех, что у него. И речь вовсе не о шарингане, а о тех единственных глазах, что видели в этом месте жизнь и помнят ее. Смерть цепляется за худые мальчишеские запястья, обнимает крепко, словно возлюбленного и пьет из него душу, ломая то, что еще может быть живо. И нукенину хочется так же. Он не любит делиться тем, что считает своим, а особенно теперь, когда желаемое стало еще более ценным. Уникальным. Ребенок, сломленный болезненным наплывом эмоций, к которым он не был готов, вырванный и выброшенный из своего мира безжалостно, бесцеремонно и жестоко. Как того и хотел Орочимару. Какой бы мелочной и неважной (как и все человеческие порывы) не была мотивация Итачи, Орочимару не мог не признать, что он создал (почти) идеал. Будущее совершенство. Заложил для него фундамент и основу. Осталось лишь подождать и понаблюдать, что из этого вырастет. Маленькая девочка в два коротких прыжка спускается с крыши и оказывается у Саске за спиной. На сей раз на ней нет платья, и она уже не походит на ребенка, разве что только внешне. — Здравствуй, Саске-кун, — сладко тянет Орочимару, ожидая реакции на свое присутствие. Мальчишка оборачивается, и нукенин невольно делает шаг вперед, сокращает расстояние и хватает ребенка за подбородок, вынуждая смотреть в свои глаза. Губы Змеи растягиваются в улыбке, и он отходит прочь, подкидывая в ладони чужой сюррекен, перехваченный прямо в полете. — Тренируешься? — Орочимару мягко кружит вокруг и в его глазах ни капли сопереживания или утешения, только расчетливость, направленная на уникальный, желанный, но только лишь (пока, на данный момент времени) образец, в котором его живая и разорванная душа только лишь один (даже если существенный) аспект, которым нельзя пренебречь лишь только потому, что тогда модель потеряет целостность. — Теперь ты и правда особенный, Саске-кун. Наверное, это приятно.***
Опасность Саске чувствовал достаточно остро, но что делать, когда она преследует тебя? Когда опасностью стал весь мир, вся деревня, родной дом, когда ты сам для себя — опасность, балансирующая между мыслями о суициде, само-истязающими тренировками и мотивации выжить под давлением ещё свежих, не заживших душевных переживаний? Учиха теперь всегда неспокоен, ему всегда боязно, призраки прошлого — чужого и своего — как и остаточный голос бога следили за ним, не позволяя понять, что реально, а что ему лишь казалось. Это первый человек в вымершем квартале, которого застал Саске. Может быть кто-то и бывал здесь, пока мальчишка пропадал в Академии, у озера и на тренировках, но сам этого не видел, пускай и не удивился бы: ведь прежде и трупы убрали, и за порядком как-то следили, и зону огородили, совсем не поощрительно уведомляя, что проходить сюда не стоило. Только Саске оно было не важно, он ведь знал: весь его клан мёртв, никто не выжил; н-и-к-т-о. Ни один Учиха не ступит сюда ногой, разбавив одиночество Саске и став упущением нии-са... Итачи. Потому не важно, сунется ли сюда кто-то; тот же факт, что за ним время от времени поглядывали АНБУ, имея особое поручение как от некоего Данзо, так и от Хирузена, мальчишка не знал. Значит, этого не существовало для него вовсе. Потому в момент напрягся, заняв оборонительную боевую позицию. Мальчишка никого не ждал, никого не хотел видеть [все его желания мертвы и преданы, а значит невозможны], не настроен ни на кого, кроме себя самого и той боли, что выплескивал изнурительными тренировками, дабы не возвращаться в реальность. А эта девочка... Учиха пока не вспомнил, где и при каких именно обстоятельствах видел её, ведь при последней встрече был полностью поглощен другим делом, думал о признании отца и откровенно говоря вымотался. Однако то, что видел её прежде — это понял точно, напрягшись в момент. И холодок в ногах, и эти золотые глаза, в которые мимолётно заглянул супротив воли... чёрт