***
Узкие брови Змея против его воли сошлись к переносице, а во взгляде промелькнуло отчетливо заметная эмоция — презрение — которую попросту нельзя было трактовать никак иначе. Орочимару был разочарован и откровенно зол, наблюдая за идиллической картинкой, что разворачивалась в поле его зрения. Любовь его ученика к животным вовсе не являлась для Саннина тайной, но в контексте общей жесткости и резкости, кои Саске проявлял даже в повседневном общении, цепляла и царапала, как белое пятно на идеально-черном полотне. Орочимару это не нравилось. Раздражало, искажало картинку, которую он тщательно создавал и даже воссоздавал в Учиха, руководствуясь исключительно собственными предпочтениями и соображении о правильном и ложном. Не то чтобы Саске прогибался, не то чтобы был податлив к изменениям, внушению или манипуляции (разве что самую малость), но был благодарным слушателем и учеником, если дело касалось интересующих его вещей. В остальном же.... Змей почти скрипнул зубами, недовольно дергая плечом, от чего ладони прошило отвратительной фантомной болью. Именно потому неуместная сострадательность к животному выводила Орочимару из себя. Саске говорил о ненависти, был резок и безжалостен на тренировках (да, лишь в периоды забытья, подверженный влиянию проклятой печати), но не убивал. Почти. С этим Саннин мог бы смириться, ограничившись лишь едким шипением и небольшими замечаниями, но подобное было слабостью и путем к тому, чего Орочимару попросту не мог ни понять, ни принять. Да, смерти бессмысленны, но жалость бессмысленна еще более. — Саске-кун, я вижу, ты решил устроить себе перерыв, — елейно прошипел Саннин, возникая за спиной ученика и, словно бы невзначай, укладывая ладонь на поврежденное в недавней тренировке плечо. Сидящий на корточках Учиха в таком положении заметно уступал Орочимару в росте и не было ничего странного в том, что Змей наклонился вперед через него, используя оба его плеча как опоры. Вот только в больное впиваясь с чуть большей силой, что нарастала по мере того, как Саннин отмечал и обработанные повреждения и даже наложенную повязку. — Какое благородство. Уверен, косуля оценит твои старания, жаль только, что они оказались совершенно бессмысленны. Раздраженное шипение сменилось омерзительными чавкающими звуками, с которыми из горла Саннина вырвалась огромная болотная змея, в свою очередь выплюнувшая острие Кусанаги ровно в шею несчастному животному. Смертельно. Но не в единый момент: боль успела достигнуть больших влажных глаз животного, устремленных прямо на Учиха, прежде чем оно испустило последний рваный вздох. А после клинок с влажным чмоканьем вернулся на место, вырвавшись из плоти, но успев забрызгать горячим и алым бледную скулу Саске. — Я ведь говорил, Саске-кун, что за все свои действия нужно нести ответственность, равно как и все принятые тобой решения повлекут последствия? — Длинным языком Змей стер кровавые следы с чужой кожи, но и не подумал разжать вцепившиеся в плечи мальчишки руки. Натянувшаяся ткань светлого косоде трещала в крепкой хватке паучьих конечностей, а пальцы второй руки грозили проткнуть травмированное плечо как иглы. Орочимару игнорировал даже собственную боль в угоду удовлетворению и ярости, кою вызвала в нем увиденная сцена. — Скажи мне, а раны Итачи ты тоже будешь бинтовать, если он будет истекать кровью у тебя на руках? А как на счет той крикливой розововолосой девчонки? Что если тебе придется убить, например, ее ради достижения цели? Сумеешь, Саске-кун? Тягучий шепот Орочимару раздавался прямо над ухом, предназначая сказанное только для них двоих. Да, Саннин задевал за больное. Да, это было откровенным наказанием за слабость, которую Змей видел в сострадательности; за ослушание (запрет на тренировку в связи с травмой еще действовал); за то, что Учиха упорно игнорировал все, что Саннин стремился заложить в него. И теперь Орочимару ждал реакции, смотрел и наблюдал. Все могло закончится, как и всегда: едким и нарочито елейным шипением с одной стороны и холодной надменностью с другой; спонтанной тренировкой (дракой) или отказом одного тренировать, а другого — принимать такое положение дел. Но у Орочимару была идея получше. Если уж Саске так любит животных, то у Змея есть на примете те, кто сможет сбить с него спесь. Те, кто не терпит мягкости, кто требует жесткости, подчинения и безжалостности от своего призывателя.***
Нет, он даже не моргнул, глаза не раскрылись шире, когда на светлую кожу плеснула кровь, а глаза животного не задели в нём ничего из того, что полагалось для тех, кто ещё жив внутри. На глазах Саске умирал весь клан, на его глазах убивали родителей. Более суток. Дважды. Трижды? Плевать. Косуля — это не мать и не отец, это лишь кусок мяса, что не соображал и не стоил ничего в сравнении с жизнью, скажем, невинного человека. По сути, Саске ни тепло, ни холодно. Он лишь не испытывал симпатии, как и одобрения, к этому убийству — оно жестоко и обессмыслено. Рационально. Объективно. По факту. Безразлично. Однако не сломало ему ничего, ведь то, что могло быть сломано, уже таковое; он шиноби, он Учиха, он тот, кого личный бог позвал на схватку, сказав избавиться от всего, прежде чем явиться перед ним воочию на смертный бой, держащийся ненависти [и что уже единожды не сумел совершить]. Саске правда ничего не задело. Но ситуация ему не нравилась. Не понравилась. В момент. По целому ряду причин. Даже не потому, что по плечу, а там и по лопаткам, по спине, расплывалась ощутимая, нарастающая боль, увеличивающаяся по мере того, как усиливались нарочное давление со стороны Орочимару. Саске выносливый, Саске сильный, Саске живучий, даже если его терпение варьировалось в зависимости от раздражителя. Он лишь попытался увернуть щёку от длинного языка, когда тот потянутся к каплям крови; снова, в который раз. Увернуться, уклониться, изогнуть голову, делая лицезрение печали более доступным — Саске плевать, он неизменно не любил, когда его касались. Даже Сакура, к которой начал... привыкать. Это было дозволенно [старший брат завещал найти такого человека, а Саске сам решил делать с ним не то, что ему в приказном тоне завещали] лишь Наруто, связь с которым уже порвал, и Итачи, которому Саске не давал разрешения, и над правом перестать касаться без разрешения которого работал; именно потому, что работал, сейчас и оказался тут. Только поэтому и пришел. Не для того, чтобы перед ним, сука, убивали косуль. Убивали из приходи и демонстрации того, что Саске менялся не так. Саске не пришёл меняться. Вообще. Саске не пришел за... однако, пришёл. Значит, согласился. Со многим. Но не всем. Мотивация та же. Его губы узкой полоской сжались, в то время как всё тело напряглось от прикосновения и боли, а глаза, как и части лица, немного прищурился всё от тех же естественных ощущений. Боль есть боль, кем бы не причинялась. Если сильная, то и есть боль сильная. Нет, Учиха не плакал и плакать не намеревался, однако никакого удовольствия не испытывал, как и рецепторы свои не игнорировал — только мёртвые не реагируют ни на боль, ни на удовольствие. Простые законы