***
Выжил. Справился. Пришел. И руки повисают плетьми и дрожат вовсе не от слабости, а от полноты момента, когда узкие зрачки впиваются в бредущую в темноте, спотыкающуюся, но упрямо движущуюся к своей цели фигуру Саске. Но что если предвкушение затмевает глаза: уж не видит ли он в Саске того, что хочет видеть? Слишком долго хотеть, желать, жаждать заполучить кеккей генкай клана Учиха, а теперь, когда они в таком дефиците, быть может он лишь выдает желаемое за действительное? Но факты налицо. Ведь живой, после проклятой печати, после второй (неконтролируемой, внезапной, на эмоциях) трансформации.Мой.
— Все будет хорошо, Саске-кун, — почти утешительно шипит Орочимару, доверительно наклоняясь к постели Учиха, занавешивая ему весь (скудный) обзор своими темными волосами. Только что не облизывает с головы до ног свое драгоценное приобретение, но довольно и того, что пожирает его взглядом, да бдит подле, словно упустить из поля зрения выше его сил. - Еще пара дней и все пройдет. Твое тело все выдержит. И не должно быть в голосе такого предвкушения, такого упоения от одной мысли о факте, о процессе наблюдения за тем, как мальчишка будет рваться, царапаться, выдираться из этой обоснованной слабости, которая есть показатель его силы. Но Саске не понимает, трепыхается в силках своего неверия в себя, что едва уравновешивается лютой, опустошающей ненавистью, изливает на змеиного саннина свою желчь, чтобы одной горечью заглушить горечь другую. Не слышит уверенности в словах Орочимару, не воспринимает обещания, забывает, что змей не лжет. Ничего, Орочимару будет рядом, Орочимару покажет, как нужно, Орочимару залечит надломы, медленно и верно, как вода затекает в трещины и полости, заполняя их. Поломанный Учиха ему ни к чему (хотя этого поди сломай). Никакой красоты, никакой эволюции, никакого прогресса... Орочимару желал творить, желал взращивать свой будущий сосуд, лепить его бережно и аккуратно, доводя каждую черту до совершенства. Столько всего нужно узнать, испробовать, испытать! Разложить на составляющие, забраться в каждую полость, в каждую мысль, в кровь и кости, огранить алмаз, вылепить свой сосуд так, чтобы знать его целиком и полностью уже сейчас, чтобы расти вместе с ним, слиться в единое целое, обвить змеиными кольцами и не упустить. Разъять, рассмотреть, забраться… — Дети, хотят всего и сразу, и так нетерпеливы, — не шелохнулся, не сдвинулся с места в ответ на жгучую ярость в глазах напротив, не притушил очевидного вожделения в золотом взгляде, — Ты приобрел слишком много силы сразу, дай своему телу окрепнуть. Мальчишка несдержан, груб и резок. Кабуто застывает и со страхом косит глаза на нукинена, знает, что за змеиной улыбкой кроются длинные и острые клыки. Но Орочимару только смеется тихо, проходится длинным языком по узким губам, едва не капает слюной на пол и смотрит немигающим взглядом прямо в душу, за все эти защитные заслоны, за все блоки, глубоко. Орочимару не злится (он слишком доволен всем), напротив, готов подкармливать в мальчишке эти эмоции и смотреть, смотреть, смотреть.... что созреет, что вырастет на воле, что расцвете в этом симбиозе из выжигающей нутро ненависти, из проклятых, выпивающих всю душу глаз и его печати, что становится лишь сильнее, напитываясь этим словно комар кровью. Разве Орочимару ошибался в своей (не)любви к людям, если этот мир таков, что ребенок ищет силы у того, кто воплощает ужас, отвращение, безжалостность, у того, кто лишен всего человеческого и (на выходе) гораздо человечнее всех тех, кто был подле Саске Учиха? Он слишком долго ждал и слишком долго готовился, чтобы теперь не кружить вокруг подобно ворону над падалью, но на мальчишку не стоит так сильно давить, можно и искорежить ненароком. Нет, Саске-кун не слабый, но измотанный, уставший, надломленный собственным выбором, а значит нужно подождать. Растить вековой дуб следует бережно, из малого ростка и дальше, не переусердствуя. Растишь ведь для себя, для себя бережешь все тайны мира, что скрывает шаринган, жаждешь увидеть весь потенциал, на который способен не кто-нибудь, но Саске Учиха — уникальное следствие уникальной ситуации. А редкие экземпляры Орочимару умел ценить так, как никто другой. — Мы пойдем… завтра, — хитро улыбается нукинен, склоняет голову к плечу и щурит глаза, ожидая неизбежной реакции. — Мне бы не хотелось, чтобы ты пострадал от чрезмерного усердия.***