возьми, быстрая! Ничего удивительного, однако: разум мальчишки пережил слишком большой стресс, чтобы запоминать и держаться за то, что уступало в глобальности произошедшему. Это нормально — подчищать детали, окрашивая всё в один цвет для выстраивания единой картины, когда все нюансы изымаются, дабы не нарушать гармонию и единство и без того трудно принимаемой и переживаемой картинки реальности. Безумно не нравилось прикосновение: не только потому, что оно опасное, подозрительное и непрошеное, но и потому, что Саске не любил чужие прикосновения, сторонние, неприятные; особенно такие, наглые, резкие, чуждые; не искал и избегает таковых, тем более когда так. Даже нии-сан, даже ока-сан не трогали его столь резко и лично, что прошлось буквально импульсом по коже, заставляя чуть поморщиться и сжать губы. — Ты... — буркнул он, делая шаг назад и теперь неотрывно следя за перемещениями знакомой незнакомки, дабы более не подпускать к себе. Как змея. А сам он как попавший в логово кого-то более опасного тигрёнок, что пока ещё лишь котёнок, умеющий разве что грозно [умильно] выпускать свои когти, рычать и напрягаться, когда кругом опасно — и это "ничего страшного" для логова тех, к кому попал. Саске подкожно ощущал, что ничего не сможет сделать, сто опасноопасноо-пас-но. И всё же не из трусливых, и всё же он у себя на кладби... дома, и всё же ему всё равно некуда бежать. — Что ты здесь делаешь, что тебе от меня нужно и... я тебя... видел? — глухо, грозно и максимально не приветливо, глядя всей своей вставшей на дыбы натурой на незваного гостя. Тёмными большими глазами, что располагались на таком красивом, детском, притягательном лице, выражая при том не то, что должно выражать детям; даже в мире шиноби, изначально понижающем планку нормальности, стандартов и определения самого "детства". Чем бы сейчас от Саске не сквозило. Сколько бы немого — слишком много даже для взрослых — воя от него не исходило.***
Здесь. Нет. Детей. Ни Орочимару (по определению) ни Саске (по духу) детьми не являлись, даже если мальчишке совсем мало лет. Суть внутренняя меняет и форму внешнюю, подстраивает оболочку под содержание, заостряет и вытягивает некогда круглые детские щеки, утяжеляет веки и таится в плечах вечным напряжением. И даже если мальчишку до сих пор хочется надкусить, то вовсе не от прежнего умиления. Тщета в оболочке невинности; выглядывает через глаза, смотрит с обреченностью и еще не в полной мере осознанным, но уже проклюнувшимся пониманием того, как все устроено в этом мире. И это понимание отравит его, будет расти как паразит в теле, то позволяя забыть о себе, то напоминая приступами острой боли и токсичной отравой в мозгу. Оно смешается с кровеносной системой, проникнет и в кости и кожу, пока окончательно не станет частью этого не-ребенка. Быть может через годы, а может быть через дни, но этот прекрасный (страшный, ужасающий, дикий, потрясающий) момент определенно настанет. И пусть Орочимару не любит войны, но ради того, чтобы эти глаза стали такими, как сейчас, войну стоило бы придумать. Цель оправдает всякие средства, а его цель превосходит любую, существовавшую когда-либо прежде. И он с готовностью принесет на ее алтарь душу всякого, Учиха или нет, а этого мальчишки — с особенным удовольствием. — По-омнишшь, — удовлетворенно шелестит Орочимару, потирая пальца и тем будто пробуя остаточное ощущение от чужого тепла. Змею нравится, что его помнят, пусть это вовсе не важно, пусть даже помнят смутно и искаженно, это не играет никакой роли, ведь это нукэнин пришел посмотреть на Саске, но никак не наоборот. Юному Учиха, в самом деле, нет никакой нужды помнить его, Орочимару ведь просто явился разузнать, посмотреть, подготовить почву, пусть и задержался дольше, чем сам на это рассчитывал. Тогда. Да и сейчас говорить с мальчишкой опасно и вовсе не