физиологии и тактильности. Той самой, которой, как и самого желания жить, Учиха словно бы подсознательно — и сознательно — стремился избегать. — Ты серьезно? — глухо усмехнулся Саске, ощутимо выдавая как напряжение, так и стремление убраться хотя бы от языка и дыхания Саннина. — Ты серьезно считаешь, что Итачи сравним с косулей... да в любом, чёрт подери, из смыслов? Или что Сакура каким-то образом... да брось. Ты знаешь, что я убью кого угодно, если они помешают мне уложить Итачи на лопатки. Но это явно будет не косуля, — у Саске объективно онемело плечо, оттого теперь страдал функционал руки, к тому же чужие когти ощущались в собственном плече. Это так не рационально: словно бы Орочимару не понимал, что чем больше увечий, тем дольше его ученик-тело-да-хер-там-единый не будет... что? Хах. Взгляд на то и тёмный. Ему не нужен шаринган. — Он привел меня сюда, Орочимару, — ядовито не менее, чем "учитель", наставник или кредитор, прошипел Саске, изгибая спину, чтобы максимально отклониться, отдалиться, огородиться. Всё равно как-что Орочимару решит, он здесь лишь локальный царь бог. Однако Саске знал, что такое бог по-настоящему: Саннин ведь тоже знал, не так ли? Учиха видел руку. К тому же, какая разница, что скажет: сделка непременно в силе, рационально пересиливая все, и если уж Саске не прошел этот этап подавления, что уж говорить про самую высшую из ступеней, когда Змей изначально относился к одной из наиболее выдающихся и высоких. Как минимум в этом поколении. Учиха не шёл всеобщими путями, и сколь горохом о стену оно не было: для него не имело значения. Безмолвным он станет лишь когда Орочимару полностью поглотит его, стерев эту мерзкую вредную натуру, победив и задоминировав над ней полностью. Пока же того, того, что обещано, как и акта мести, как и обещанной силы, что Саске не смог бы поглотить, не состоялось. Пускай Змей терпит. А саске тоже стерпит. Несмотря на давление. Это ему в ничто. Конечно, Саннин знал, что реакция будет, как и Саске знал, что тот ожидал реакции. Но.. .так много "но". — Просто давай мне то, за что я продался тебе, когда он окажется у моих ног, — взгляд скосился вверх, туда, где нависал Орочимару. — Тебе правда мешала косуля?***
Как и ожидалось, Саске был раздражен, но вовсе не взбешен, хотя и задет происходящим, пусть даже в самой незначительной степени. Орочимару предпочитал собирать подобные моменты по крупицам и после хранить их в памяти, упорядочивать все те случаи, когда ему удавалось зацепить самое нутро Учиха, наслаждаясь демонстрацией как характера, так и фамильного норова. Потому явное желание отстраниться вызвало почти удовлетворенный прищур глаз, но на деле не улучшила настроения Змея. Как и лицезрение обнажившейся печати, что никогда не оставляло Орочимару равнодушным, давая ему повод лишний раз облизнуться и мысленно обозначить "мое", имея на это подтвержденное право, которым никто более не мог похвастаться. Впрочем… Но это не имело значения. Печать значила не собственность, но принадлежность, добровольную не капитуляцию, но сотрудничество, что дозволяло им обоим переходить многие грани и границы, для других и вовсе не доступные. Даже не понятные и существующие только между ними двумя. Так повелось и сложилось еще с первого разговора по приходу Саске в убежище, еще с того момента, когда они позволили друг другу прощупать установки и меры допустимого. Но сейчас, пока, на этом этапе, Орочимару позволял позволять себе большее, настойчивее, непреклоннее, почти переходя границы того, что принимал или терпел Саске. Потому что сейчас Орочимару давал, а Учиха только брал и потому Cаннин присваивал себе право на все, чего только мог пожелать, несмотря на недовольство и сопротивление ученика. Вот и сейчас, бледные пальцы в волосы на затылке и настойчивый рывок, чтобы не отводил взгляда и не избегал, чтобы запрокинуть голову и всмотреться в искаженные болью, злобой или раздражением совершенные черты юношеского лица, сохранившего едва уловимый налет детского, что вот-вот пропадет окончательно. Ах, как не педагогично, как дико и отвратительно, как невозможно в отношении ребенка, даже шиноби! Какие глупости, как они вяжут язык и какой дикий хохот вызывают. Ах да, Учиха еще юн, стоит сделать скидку на его возраст, на дурное влияние Конохи, да на что угодно, о чем можно причитать и мямлить, чтобы оправдать слабость. Но Орочимару не станет. И Саске не станет тоже, а потому никто иной не подойдет ему в качестве наставника. Только тот, кто умеет ломать, только тот, кто будет ставить планки и давить на хребет без всякой жалости. Никаких поблажек, никакого снисхождения, как и просил сам Учиха. Орочимару неприятно улыбается, заглядывая в чужие глаза, что так старательно остаются опасной чернотой. Только чернотой. Этого мало. Еще мало. Безжалостной, уничтожающей все и вся на своем пути, вот какой она должна быть. Бездной во плоти, без малейшей капли снисхождения и сострадания. Что ж… У Саске ведь именно такое желание, правда? И Орочимару сделает то, что должен. Быть может на этот раз излишне резко и грубо, но эффективно, ведь произошедшее вывело из себя, растрепало хладнокровную натуру, исказило картинку, которой Змей желал любоваться. У Саннина всегда была лишь одна цель, которой он горел истинно, неизбывно и без возможности перегореть, в остальном же, не привязываясь и потому не разочаровываясь тому, что его увлечения, его эксперименты и его подопытные ломались, не выдерживали или просто переставали быть занимательными. Но с Саске все было немного иначе. Саннин видел потенциал, видел все возможности к тому, чтобы вылепить совершенное создание, невообразимо прекрасный и достойный его сосуд, что раскроет свой потенциал настолько, насколько это возможно. И, разумеется, Орочимару желал наслаждаться каждой минутой, каждым жестом и каждым действием. Он не терпел изъяны и, если уж на то пошло, готов был прощать Саске многое, если не все, кроме того, что вело к слабости. — Знаю? — Орочимару выгибает бровь в не-мягкой насмешке, — Не уверен в этом. Слишком много оправданий и причин ты находишь, чтобы откладывать радикальные действия до последнего. Ты так рвешься продолжать тренировки, что не слушаешь меня, но охотно теряешь свое драгоценное время на то, чтобы перевязать раны косули. Такое милое зрелище. Пальцы-иглы разжались, только на излете мимолетно прочертили ногтем полосу вдоль печати и, взамен, в голосе Орочимару прибавилось сладковатого яда, почти снисходительности, с которой он обращался к тем из своих экспериментов, кто был еще совсем мал. Саске не мог не знать этого, не мог не заметить. — О, Саске-кун, она мешала тебе. Видишь ли, твоя позиция в корне не верна. Ты думаешь, что твоя жесткость проявится рядом с братом, что вне твоих рациональных установок все это —лишнее, и в нужный момент твоя рука не дрогнет. Но ты ошибаешься, ты должен быть готов сделать все не в финале, но даже на пути к своей цели. Должен привыкнуть к этому, иначе не обретешь большего. Жестче. Еще жестче. То, чего быть может не видит в себе сам Учиха, считая, что перешагнул через все человеческое в себе, но Саннину виднее со стороны. Орочимару чувствует эту червоточину и потому давит на нее, вытравливает как сорняк, не обращая внимание на сопротивление. — Тебе всегда мало, правда, Саске-кун? — Змей отступает на шаг, окидывая ученика очень тяжелым, придирчивым взглядом. — И правда, я обещал тебе силу, а ты обещал мне тело, — Орочимару усмехается, — А что если мне будет мало только одного обещания, на что ты будешь готов пойти еще, чтобы я дал тебе нечто особенное? Нечто заслуживающее внимания? На раскрытой ладони тяжестью проступает свиток, который сдерживает литая фигура змеи, угрожающе разинувшей пасть. Свиток договора, в который нужно вписать только имя, чтобы получить силу призыва, получить в свое распоряжение всю мощь пещеры Рьючидо, если получится ее выдержать. — Что я могу попросить у тебя взамен на это?***