"Завтра", — Саске нахмурил брови, не мигая и глядя прямо на Орочимару. Ему откровенно плевать, нарочно ли змей сказал это или нет. Вообще плевать, даже не зацепился за данный вопрос в силу ненадобности. Мальчишка точно знал другое: ждать он не намерен, ждать он больше не будет. Ни дня. И Орочимару бы тоже усвоить, что если уж заинтересовался Учиха, если уж хочет там чего-то большего просто-его-глаз получить, если уж дал обещание, то придется соответствовать и следовать. Изо всех сил. Вкладываться. Откуда в мальчишке с ходу такой накат ненависти — лютой и абсолютной — он не знал, но сопротивляться не думал. Может быть [true], это вовсе единственное, что держало его тело и оставалось вне зависимости от утомленности, здоровья и условий. Может быть защитная реакция. Может последствия печати, что отголоском оказывали влияние на пользователя, будучи основанными на ДНК биполярного жестокого чудовища — этого мальчишка ещё не знал, разумеется, да оно ему и не интересно; лишь бы имелся результат, а он имелся. С другой стороны, разве могло в нём остаться что-то ещё? Правда, честно, если подумать? Что-то ещё, способное заставить тренироваться? Подниматься утром, сейчас? Начисто игнорировать этот взгляд Саннина, такой же прямой и направленный на Саске, как и обратно в ответку, вот только не из интереса к легендарной персоне? — Я шесть лет стоял на месте, пока Итачи становился ещё сильнее, — громко фыркнул, резким движением дёрнув в сторону покрывало и сменив положение на кровати, свесив с неё ноги. Даже не обратил внимания, что вообще-то в халате. До того не обратил внимания, что после схватки скорее походил на потрепанного оборванца. Какая разница, мать вашу? — Они все. Каждый. Из. Них. Стал. Сильнее, — пока Саске оберегал, заботился, все эти командные вопросы, бытие подушкой безопасности для слабаков, пока они познавали и расширяли себя. Отвлекался на то, что не стоило этого, и занимался тем, что тянуло на дно: разве сбор сорняков, погоня за котами или перебор чужих запасов в погребе как-то приблизили Саске к цели? Хоть в какой-то из чёртовых реальностей то давало силу? Разве Саске в здравом уме мог хотя бы допустить мысль о том, что такой могла стать его жизнь и почти принять это? От этого горького, омерзительного осознания — то прежде была его реальность, а не страшный сон — мальчишку буквально тошнило от себя, в то время как в теле фантомно отзывались удары самого ненавистного человека во вселенной. — Я ушёл от этих идиотов к тебе не за тем, чтобы ждать завтра. Пока я страдаю только от того, что теряю время, — немного наклонил голову, ни то рассматривая, ни то бросая вызов, ни то подчёркивая серьёзность озвученного намерения. — А ты, Орочимару... разве ты можешь позволить себе его терять? — Саске и лешего чёрта не знал о том, что и для чего от него нужно, но заметил, что Саннин прежде торопился заполучить мальчишку себе, как и много чего ещё заметил. Бинты, изменения облика, отличного от прежнего — он пацан сообразительный, ему просто не интересны детали, ибо ничего не дадут [точно не сейчас; наверное]. Саске неизменно знал главное: сделать сильнее на данный момент его способен только Орочимару, и для Орочимару самого выгоднее не тянуть с этим (наверное всё дело снова в глазах, ничего нового и оригинального, какая иная ценность-то могла найтись в ещё мелком как ни крути Учиха), не имея в распоряжении бесконечность. — Просто делай то, что обещал, — поднялся, вроде никаких проблем. Ничего того, с чем Учиха не справлялся прежде и не справился бы сейчас. Напротив: мысли о брате и воспоминания о том, насколько аномальная сила скрывалась в том коноховском неудачнике наполнили решимостью и готовностью тренироваться до упаду. Сбивать костяшки, кожу, кости, чакру, да что угодно. Лишь бы только не стоять на месте. Саске ненавидел тратить [терять] время в пустую, слишком долго позволяя себе пытаться поверить в обратное. В глотку не влезло, выплюнул. Пошёл дальше, вернувшись на единственно верную тропу. Пускай саннин не медлит. В деле Саске явно нагляднее и полезнее, чем в словах. Их — слова — он, к слову, также не любил. Он вообще мало что любил, как вы помните из короткой сводке о себе. Сейчас эта короткая сводка, данная самим Учиха — всё, что он из себя представлял. С пометкой: слабак; ты слаб, Саске. Ты не осуществишь свою цель, будучи слабым.***