легко. Не теперь, когда АНБУ и прочие кружат как стервятники, не в силах определиться с тем, кто перед ними: ценнейшее сокровище, прокаженный или бомба, чей тикающий механизм настроен на неопределенное время. Любить, сторониться или уничтожить? О, глупые и противоречивые людские чувства, они ведь и сами не знают, что выбрать. Все будет зависеть даже не от самого Саске, а от случая, от тех непредсказуемых обстоятельств, что сложат вокруг Учиха цельную картинку: будет ли в его окружении кто-то сильнее, а может быт кто-то, кого станут презирать и ненавидеть куда больше, чем его самого? Условности. Люди будут путаться и лгать самим себе, любить его или ненавидеть, но неизменным никогда и ни за что будет одно — его не поймут. Никто не будет смотреть на него самого, не оглядываясь на историю клана, на собственные домыслы и фантазию, переступая через идеализацию или наклеенные ярлыки и стандарты. Потому что им не постичь всей глубины драмы, что разворачивается перед ними, не понять и не оценить множества слоев и граней, не им, привыкшим к благополучию и спокойствию, зашоренным принципами, предрассудками и идолами. Да и Орочимару (пока) не склонен этого понимать, лишь констатировать факт, что кажется ему очевидным на фоне прожитых лет. На высокой колонне уже побуревший след чужой крови — смазанный отпечаток ладони, который Саннин задумчиво и почти ласкающе обводит пальцами. Он мог бы сказать, где и в какой позе лежало каждое тело, он мог бы сказать, сколько литров крови впиталось в эту землю и как буйно на этой крови разрастется трава. И это имеет значение, это не праздное любопытство, не прихоть (хоть и сдобренная огромной долей почти фанатичного восхищения), а способ напомнить себе о силе тех глаз, что сотворили подобное. Способ узнать о них на толику больше. Каков же тот, кому подвластна эта сила? Что есть мальчик, что смог стереть с лица земли целый клан? Орочимару едва ли коснулся этого потенциала за годы своих долгих и кропотливых исследований. Ему следует сказать Итачи спасибо хотя бы за то, сколь впечатляющей оказалась демонстрация, сколько вожделения и желания она породила в нем к Шарингану. К его последним живым носителям. Они нужны ему оба в равной степени. Прежде один, а затем и другой. Он знает, что тело Итачи рано или поздно износится — все они изнашиваются, не выдерживая его губительного пребывания. И тогда, к тому моменту, когда Саске будет готов, тогда он будет знать, научится, сумеет сохранить этот второй, юный и (тогда уже) совершенный сосуд надолго. — Пришел посмотреть и поговорить о твоем брате, Саске-кун. — Ничуть не лукавит Орочимару. Не пытается играть девчонку и скрываться, в этот раз незачем. — Впечатляющая сила, неправда ли? Целый клан, сильный и гордый... Вы ведь были полицейскими? Значит вовсе, вовсе не слабаки, а он уничтожил его один. Совсем один, Саске-кун, разве это не восхитительно? — Змей не прячет сияющих глаз и почти сквозящего в голосе обожания. Теперь им с Саске-куном, наконец, есть что обсудить, есть, о чем побеседовать, и мальчишка вряд ли станет игнорировать его так, как в прошлый раз. — Но тебя брат оставил в живых. Тебе не интересно, почему? — Орочимару вкрадчиво и осторожно перебирает чужую душу пальцами, поднимает и рассматривает на свет еще кровоточащие кусочки, оценивает, как Саске прижег свои раны, с педантичностью ученого. Он бы возложил его на лабораторный стол, препарировал, измерил и разъял на составляющие, вытягивая каждую косточку, каждый нерв, каждую мысль, каталогизировал бы всю боль и страдания, что так исказили его милое личико, но вот вряд ли собрал бы обратно. А, значит, придется обойтись без крови и скальпеля, одними лишь словами. Но так даже лучше — Орочимару умеет это прекрасно.***