Учиха — это не то, что можно вести или контролировать. Они сами позволяли делать это над собой, но только в тех случаях, когда познавали безусловные чувства. Любовь, ненависть, что-то ещё; что-то настолько сильное, чтобы сознательно позволить себе отдать всё за того, к кому испытываешь это. Потому что тогда ничего, кроме этого чувства, не способно принести ни удовольствия, ни удовлетворения, ни смысла, ни даже настоящих страданий. А может быть Саске ошибался, по сути едва ли об этом задумываясь, но ведь сам с этой позиции был более чем Учиха, от первой и до последней капли. Его вёл Абсолют, от которого рационально намеревался избавиться, а вне этого пока ещё существовавшего Абсолюта, никакое давление над собой мальчишкой не признавалось. Особенно когда держалось, хах, на... "Ты знаешь, что сейчас можешь себе это позволить, вот и делаешь. Как и знаешь, что я выдержу, а не как все прочие. Ублюдок", — не читалось в нём, но и не отрицалось. Саске может и отрезал, откидывал, отторгал от себя большую часть информации, существовавшей в мире, однако дураком не был никогда; особенно с тех пор, как остался сам у себя, варясь в собственном соку и сравнивая себя с, увы, так уж получилось, откровенными идиотами. Вот только он даже сейчас, уже сейчас, сколь далеко от своего предела не был, а всё равно способен на большее, чем прежде. Гораздо большее, хоть и все ещё, неизменно, по-прежнему, стабильно, извечно недостаточно. Потому что знал, чего ему стоило потреблять, а чего являлось чужой прихотью. Не Учиха. Потому Саске сейчас тихо закипал. Нет, нападать — это откровенно глупый шаг. Ненужный, бессмысленный, не для сложившейся ситуации. Мальчишка понимал. К тому же, в его-то положении, да ещё и эта чёртова — очередная — травма, что Орочимару снова поднял со дна... Губы сжались лишь сильнее, едва ли не прикусываясь изнутри. Да, из Змея наставник не мягкий, не нежный, не попускающий, много ещё каких "не". Но разве Саске — это нежный и услужливый ученик? Разве ему нужно было хоть что-то из тех бессмысленных, не результативных подходов, коими его окружили в Конохе? Нет, мститель нуждался в другом. Он бы не согласился на что-то отличное от нынешнего. Хотя бы. Как и Орочимару не взялся бы за мягкого, не сломанного, не искривленного и не стойкого. Это данность. Учиха уже стал терпеливее, однако его внутренние изменения едва ли затрагивали тот видимый, явный, экспрессивный аспект, что интересен Саннину, не так ли? Кулаки в напряжении (и от общей боли) сжались ещё сильнее, а стоило пальцам разжаться и отпустить волосы, дав свободу голове, так нескрываемо цокнул, презрительно и недовольно прожигая Орочимару взглядом темных глаз. Всё ещё не ненависть. Все ещё не вражда. Всё ещё... согласие с принятым решением. Принятие факта: всё ещё слаб. Однако, не принятие бытием Орочимару, пока их тела не слились в нечто единое, ликвидировав Саске как личность. Пускай и ублюдок не торопится, сука. — Ты сказал мне не тренироваться. Теряю как вздумается, — откровенно огрызнулся, потому что... да, очевидно, слова Змея выводили. Не столько задевали, сколько... да какая разница, чёрт подери. Они оба знали, что Саске не станет лежать и прохлаждаться — этого ему хватило, неделями, если не месяцами, валяясь в бестолковых госпиталях Конохи. Но, чёрт подери, чего же тогда ждал Орочимару, коли Саске что так, что так нарушил его установку, хах? Помимо трупов: о любви к ним и желании видеть Учиха, очевидно, на горе из свеже-убиенных он уже понял, помня и зная реакцию наставника на... скажем, беспощадность. В общем и примитивном ее смысле. Саске же предпочитал беспощадность избирательную. Ему, чёрт подери, никто ничего не сделал, кроме Итачи. И то, что он не должен, не может, не способен ни насладиться всем остальным, ни стать причастным, ни желать стереть в порошок — это всё тоже из-за Итачи. Все претензии и нити вели к нему, потому плевать плевать, что Орочимару об этом думал. Саннин никогда не был и не будет на месте Саске. Учиха Саске. Он никогда не был и не будет сутками наблюдать за тем, как его персональный бог, планка и "все" раз за разом убивает то, что дорого, не позволяя даже умереть... да что этот змей вообще знал о беспощадности. Убить, умереть — это так просто. Жить — это сложнее. Труднее. Обреченнее. — . . . Он выпрямился, пошевелив (с болью) плечом, а там и проверив руки: вне временного онемения всё в порядке, скоро пройдёт. Лишь бы только из-за этого ублюдка не пришлось оказываться ещё от одного-двух дней полноценных тренировок. Скотина. Провокатор чёртов, когда уже успокоится и не будет пытаться запустить свои слизкие руки куда не следовало... Фантомные ощущения заставили поморщиться, а взгляд, впрочем, почти в момент вновь обратиться к Змею. Тот не закончил, явно. Был недоволен, явно. Как и Саске, явно. Не пришел ведь сюда просто так изначально, хах? Тяжелый, унылый, гневный, не вредный, но характерный взгляд скосился на руки Орочимару. Профильтровал его какое-то время, а после, щурясь не как делали это дети, и даже не просто озлобленные молодые люди с претензией ни о чем, но как... как... да чёрт знал, как описать это — слишком велика между ними разница и посылы, слишком разные вещи вели, как и слишком много событий успело разложиться между ними. Напряжение, буквально физически ощущавшееся. Счастливая косуля: даже она просто взяла да померла, чёрт подери. Взгляд уставлен прямо на Змея, не мигая. Всё это в интересах Орочмару в первую очередь. Это он жаждал тело Саске, это он позвал Саске, это он приманил его, это он имел планы на будущее, это он искал Саске, а не наоборот — после так сложились обстоятельства, чтобы Учиха, глотнув бездоходности, пришёл. Мальчишка не намеревался доказывать, что ему оно нужно больше, чем Саннину. Он со своей стороны не дал ни одного повода сомневаться в том, что сдержит своё общение. Ему этого достаточно: отведенное время заглатывал не прожевывая, без устали и отдыха, становясь сильнее и не давая ни совместным, ни собственным трудам оказаться нигде. Результат и труд — вот что наглядно. Саске больше ничего от змея не требовал, получая положенное по договору. Если Орочимару не находил поводов — и нуждался в каких-то показательных причинах — чтобы и самому