Что происходило? Саске не очень понимал. Он с некоторым подозрением, прищуром и напыщенностью подобно ежу уставился на эту девочку, которая вообще не ощущалась как девочка, и откровенно налился на неё своими темными, тяжелыми, грустными — опустевшими словно бы — большими глазами. Она ведь и не девочка вовсе, не так ли? Больше похож на змею; звучал как змея. Ощущался как... что-то вязкое, холодное, слизкое, гибкое. Всё-таки испытывал это прежде, как-то мимолётно, не зацепившись и едва ли запомнив. И вот теперь снова — ни от кого больше подобного не исходило. При этом сам ребенок — ну, всё-таки ребенок? — не ощущался грузным, присутствие может немного и давило, но не в том смысле, как бывало со взрослыми и опытными шиноби. Тут... что-то другое. Совсем-совсем. Гендзюцу, может? Саске с ними пока почти не сталкивался и мало что способен поделать, потому увы. Он в целом хоть и вполне мог потянуть на генина [в связи с чем его потеря трёх в Академии будет некоей иронией и признаком всеобщего безразличия, так бывает], а умел не так много, этот статус не значил бы ничего. Да и... не в этом дело. Потому что около-змея-но-человек-ведь [привкус на языке] упомянул нии-са... Итачи, его старшего брата. Его... — Не говори о нём! — выдал мальчишка, закрывшись, разгоревшись и напрягшись лишь сильнее, что аж кулаки сжал, в то время как в глазах заискрилось и забулькало. Рана ещё свежа: Саске понял и принял, что произошло, иллюзий не строил и начал адаптироваться да привыкать к тому, чем стала его жизнь [слабака, не заслужившего даже смерть], однако это не значило, что случившееся не задевало его. Ведь помимо воспоминаний и пережитого у мальчишки ничего не осталось, совсем ничего; и никого — кроме брата, любовь к которому теперь обернулась в яростную, абсолютную и поглотившую юное сердце ненависть; боль, обиду, разочарование. Столь же сильную, как прежде была любовь по отношению к нему. Но... зачем эта змея говорил об Итачи? Зачем задевал? Для чего? — Что тебе от меня нужно? Ты... не смеешь говорить о нии-са... Итачи. И о моём клане. Кто ты? — яростно, будучи выбитым из зоны комфорта, не чувствуя никакой уверенности в себе. Ноль. И ведь трудно отрицать: всё это впечатляло, правда. Если смотреть как шиноби, как бойцу, как мастеру. Ведь вырезать сильнейший клан Учиха — это прежде даже Сенджу не удавалось, а здесь один-единственный его член [упускаем то, что самый бесценный для Саске], подросток, сумел сделать это сам. Один. Какова должна быть его сила? А навыки, а упорство, а воля, а презрение по отношению к ним всем, по отношению к Саске... Мальчишка до крови сжал кулаки, не замечая боли; физической. Дыра, что осталась на месте любящего сердца, болела, а в голове тот_самый_голос; прошлое контрастом с натащим. Живые улицы контрастом с районом призраков. Саске мог бы восхититься, как всегда [неустанно] восхищался и завидовал Итачи прежде, вот только больше не смел применять это слово к нему. Теперь. "Восторг" отнял у Саске всё. Он... Он... Он... Откуда этот человек знал о старшем брате? Как и все — слышал новости? Зачем пришёл сюда? Для чего говорил с Саске? Для чего задавал вопросы, расшатывая? Мальчишка запутался, однако не давал себе треснуть; по крайней мере внешне, по крайней мере для этого чужака. Он Учиха и не должен быть слабаком, каким его запомнил брат. Не может. И, но, а, ведь...***