выкладываться, то это его проблемы. Не Учиха. У Саске в принципе имелась одна-единственная проблема. — Жаждешь крови на руках, хах? — исключительно в своей манере, но суть ведь не к тому. Саннину не могла не нравиться летальная кровь на руках ученика, он жаждал её и Саске знал это. Ему по большей части плевать, если бы не та тяжесть, последствия и разница между ними, что критически отыгрывались послевкусием и последствиями. Быть может — непременно — Учиха во многом невинен, в некоторых вопросах не лишен инфантильности, но всех его качеств — преимуществ и не очень — хватило на то, чтобы оказаться здесь и сейчас, в том положении, в котором он находился, и не дрожать от страха, видя Орочимару и зная его ублюдочную натуру. Учиха не боялся боли, не боялся смерти. Больше — нет. Он просто знал, что ему нужно. И знал, что ничего не бывает просто так, как и ничто не проходило бесследно. — Если у тебя проблемы с терпением, — в чём Саннин, бывало, обвинял Саске, как иронично, — то ты в праве попросить что угодно. Если думаешь, что справишься с послевкусием, когда придёт время, — не то, о чем говорили юные горящие изнутри шиноби. Ни то, о чем твердят слепые мстители. Ни то, что подходило под уста столь миловидных, преобразовывавшихся в прекрасных особей лиц, да? Учиха мог сознательно — или не очень — многого не понимать в силу... да всего, в общем-то. Однако (зато) Орочимару не дурак и понимал многое. Поэтому юный мозг сам по себе обращался не к хотелкам, не к амбициям, но к тому объективному и бесстрастному, к чему столь показательно наставник пытался подтолкнуть своего ученика-сосуд-тело-эксперимент-да-заебал-уже-мать-вашу-саске-плевать. Сам шагнул к Саннину, вскинув подбородок и неизменно на него глядя. Учиха — это когда лужа смотрит на гору, а не гора на лужу. И лужа — вовсе не лужа, а среда обитания для миллионов микроорганизмов, а ещё — зеркало, что отражало и небо, и гору, и всё, что имелось рядом. Глупо, но Учиха так умели. Супротив... посмотрите чего, прямо сейчас. Особенно когда явные проблемы с самооценкой, а самобичевание есть второе я. Только от имени Учиха и не для кого более. — Ну, так что? — речь явно о свитке. Саске таких прежде не видел, но Змей явно притащил его не просто так, теперь маяча перед глазами с обещаниями особенной силы и точным знанием о том, что Саске это заинтересует. Его реакция на слово "сила" приблизительно такая же, как у Орочимару на слово "шаринган". Мастер и ученик, чёртова ирония. Вот только не смешно. Саске так не смешно совсем. Он-то в данной ситуации всё-равно слабее. Пускай даже духом скрутил бы Саннина в рулетку; духом морду не разобьешь.***
Мало кто способен выдержать взгляд Орочимару напрямую: холодный, резкий, совершенно нечеловеческий, если спадают покровы любопытства, азарта или благодушия. И спасительно лишь то, что подобный взгляд Саннин демонстрирует не слишком часто, ибо только единицы достойны его полноценного внимания. Не многие и не многое способно вывести Орочимару из себя или привлечь к себе настолько, чтобы вся его суть не затмевалась снисходительным благодушием или незаинтересованным снисхождением. Жаль, что чаще всего это фатально для интереса. Помните, что одного из тех, кто вызывал в нем подобные чувства, Орочимару убил, не пожалев для этого даже всех своих дзюцу. Учиха Саске подобное влияние имел тоже, но вряд ли был этим счастлив. Впрочем, и взгляд Учиха выдерживал не всякий. Темный его взгляд тяжелел с каждым днем, а уж в редкие моменты, обретая проблески алого, становился совершенно невыносим. Для Орочимару точно, объективно, ибо жажда обладания и азарт захлестывали его с головой, лишая всякой воли и рациональности, нашептывая ему необходимость вырвать эти отвратительно-невероятные генетические особенности, и сожрать глазные яблоки, жадно давясь от восторга. Но Саннин только улыбался и предвкушал тот миг, когда все это восхитительное тело, эти идеальные глаза и непередаваемая сила окажутся в его распоряжении. Станут только его. Окончательно. Пока же он лишь пользовался теми рычагами давления, что у него были, и до тех пор, пока они работали. Саннин не был идиотом и прекрасно понимал, что это временное явление и дальше ему придется изыскивать иные методы манипуляции. Но пока... Сила всегда была прекрасным мотиватором и, что бы не думал себе Саске, Орочимару мог поделится огромным количеством знаний. Но, что гораздо важнее, он мог оживить эти знания, придать им глубину и насыщенность, преподать урок, который будет куда эффективнее, чем сухое объяснение из свитков. А за уроки нужно платить, ведь правда, Саске-кун? Еще не время, но позже, чуть позже, когда ученик войдет в полную силу, Орочимару будет щедр на задания, на испытания и на действия, что будут провоцировать Учиха принимать сложные решения; выбирать чужую жизнь или собственный прогресс; выбирать, чем заплатить, а что оставить для себя. А сейчас… просто небольшая разминка. — Змеи могут переварить все, Саске-кун, — Орочимару чуть хмурится, улавливая и впитывая слова Учиха, что намекают на нечто большее, чем заключено в их обычных беседах, но отмахивается от них, не видя ни беды, ни опасности в столь захватывающих его играх. — Тебе не стоит так беспокоиться о моих желаниях, — Саннин склоняет голову к плечу, окидывает взглядом сквозящую надменностью позу и становится на долю благодушнее и довольнее. Орочимару любит это, ему нравится, когда ученик демонстрирует норов и свою породистость, что присуща каждой его черте, даже если гонор этот направлен на самого учителя. Нет, самооценка Саннина вовсе не страдает от этого. Как и гордый хозяин дорогого кота прощает ему и разодранные в кровь руки, и порванную обивку дивана, так и Орочимару лишь внимает этому, жалея лишь о том, что все эти гены, вся эта натура столь узко заточена на одну цель. Какой потенциал, какой ум, какие возможности и все изломано и извращено окончательно и бесповоротно. Итачи весьма умен и весьма жаден, присвоив себе целиком и помыслы, и жизнь своего младшего брата. Жаль, Орочимару желал бы получить в лице Учиха более гибкий материал. Но это не важно, взгляд Саске, направленный на свиток, определенно нравится Змею больше смутно тревожащих разговоров. Саннин уже решил, какую "плату" возьмет за предложенную силу и, к сожалению, Саске, эта плата будет двойной. — Если ты настаиваешь, — ласково улыбается Саннин и прикусывает уголок пальца с удовольствием пуская кровь, любую, даже себе. В его глаза плещутся и азарт, и предвкушение, и черная злоба, что направлена на Саске и готова утопить его более чем полностью. Незачем долго и нудно рассказывать теорию о том, как правильно взмахивать руками, чтобы научиться плавать. Куда эффективнее бросить в воду, кишащую зубастыми хищниками, чтобы полученное умение въелось в кости и кожу, стало таким же естественным, как и дыхание. Если удастся выжить. Призыв расползается под ладонью черной вязью и отбрасывает от лица длинные черные пряди, являя миру гигантского змея с желтоватой чешуей. Нет, не Король Змей, но близкий, приближенный, опасный лишь чуть менее. Все они с ядовитым норовом, все они требуют человеческих жертв после боя и Саске придется смириться с этим, если он желает получить их силу. — Видишь ли, Саске-кун, чтобы получить право на призыв, тебе нужно победить. Таковы их правила, не мои. — Орочимару усмехается, скрещивая руки на груди и отходя в сторону. Змей смотрит на него, ожидая указаний, прожигает подозрительным взглядом, но Саннин тверд и непоколебим, и подозрение призванного сменяется подчинением. Змеям нужна жесткая рука, необходим тотальный контроль и ни капли слабины. Стоит только обнажить хоть толику мягкости, даже если она мелькнет едва заметной тенью, и союзник обернется врагом. Впрочем, со змеями не договариваются, их подчиняют, ломают и управляют ими, ибо иного контроля они не признают. Саске предстоит это понять. На практике. — Вот твоя цель, — Саннин кивком головы указывает змею на ученика, посылая самому Учиха очень многозначительный взгляд. Нет, Орочимару вовсе не желает убивать Саске, но близок к этому. Очень близок. Разумеется, сейчас он вмешается, если ситуация станет критичной, но Саске определенно не желает этого: не справиться, быть спасенным. Быть спасенным Орочимару. Язык проходится по узким губам, предвкушая и этот исход, как один из возможных. Саннину бы могло это понравится. Определенно. Особенно та злоба, что пробежалась бы по зрачкам юноши и раскрасила бы радужку в алый. Ах, мечты. — Не подведи меня, Саске-кун.***
Кровь, свиток... призыв, значит? Это интересно. Правда интересно. Может быть полезно при противодействии мощным техникам, в частности физическим. Речь, конечно же, пойдёт о змеях, потому что Змей со змеями, змеи под Змеем и всё прочее, даже думать не стоило. Вот только, зная Орочимару... он правда считал, что Саске сейчас в состоянии на нечто подобное? О, нет, речь явно не пойдёт об ужах или даже питонах [пускать таковых Саске уже научился]. Саннин всегда ждал от Учиха большего, Учиха всегда требовал и ждал от него большего — максимального — тоже. Они оба не теряли время, будучи суровыми, жёсткими и беспощадными в вопросах тренировок и силы, и именно потому сейчас Саске задавался вопросом: Орочимару что, серьёзно? Мальчишка ведь видел его змей. Знал, на что те способны. Знал, на что способен сам; всегда и сейчас — не на многое. Не с концами зажившее плечо, теперь ещё и снова побеспокоенное, не внушали оптимизма. Учиха не сможет действовать в полную силу, потому физику не компенсировать физикой. Была ли эта деталь некоей местью Орочимару за...? Саске сильнее стиснул зубы, неизменно ровно держа спину и не отводя взгляда. Да, была. Ублюдок, неизменно пользовался своими условиями и положением. Впрочем, плевать: что бы Учиха не сделал или в каком бы состоянии сейчас не находился, Орочимару именно здесь и сейчас решил дать ему силу [может быть именно потому и решил]. Ещё. Новую. Ничего не за бесплатно — это мальчишка знал; пускай плата вне собственных страданий, вне собственной боли и вне угрозы самому себе ему неизменно не была по душе, коли таковая в теории могла существовать. Не играло значения. Саске всё понимал, Орочимару понимал, что Саске понимал, и каждый на эту тему что-то испытывал, может даже в схожем спектре: от недовольства до удовлетворения; неизменно разными, противоположными вещами. — Понятно, — сухо процедил он, не смотря более на Орочимару — только лишь на змея. Огромного, мощного, тяжелого, ядовитого и полного как высокомерия, так и слепой ярости. Немного прищурился, оценивая своим тёмным взглядом. С одной стороны, злился: знал, что сейчас не в лучшем состоянии, потому что скорость печатей, что движений, что фокуса не на пределе. С другой стороны, Учиха явно и не будет призывать змей в бою, находясь на своём пике, потому это экстремальная — сверх простого экстрима — тренировка максимально походила на естественные условия; ничего страшного, что прежде Саске никого не призывал, конечно, да, чего ещё ожидать от Саннина. Больного, жесткого, извращенного ублюдка, тем не менее ставшего легендарным за куда более выдающиеся и практические достижения, нежели личные качества. Помимо того, и сам Учиха испытывал некий азарт — это вызов. Себе, змею, ублюдку. Будь он в здравии или нет, а подобные животные — это тоже планки, это тоже уровень, это тоже сила и показательность; это тоже то, чем Саске обязан — в первую очередь для себя, во имя цели — завладеть. То, что должен смочь. Ему нравились бои, ему нравилось раскладывать их по полкам, ему нравился адреналин, он был, чёрт подери, шиноби, и потому не мог не испытывать некоторого наслаждения от того, что опасно. Пускай основное парило шиноби — это балансировать на собственном содержимом, не ударяясь ни во что да сохраняя бесстрастие. Это не всегда работало, будучи истинной установкой лишь наполовину. Однако азарт и желание выполнить "задание" — эти правила шиноби вбивали прочно, даже не было смысла отучивать себя. На самом деле Саннин не желал видеть Саске слабым. Помощь или нечто похожее почесало бы его эго, почесало бы его удовольствие от лицезрения подавления собой над Учиха и всё такое, но вне столь базового — личного и примитивного — Орочимару едва ли считал это более ценным, чем результат. Слабость — не его цель, не цель Саске. Они оба работали на результат. Сила — вот самое восхитительное и ценное, что можно и должно получить. В том числе здесь и сейчас. Превыше всего. — Учиха Саске, — мальчишка далёк от формальностей и этикета, однако некоторые азы понимал. Ни то издевкой, ни то необходимостью: приветствующий противника жест [кое-что знал о характере данных существ и их повадках в обращении; дело даже не в змеином Змее], а заодно возможность запомнить того, на кого его натравливают; подчинению кому сегодня будет заполучено. Иного варианта Саске не рассматривал, предпочитая игнорировать своё состояние. Так надо. В бою никто не спросит и не подождет, пока ему станет легче. Значит, выкрутится и найдёт альтернативы. Первые рывки, резкие как и всегда: чтобы расшевелить, разозлить и прощупать. Ему нужно понять, что эта змея есть, хоть Учиха и без того имел неутешительные пресуществления о том, что это огромная махина такое; сглотнуть бы, да вот, в самом деле, не до этого, да и настроен мальчишка на другое. Ему стоило смотреть внимательно. Не сразу шаринганом, потому что Саске часто ставил себя в условия, в которых истощился за выдуманной невозможностью к таковому обращаться, либо за необходимостью усложнить себе задачу. К тому же, змеи не складывали печатей, у них не имелось стихий. Шаринган — это иллюзии, это предсказания, это вычисление, и на первом этапе Саске хотел обойтись без него. После, исходя из состояния, без глаз никак — на то они и имелись у него, чтобы использовать. Но это только после, когда он оценит преимущество собственного размера и гибкости, а заодно оценит, насколько много необходимо сил на то, чтобы увернуться от не столь быстрого, но очень массивного тела, каждый рывок которого масштабен и затрагивал большой радиус. К тому же, распыление ядов, одуряющее шипение, уходы под землю и прочее — это все серьёзные испытания, их стоило оценить [и