Удовлетворение, кое испытывает от происходящего Орочимару, почти выливается в кривую и жестокую улыбку, конвульсивно дергает уголки детских губ и застывает прямо так, оттеняя хищное предвкушение в карих детских глазах, что заплывают золотом, как ядовитым газом. Недетское выражение на детском лице — диссонанс почти невыносимый, отвращающий всякого, кто может хоть сколько-нибудь заглянуть за оболочку, увидеть чуть дальше собственного носа. Нукэнин видит, как мысли о брате расцвечивают глаза Саске новыми эмоциями, разжигают черную радужку болью и страданиями, пробуждают его словно бы ото сна, почти погребенного под грузом случившегося. Замечает, как воспоминание об Итачи грызет, тянет и цепляет истерзанное в юной душе и давит на это сильнее, лезет пальцами в открытую рану, проворачивает, крутит без всякого стеснения и жалости, потому что ему это нужно и ему это интересно. Потому что за эту нить можно и нужно тянуть, чтоб получить желаемый для Орочимару результат — сейчас или в будущем. Потому что это именно та зацепка, что позволит ему сделать Саске —своим. — Не говорить? Но о нем говорят все, Саске-кун. Его сила стала легендарной после той ночи, только глухой и слепой не слышал об Учиха Итачи, что вырезал весь свой клан, — Змей особенно отмечает то, что при этом Саске словно бы и не существует. Словно его жизнь меркнет на фоне десятков других смертей, на фоне не трагедии, но чужой силы — Учиха Итачи затмевает все и вся, словно божество. Пойми, как силен твой брат. Оцени весь масштаб и великолепие, а после испугайся, задумайся, взрасти свои потребности и страхи как сорняки, дай им цвести буйным цветом. Возжелай силу больше, чем что-либо другое и начни искать ее, начни искать меня. — Но они забывают о тебе, Саске-кун. Разве это справедливо? — Холодные пальцы вновь тянутся коснуться чужого лица, но останавливаются, обводят его контуры в воздухе и замирают напротив широко раскрытых темных (сейчас) глаз. — Как глупо с их стороны забыть о том, что и ты тоже — Учиха. Упустить из вида весь твой потенциал. И все в твоей деревне — такие же. Они тебя погубят, Саске-кун. — Девчачье тело послушно склоняет на бок голову, рассматривая мальчика напротив исподлобья. Змеиные глаза заглядывают прямо в душу, заползают в глубины за зрачками, вкрадчиво делятся своим пониманием, своим знанием. — Они даже не представляют всей твоей силы. И вновь в голосе сквозит та уверенность, что была прежде. Непоколебимая убежденность в том, что Саске — не огранённый алмаз, что он — особенный, значимый, ценный, желанный. Даже если сам не хочет этого замечать. Орочимару шагает вперед и оплетает мальчика руками, словно цепями, заглядывает ему в бездонные провалы глаз почти вровень и вкрадчиво шепчет, почти мурлычет своим сухим и дробным голосом: — У тебя не осталось никого и ничего, — звучит глухо и обреченно, особенно в этом пустынном и мертвом городе, куда не заходят даже бродячие псы. — Идем со мной, Саске-кун. Может быть я тот, кто даст тебе желаемое. Даст тебе силу.***
Этот человек — ни то девочка, ни то мальчик, воде как ребёнок, но вообще-то не совсем — Саске не нравился. От него веяло чем-то нехорошим, неприятным, опасным, подозрительным. Саске шкурой, не разумом, ощущал, что таких надо держаться стороной; что шиноби так не чувствовались, что нии-сан сказал бы держаться подаль... Итачи. До той ночи и после неё — всегда был один лишь Итачи. Для всех. Кулаки сжались сильнее. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. Итачи. ИТАЧИ. ИТАЧИ. ИТАЧИ. И Т А Ч И. И Т А Ч И ! Все говорили. Сильный. Убил всех. Сильный. Ты ничто. Все говорили. Убил всех. Сильный. Смог. Все говорили. Сильнейший. Ты ничто. Они мертвый. Сильный. Ты жив. Все говорили. Сильный. Ничтожество. "Ты не стоишь того, чтобы тебя убивать". Сердце забилось чаще, тяжелее и громче, разогнав кровь с большей скоростью. Хотелось закричать, и чтобы этот неприятный человек ушёл, и чтобы нии-са... старший брат в голове заткнулся, и чтобы, и чтобы, и чтобы! Однако вместо этого Учиха лишь смотрел исподлобья, высвобождая, буквально сочась ненавистью, обидой, болью и безысходностью. Это правда: все знали, что Учиха Итачи — сильнейший; сильный настолько и достаточно, чтобы вырезать самый сильный клан Конохи. В одиночку. Всех, кроме него, Учиха Саске — бесполезного ребёнка с пухлыми щёчками, что был любим, балован и глуп; слаб и не достоин даже