пережить] в том числе. Игнорируя боль и преодолевая тягу в руке, идущую от плеча, дабы всё-таки складывать печати и концентрировать чакру где необходимо. В этот раз Саске много прибегал к огню, лескам и взрывам. Электричество против такой шкуры было эффективно лишь частично, к тому же, особенно дурно сказывалось при имевшихся увечьях, как и куда более прицельное, нежели огонь — эта змея достаточно быстрая, чтобы делать часть тока молнии бессмысленной [и достаточно болезненной] тратой чакры. Бой с такими противниками не бывали долгими, как правило, но всегда являлись очень насыщенными, перенасыщенными. И когда — будь проклят змеиный хвост — Саске всё-таки оказался зажат её кольцами... выбор невелик: либо смерть прямо сейчас, либо трюки, более присущие борьбе с Итачи, а не змеями. И тем не менее. Шаринган оказался применен не для отслеживания действий и усиления собственный скорости-рефлексов, но для того, чтобы прибегнуть к обманному гендзюцу. Многого не надо — лишь запутать змея ненадолго своим отсутствием в кольцах, прежде чем тот доймёт, что к чему, а после... Этих моментов достаточно для того, чтобы плотно ухватиться за чужое примитивное, но свирепое, голодное, дикое, свободолюбивое сознание. Его бы удержать, потому что возмущалось, брыкалось, вырывалось — удержит, этой ненависти не составит труда перекрыть змеиную, потому что все уступали Итачи. Ненависти к Итачи. Ему нужна эта — и все другие змеи — чтобы ликвидировать того, кого он ненавидел больше всех и всего на свете, и змею придётся это принять. И этому. И тому, который Орочимару. Достаточно, чтобы выбраться из колец, из [почти] последних сил — рука тряслась, желая отказать вовсе, сил затрачено много, потому что Саске не привык прибегать к шарингану сразу, когда можно было испытать себя и взять нечто большее, чем глаза — и устроиться перед змеей, предварительно накинув леску у шеи, где протекала чакра, и держать "руку на пульсе", дабы в случае необходимости пустить точечную чидори поверх пламени, что собьет поток и испепелит кожу — на корточках, будучи готовым к новому рывку и тихо, но грузно дыша. — Если я тебя сейчас убью, то не смогу призывать в дальнейшем, — констатировал он без ярости, но с уверенностью и безапелляционности. — Расскажи мне о своей плате, если она тебе милее собственной смерти.***
Месть? Язвительный намек на то, что учителя лучше не расстраивать и не задевать в его лучших ожиданиях? О нет, вовсе нет, Орочимару не так мелочен, чтобы удовлетворять свое вожделение за счет столь примитивных способов. Это только лишь тренировка, о которой ученик просил и которую получил в то время, в которое Саннин пожелал ее предоставить. На войне никто не спросит о слабостях, о ранах, о готовности к бою, противник не станет ждать, пока ты залечишь порез или ссадину, пока пришьешь оторванную руку или смоешь с лица кровь. Все приближено к реальности. Максимально, а все прочее лишь интерпретации, ни единую из которых Орочимару не будет опровергать. Его насмешливый, предвкушающий и поглощающий взгляд говорит о многом — Саске может прочитать там что угодно и сделать любые выводы. И не будет не прав. Вообще-то иногда чужая фиксация бывает чрезвычайно полезна, она развязывает руки, позволяет перегибать палку и давить, не задумываясь о последствиях. Ведь они теряют значение рядом с тем, на что направлено внимание объекта, ведь они игнорируются как незначительные и потому допустимые. Разве иначе Саске стерпел бы все, что делал Орочимару? Разве иначе Саннин позволил бы Учиха то, что позволял? Нет и этого не понимал никто, никто из тех, кто смотрел на эти отношения снаружи, не понимая и даже близко не представляя глубинной сути этих паразитических, вожделеющих, холодных, извращенных, ненормальных и от того идеально дополняющих все взаимоотношений. Орочимару скрещивает руки на груди и его бледные пальцы едва заметно подрагивают от предвкушения, выдавая сдерживаемую и еще контролируемую жажду увидеть... что угодно. Сейчас Змея устроит все: как победа, так и поражение. Он желал бы увидеть Учиха сломленным, подавленным и поверженным, дабы заглушить глухую злобу, что еще клубится и рокочет на периферии сознания. Заглушить эту формирующуюся и грозящую захлестнуть его эмоцию, что едва заметна в узких змеиных зрачках, когда Саске попадает в поле его зрения. Но нет, лучше увидеть победу, ожидаемую, не обыденную, но допустимую, которую ждешь от Учиха как само собой разумеющееся, ибо Орочимару кажется, что иное зрелище повергнет его в истинный ад. Даст ему увидеть то, что будет преследовать его не хуже призрака шарингана. Вне рационального, вне продуманного, вне взвешенного. Орочимару может показаться тем, кто идет на поводу у своих желаний, кто вовсе не в состоянии устоять против их притяжения, но на деле это совершенно не так. Змеи хладнокровны и терпеливы, змеи не рискуют без надобности и их инстинкты — инстинкты хищников, которые никогда не теряют голову ни от запаха крови, ни от вида доступной жертвы. Потому Саннин подбирается, словно чует угрозу, но золотой взгляд уже прикипает к хореографии, к танцу, к физике, к изобретательности и жестокости, что, впрочем, пока исходит лишь от призванного существа. Змей чувствует превосходство, но не пытается играть, не пытается растянуть бой, а в самом деле не в состоянии повергнуть юношу в считанные секунды. Да, быть может бой не идеален и не показателен в силу ранения, неожиданности и некоторой разницы сил, но он реален. Он н а с т о я щ и й, он идет до смерти, за выживание, за силу, за собственные достижения и Саске вынужден (хочет?) сражаться в полную силу и так, как желал от него Орочимару. В е л и к о л е п н о. Безусловно, юное тело Учиха прекрасно, как и его сила, что требует шлифовки, требует оттачивания в боях, но уже значительно возросла в сравнении с прежним, но без наполнения, что отражало и оттеняло бы видимое, они не имеют значения. Без разума, без быстроты реакций, без здравого расчета и... Шаринган. Саннину кажется, что время застывает и медленно стягивается в одну точку и расползается на три капли, что точь-в-точь повторяют образ оставленной им метки на светлой коже. Он подается вперед и пальцы впиваются в собственные предплечья иглами, затмевая и боль в ладонях и прежнее недовольство. Единственное, что Саске так упорно не желает демонстрировать, не показывает Саннину сверх надобности, скрывает, не допускает, словно бережет для кого-то другого. Мое. Мое! Вязкая нить слюны натягивается между приоткрытых узких губ, под которыми щерятся самые настоящие клыки. Орочимару ужасен в своей жажде, отвратителен и мерзок, словно вовсе теряет человеческий облик, уподобляясь даже не змее, но голодной твари. Алое. Алое застилает весь мир и ему приходится приложить все усилия, чтобы остаться на месте. Не вмешиваясь. Наблюдая. Вкушая такое редкое зрелище, как шаринган в действии. Каждое подрагивание гигантской змеи, каждая эмоция, каждая мука, каждая дрожь сопротивления отзывается в Орочимару почти физически. Медленно расплетающиеся кольца, что выпускают юношу из своей тесной хватки, ясно показывают, за кем осталась победа. Такова сила этих глаз, такова их мощь: бескомпромиссная, вожделенная, неповторимая, перед которой невозможно устоять даже столь ужасающей твари! Разве Саннина можно винить за желание заполучить их себе? Разве это неправильно, желать подобного, единолично, в свое распоряжение и свою власть? Нет, вовсе нет. Даже Саске это понимает. Холодно. Не резко и не нежно, безжалостно, но... рационально. Юноша сохраняет своему противнику жизнь — маленькая капля горечи, что почти не портит вкус сладости, которым переполнился рот и что скатывается по языку прямо в горло, капает с его кончика вместе с вязкой слюной и затапливает зрачки до самого основания. Змеи не косуля. Они оружие, которое нужно беречь и ценить, но и использовать в равной мере, как и они используют тебя. Призванная тварь знает, что Саске не шутит, от того и щурится злобно, на мгновение закрывает глаза мутной пленкой второго века и чуть склоняет голову в сторону победителя, едва заметно пробуя воздух языком. Но нет, право сообщить это остается за Саннином. — Жизни, — Орочимару появляется позади, как и прежде, возвышается за спиной ученика и облизывает основание шеи пристальным взглядом, — Они берут в качестве платы жизни. Твоих врагов или твоих друзей. Их трупы, части их тел и все, чем они могут насытит свой вечный голод. В голосе Саннина сквозит сытое удовлетворение и жадная дрожь возбуждения, которую попросту невозможно унять. Свиток вновь появляется в его ладони и падает в траву перед Учиха, пока Орочимару хватает ученика за подбородок и вынуждает смотреть себе в глаза, впитывая, вкушая и пожирая взглядом открывшееся ему зрелище. — Это не было честной победой, Саске-кун, — одними губами произносит Саннин, сухо посмеиваясь своей возможности сообщить это. Не то чтобы это действительно было так, но в его словах есть доля правды и они оба это знают. Еще одна маленькая месть, еще одно маленькое право, что есть у Орочимару сейчас, — Но это было победой и теперь тебе требуется лишь вписать свое имя в договор. А после — заплатить.***
"Как змея поможет в битве с Итачи?" — впрочем, где-то отозвалось ни то со скепсисом, ни то с насмешкой, ни то... да чёрт пойми как. Залитые проклятым шаринганом глаза неизменно — и молча — смотрели на Змея, смирившегося, понявшего, с кем имел имел дело, и не пытавшегося это более оспорить, пока не встрял Орочимару. Не всякая сила ценна, что таковой зовется. Эта сила бесполезна против глаз Учиха, против глаз Итачи. Но бонус для самообразования — вполне себе, ведь до Итачи ещё предстояло добраться. Оу. Разумеется. Естественно. Словно бы ответ мог быть каким-то ещё. Предсказуемо. Ожидаемо. Не впечатляло. И не вызывало симпатии тоже. Как и желания. Как и восторга. Как и энтузиазма. Терпимо по мере необходимости. Одно просто — надо. Если хотел силу. А Саске хотел. Сильно. Нет, не так: не хотел, она была ему необходима. Словно бы такие твари — Саннин или Змей, любой из двоих — способны оценить и сожрать что-то, помимо жизни. Помимо плоти. У них всё сводилось к материализму: нажраться, убить, пощупать, ощутить, заполучить нечто физическое, чтобы собрать всё остальное, всё начиналось и заканчивалось материализмом. Это не плохо — это практично, однако носило некий оттенок, эдакий запашок, что Саске описать не способен, но наличие которого очень чётко различал. Оно ему не близко. Не созвучно с ним. И тем не менее. Вот он, здесь и вот с этим. "Кого-то мне напоминает", — с не сладкой иронией подумал Учиха, внутренне с раздражением цокнув. Кулаки едва-едва сжались, но не более того. Опять же: он ведь знал, что услышит. И даже был к этому готов. Просто... манера, форма, подтекст — вы понимаете разницу? Посмотрите на Саннина сейчас. На Саске. Ещё раз. На ситуацию. На то, что витало в воздухе. И ещё. Омерзительно. Такое на Учиха давить не будет. Он мальчик зашоренный, больной, сломанный, с самооценкой зарытой и сутью своей ни о чём, но не глупый, знаете ли. Семена одиночества и самообеспечения, как и ненависти, как и стёртые границы важного-не-важного, допустимого-и-невозможного, как и подготовка себя для встречи с братом, где покажет ему всё, чему научился: стратегии, оценке, силе, словам — это всё сказывалось на юном нукэнине. Уже не вытравить. Учиха — не вытравить; только смертью, а иногда даже её недостаточно. Саске щурится. Шаринган не деактивирован. Орочимару он нравился, гипнотизировал; что, уже представлял его на себе? Хах, пускай смотрит, раз так дурел. Раз это то, ради чего всё затевалось. Раз это вся ценность Саске, то пускай — вот ему целые мгновения, секунды, десятки секунд — на то, чтобы ещё раз — и ещё, и ещё — вспомнить, зачем это всё. Ради чего. Почему надо больше. И пока глаза — живые, развивающиеся, переполняющиеся ненавистью — не у него, имелись вещи, которые делать не стоило. Что он вообще знал о честности, ублюдок. В какие условия — экстремальные — поставил, такими же мерами и действовал — экстремальными. Пускай будет благодарен за то, что Саске прилежный, старательный ученик, а не халтурщик: не просто заботился о своей шкуре, чтобы донести её до Итачи [как сделал бы в реальном бою, дабы сберечь силы порешав всё сразу], а там пускай Орочимару себе остатки отскребывает, так ещё и сам усложнял себе задачи, честно и жадно поглощая всё до последней капли словно морфий. В конце-то концов, разве не так? Странно бы не использовать глаза, когда они есть. Пускай были и не только они; словно бы Орочимару ронял слюни на что-то ещё, на это "не только". Всё просто, в конечном счёте. — В этот раз был твой призыв, — не мигая, прямо в глаза, задрав голову; Саске не переносил давление, ещё и прикосновениями — оба знали, разумеется. Вроде как смотрел снизу вверх, однако в этом столько... непричастности, уверенности — не в себе, но не в Саннине тоже, самобытности, отрешенности и доминировавшей над самой природой — чем угодно — ненависти, что этого даже не ощущалось; Саске нормально быть ниже в его возрасте, это в целом не то, на что можно — и нужно — влиять. Оно Учиха не беспокоило; только сила и свершение акта мести. Всё. Но если ему мерзко, его то, что в нём воспитали, то, что желал видеть в нём Итачи, задевали — что ж. Сахарным, послушным характером он не обдала никогда, даже когда беспрекословно слушал отца в прошлом — в ином смысле, но также умудряясь действовать по-своему, будучи упёртым. Разумеется в нездоровой степени. С годами прибавилось, как понимаете. — Значит, тебе и платить, — совершенно, абсолютно б е з р а з л и ч н о . Саннин устроил всё это шоу, потому что решил, что сейчас подходящее время или из своих мотивов и так далее. Что же, Саске принял, впитал это всё и дал достойное зрелище, понял продемонстрированную систему и ладно. Но Змея правда призвал не Учиха; всего понемногу за раз. Хотя мог бы захватить призванного и сразу, но не стал. Обеспечил зрелище. Не стоило пытаться залезть к Саске в голову; т а м Саннину не место. Орочимару бывал омерзителен, он иногда горел и выдавал реакции столь... тошнотно-ненормальные, что даже Учиха, который привык что ко взглядам, что к