смерти. Слышал, как каждый говорил об этом, как это читалось в чужих взглядах, как... Саске был единственным, кто при том знал, что Итачи сказал ему. Что сделал. Насколько он большее чудовище, чем мог подумать кто угодно. Что он сотворил. Насколько жесток. Как... — Я — Учиха, — не мигая, не дружелюбно, не по-доброму, не приветливо, без симпатии, без энтузиазма, закипая; но не в это ставшее раздражать лицо, а в слова. В правду. В свои воспоминания. В знание. В фантомную боль. В свою собственную слабость и никчемность. — Я сам о себе позабочусь. Я сам отомщу за свой клан. Всё сделаю сам. Они все — не Учиха. Им не понять. Они только и могут говорить, говорить... — голос утихал, забиваясь вовнутрь и переходя на рычание маленького львенка. Побеспокоенного, кинутого, недовольного, всё ещё милого до невозможности, а всё-таки не котёнка от природы. — Они... они... — нутром напрягся и, кажется, захлопнулся совсем. На какие-то несколько мгновений забыл про эту девочку-не-девочку, совершенно уйдя в себя, в слова — её и брата — прежде чем выпасть обратно. Напряженно вздрогнул, вновь широко открыв глаза и уставились на... эти чертовы прикосновения! Как она посмела? Зачем? Для чего? Что ей надо? Саске неприятно, его личное пространство буквально тяготело, булькало, закипало, тревожилось и скрипело. Раньше Учиха охраняли деревню на протяжении поколений; теперь их не стало. Никого, кроме Саске. В Скрытом Листе, что он игнорировал всегда, не имея интереса, и в котором теперь остался. Его клан принадлежал к этому месту, посвящал себя ему, даже основал — Саске ввели в самые базовые истины и историю рода, пускай пока, исходя из семейной традиции, не уходили в детали до тех пор, пока мальчишка не достигнет... да уже и не важно, в общем-то. Учиха погибли здесь же, в истории; остался только Саске. А раз остался, то, как размышлял ребёнок, непременно воспользуется шансом, чтобы убить брата, очистить имя и честь Учиха, а после возродить клан. Здесь же, в Конохе. Не мечта, но что-то вроде цели; кроме неё, в самом деле, да самой жизни, у Саске не осталось ничего. — Я следую только за своим кланом, — почти прошипел он, а рука, очень сильно ограниченная в движении, кое-как скользнула к кунаю из сумочки, что у ноги; взгляда от странных золотых глаз не отводил, дыша смешано, в неудовольствии, некотором шоке и задетости. Ему дискомфортно. Никто не смел его трогать; никто не смел делать это с таким словами; никто не смел говорить подобные вещи на месте прошлого, ставшего кладбищем и пустырём в настоящем. Даже здесь, даже сейчас — Саске здесь [единственный] хозиян и по-прежнему жив, таких гостей не звал. Этот человек не слаб — Саске теперь, услышав этот тон, эти прикосновения, да и глаза тоже вспомнив — и потому не нужно было оставаться мягким. Он помнил, что увидел — всплыло сейчас. Если понадобится, будет биться и шуметь: не даст делать с собой всё, что вздумается... чтобы не столь же бесполезно, как в случае Итачи — тот просто взял и распорядился судьбой Саске; дважды, если не трижды, за одну ночь. А он ничего не смог сделать. — Он жил здесь. А ты плохой человек. Оставь меня, слышишь? — кунай, как когда-то рассказывал и показывал нии-са... Итачи, воткнут в чужую ногу. Не глядя: старший брат говорил, что взгляд выдавал многое, а если долго целиться и искать точку, то утеряется драгоценный момент. "Враг не будет ждать, Саске" — пояснял он. — "Целиться и видеть — не главное, когда ты в опасности. Важно не терять момента и знания о том, что чего ты хочешь добиться своим действием". Саске знал, чего желал добиться: чтобы его оставили в покое, чтобы это девочка-не девочка убралась отсюда. А ещё ему — от этой странной ауры, от этого ощущения, от нарушенного пространства, от задетости за живое, от-от-от — страшно. Инстинкты не притупились, потому что имелась задача, цель, смысл и причина. Сформированные хлипко, от пережитого не отошедшие, а всё же. Он шиноби. Он Учиха. Он один. В деревне, о которой ничего не знал, знать не хотел, но к который принадлежал и на благо которой работал его клан. Потому кунай пришлось прокрутить прямо так, да ещё и двинув ногой, чтобы хоть как от себя оттолкнуть. — Оставь меня! Уйди, слышишь. Ты ничего не знаешь. У-хо-ди. Мне от тебя ничего не нужно.***
Ах, детские суждения, пусть и не ребенок высказывает их вовсе. Впрочем, Саске не так уж далек от истины, отвергая его и боясь, жаль только, что мир у него еще черно-белый, совсем простой. Из этого следует, что мальчик еще не готов, этот плод еще не созрел и рвать его с ветви таким, зеленым, значит не получить желаемого удовольствия от поедания. Ничего, Орочимару подождет, ибо знает эту деревню лучше Саске, знает этих людей и их мотивы, их стремления и их страхи, знает, что это отчаянное желание цепляться за остатки прошлого рано или поздно приведет к ненависти. Упорство мальчишки — это хорошо, это прекрасно; оно станет для него движущей силой, приведет его к разочарованию и без всякого вмешательства Саннина, ему только и надо будет, что прийти и получить результат. А сейчас он уже получил кое что иное, даже самое ценное — знания, испробовал болевые точки, посмотрел на потенциал, оценил его в полной мере и остался удовлетворен. — Им не понять, — миролюбиво соглашается Змей и продолжает подначивать, цеплять и капать ядом в открытую рану, — Но разве ты сам понимаешь, с чем собираешься сражаться? Орочимару вздрагивает от мимолетного укуса стали, не препятствует тигренку выпускать когти и защищаться, но взгляда от чужих глаз не отводит, только зрачки расширяются едва ли заметно: восхитительно. Знал, что Учиха откажется, да и не планировал пока забирать с собой. Некуда еще, ничего не готово, да и есть иные планы, что должны быть воплощены. К таким вещам ведь нужно подходить тщательно, планировать их кропотливо, это вовсе не так, как с прочими детьми-сосудами-образцами, которые он подбирал. В этом ценности больше, да и уникальности тоже. Боль неприятна, но удовольствие от процесса и зрелища затмевает все. Пускай Саске отказывается, пускай выстраивает себе смысл жизни, Орочимару это не интересно, не на данном этапе. Главное чтобы мальчишка не сломался к тому моменту, когда понадобится. А пока пусть живет так, как ему хочется и набивает шишки сам. — Чем наивнее твои мечты, Саске-кун, чем сильнее ты цепляешься за прошлое, тем оглушительнее будет твое падение, когда ты увидишь ложь, и все это обернется пылью и прахом. Ты сам придешь ко мне, потому что только я знаю, чего ты стоишь. — У девочки тонкие ручки и совсем кукольное лицо, но ребра мальчика хрустят в ее хватке как сухие ветки. Орочимару сдавливает сильнее с каждым своим словом, медленно, неотвратимо, грозя вот-вот разломать чужое тело в щепки, — Я подожду. А после резко отпускает, отступает на шаг и с ленивой небрежностью выдергивает из ноги окровавленный кунай, бросая его под ноги мальчишке. Не демонстративно, но воспитательно, чтобы старался сильнее, чтобы продолжал также. — До скорой встречи, Саске-кун. Постарайся побыстрее понять, что ты ищешь силу вовсе не там. Орочимару отворачивается от Саске без сожаления — он увидел достаточно и у него есть еще дела, у него есть еще один Учиха, что требует внимания, а этого можно оставить до поры до времени, вернуться позже, через несколько недолгих лет, когда отчаяния в нем прибавится, когда осознает, что даже на шаг не приблизился к своей цели. Орочимару уверен, что именно так и будет, потому что мальчишка знает, чего хочет, потому что будет жаден до силы и знаний, которых ему не дадут. Даже не понимая, даже не осознавая этого шиноби скрытого листа не позволят ему стать сильным, стать таким, как его брат. Глупые, глупые людишки.