зависти, что к слюням в свой адрес, и этим постоянным попыткам окружающих к нему прикоснуться [с неизменным вопросом во вселенную: почему? что им от него надо? почему он? это проклятье, ирония?], а потому научившегося — или с самого начала не воспринимавшего — этого не замечать, можно было вывести. Не из себя [ложь?], но на яд. Тонкий. Болезненный. Он не глупый мальчик. Саннин имел тонкий вкус на сосуды, разевая слюнявую пасть часть на лучшее. — Схема мне понятна, — технический урок усвоен, лишнее прошли мимо. Из рукава Саске выползла змея. Сам юноша не отводил от Орочимару взгляда, неизменно глядя ему в глаза шаринганом, в то время как выпущенная змея дотянулась до свитка, вернувшись в рукав. Приобретение оказалось у Саске. Он перекинул его в другую руку, после чего таковой исчез в печати, неизменно имевшейся на руке; пока только на одной. — Найдёшь кого-то, с кем я не справлюсь сам, дабы прибегнуть к призыву — и я порешаю вопрос цены. Сам, — глаза перестали щуриться. Надо — убьет. Для дела, но для Орочимару. Обломается. Рука между тем легла и сжалась поверх Змеиной. Чтобы убрать её, одернув лицо в сторону. Тоже с силой, хоть и не предельной; оно Учиха не надо и не слишком важно, если совсем откровенно. К тому же, он устал и неизменно не в лучшей форме. Суть не в том. — Считай, что о твоей сегодняшней плате я уже позаботился. Коли цель призыва не убита, большего не заслужено? — уголок губ приподнялся в ехидной, холодной, победившей ухмылке. Не для Итачи, всецело посвященная Орочимару. Не успеху. Косуля — не человек, но мяса в ней побольше. И истории, гляди, тоже; стало, сегодня. Пускай даже суть не в том, что и кого Орочимару скормит своей зверушке — сам разберётся, у них свои договоренности и привычки. Вы ведь поняли, в чём дело на самом деле? Между тем ухмылка сползла с лица, шаринган деактивирвоан. Одновременно с этим несколько простых печатей и... БУМ! Заместо мальчишки пере Саннином рухнуло бревно, в то время как Саске оказался в нескольких десятках метров от Орочимару, мирно направившись в убежище. С любовью от Какаши, от учителя учителю, хах.***
Думаете Орочимару это задевает или оскорбляет? Думаете, то, что говорит и делает сейчас Саске хоть сколько-то колеблет уверенность и самооценку Саннина, доставляет ему неудобства, заставляет злиться или раздражаться? О нет, только трепетать и вкушать подаваемое с удовольствием, ибо какими путями и как получать желаемое — ему не важно. У Змея нет ограничений ни моральных, ни нравственных, ни материальных. Обожание и ненависть для него одинаково желанны; как и раздражение да гонор — не более чем приправа к изысканному блюду, которое он может вкушать с удовольствием и без перерыва. Отчего же так не было с Итачи? Отчего на отрубленную руку и насмешку Орочимару ответил зачатками ненависти, пусть и притушенной довольством, что выросло из демонстрации и увиденной силы глаз? Потому что были не равны, потому что Итачи изначально в Змее не нуждался никак и нисколько, а вот Саске — даже если отрицал или не признавал — но был в его руках, был в зависимости обратной и обоюдной, на которую Орочимару подсел с первого мгновения. Связь был и была не искусственной, пусть и спроектированной, и выпестованной Саннином, но возникла волею обстоятельств, из которых и складывается всякая жизнь и всякие связи. Ситуации, случившееся, произошедшее: как и рождение в определенном клане, как и семья, как и стартовая в жизни позиция. Глаза алеют и тлеют накопленной ненавистью, фоновой, не сжигающей и не на Орочимару направленной. Узкие и влажные от слюны губы разъезжаются в улыбке, пальцы не впиваются — оглаживают, намеренно липко, личностно, неподобающе, и вовсе даже не потому, что Змей знает как это неприятно Учиха, а просто так, в задумчивости, которой за золотистой радужкой столько, что она тускнеет и будто бы уходит в себя самоё. Что дает этим глазам силу? Что позволяет им расцветать? Что есть такое шаринган вообще и конкретно этот? Нет, сейчас все понятно, на любой вопрос Саске ответ всегда один — Итачи, но есть ли он, ответ, вообще? Змей умеет взглядом... нет, не раздевать, но распаивать, разбирать на кусочки и составляющие, словно бы скальпелем снимает слой за слоем слизистую, вынимает хрусталик, отделяет радужку и склеры, раскладывает все на лабораторные стекла в нужной последовательности, разоблачает и пробирается внутрь, дабы узнать все. Все тайны, все открытия, все, что таит в себе шаринган. Веки распахиваются шире, ноздри чуть трепещут, и плевать, что руки отбросили-откинули от чужого желанного лица, ведь прозрение нагрянуло кристальной ясностью, от которой нет спасения. Нет, шаринган это не мутация, не биология, не физика, это суть... Уникальная, выпестованная, дистиллированная и чистейшая. Средоточие. Квинтэссенция. Ибо глядя в глаза Саске, Орочимару видел не просто кеккей генкай, но... конкретный. Один единственный, уникальный, с историей неповторимой, со шрамами и болью, с увиденным и запечатленным. Ибо нет второго подобного. Нет и не будет. И что бы Орочимару не делал, какую бы силу не дал Саске, для шарингана, для его становления, для его....эволюции? это будет ничто. Или хотя бы что-то? Хотя бы толика этого алого, хотя бы его часть будет ли тем, что привнес он сам? Орочимару застывает в раздумье, в ужасе и прозрении, что позволяют ему — неслыханно, невообразимо! — пропустит многое из того, что говорит Саске, смотреть лишь за движением губ краем глаза, до тех пор, пока шаринган не гаснет окончательно. В реальности, но не в воображении, где до сих пор распадается, разнимается и раскладывается на части Саннином, что поглощен происходящим настолько, что едва ли отвечает резкой ухмылкой на полные спеси слова. Саске недооценивает многое, игнорирует детали и нюансы, не желает вслушиваться в его наставления и тем упускает, навешивая ярлык незначительности, лишается изящества, красок и полноты, которой после может и не восполнить. Жаль, что картинка не выходит завершенной, жаль, что, будучи идеальной технически, она не желает стать произведением искусства. Виновен ли в том Итачи? Виновна ли Учиховская упертость? Кто знает, кто знает. Возможно это поправимо, но хватит ли на то времени? Пока жив Итачи, статика и целеустремленность будут довлеть, позволяя розе расти, но не расцветать. Позволяя наращивать шипы, но не краски в бутоне. Жаль, очень жаль. Пусть Саннину довольно и увиденного, он желал бы вырастить розу совершенную, что, быть может, еще и возможно. Если отыскать верный подход. Язык быстро скользит по губам и призыв рассыпается — Орочимару не должен платить всякий раз, ибо его плата внесена давно и превосходит все мыслимое, змеи пещеры Рьючидо знают это, потому не требуют ничего, и жаль, что Саске этого не видит, как не видит и цепкого взгляда в свою спину. Торжествуй, Саске-кун, торжествуй и помни, что у истинной Змеи всегда остается достаточно яда. Саннина нельзя недооценивать, у него острые зубы и цепкая хватка, из которой вовсе не легко вырваться. Мало кто выбирался целым, но мало кто был Учиха. Это будет... интересно, познавательно, особенно.