— Возможно, — Орочимару не щадит чувств мальчишки, не смягчает правды, не обтекает уклончивым утешением острые углы в разговоре, но дает повод посмотреть на все иначе, увидеть не только (затмевающую все убежденность) в собственной слабости, но и слабости чужие, — Но твоя ли в том была вина или твоих учителей, которым достаточно было и малой толики потенциала, чтобы признать тебя гением? Что они видели в тебе кроме твоей фамилии? Не думаешь, что они желали втиснуть тебя в рамки своей нормы, той скорости, с которой живут сами, той, которую только и могут понять, Саске-кун? Имя перекатывается на языке как карамель и змеиный саннин смакует его, зная, видя, чувствуя, как мальчишка передергивается от отвращения. Забаааавно. Интееесссно. Змей выгодно отличается от прочих тем, что всегда выполняет свои обещания, и потому люди идут за ним сами, зная, видя, понимая за кем идут и что ждет их в конце этого пути. Добровольно ложатся под нож, садятся в клетку, отдают тела... ДОБРОВОЛЬНО. С удовольствием и осознанием того, что подобный финал вовсе не так страшен, как небытие. В конце концов Орочимару не был жаден, приобщая и их к бессмертию в той мере, в какой их сила и отпечатки их жизней оставались с ним самим. Саске был иным, пусть и пришел за тем же, зачем до него приходили прочие. Орочимару понимал, что для него он не станет всем, как стал для Кимимаро, не будет образцом для подражания или поисков себя, коими терзает себя Кабуто, даже объектом ненависти и ужаса и теми не станет. Ничего этого не будет. Но и Саске можно было поймать на крючок, подобрать наживку и приманить, если уж не приручить, дав толику давно желанного. Это Орочимару и сделал и мог бы этим удовлетвориться, заковав и запрятав желанный сосуд в хранилище, откуда Учиха бы не сбежал вовсе, не докричался бы и не дозвался, бесновался бы там сколько угодно, как и прежде — внутрь самого себя. Но Орочимару не стал, быть может по вине обстоятельств, но какая разница, если они теперь — данность, от которой невозможно отмахнуться. Да и не зачем, ведь они сулят куда больше удовольствия, чем первоначальный вариант по причинам, что можно еще долго повторять, кричать, шипеть и тянуть на все лады. Даже сейчас, находясь в том теле, что было лишь жалкой заменой тела Саске-куна, он воспринимал все как лучший исход. В иной ситуации не сдержался бы, не стал бы ждать, не думал бы о потенциале, мог бы сорваться в стремлении утолить терзающий голод, что подпитывался болью от потерянных рук, утраченных и драгоценных Дзюцу. Проглотил бы не жуя, не распробовав (да и сейчас едва сдерживается, чтобы не сожрать). Но даже так, Орочимару ненавидит рамки (и те, которыми Саске окружил себя ненавидит особенно), любые границы вызывают у него лишь отторжение и желание разрушить их, сломать, преодолеть и выйти за пределы, которые люди очертили себе сами, назвав догмами или волей огня, но по сути лишь овеществив свой страх перед осознанием того, что за все необходимо платить. Орочимару же платы не боялся и не боится, не страшится равноценного обмена, жертв, даже неудач, как бы странно это не звучало. Ничто не дается просто так. И Саске это понимал (должен был) и готов был платить равноценно. Этого было почти достаточно. И силы в глазах напротив сейчас больше, чем прежде, и Саске бы уже давно пора понять, почему так, но он не хочет, замыкается в (уже) извечном, вбитом в голову неизвестно кем убеждении, в замкнутом круге своего собственного самообмана как койот, что ловил отражение луны в луже, забывая поднять голову. А потому Орочимару провоцирует дальше, изматывает, вытягивает жилы, ждет, чтобы ему дали отпор. Чтобы научились противостоять, пусть даже и повод пока нелепый, детский, инфантильный. Но и это ничего. И это — великолепно. И это — пройдет. — Разве я не делаю? Разве не держу обещаний? — Кончики холодных пальцев очерчивают контуры проклятой печати. Орочимару нравится видеть свою отметину на светлой коже, нравится думать, что это — навсегда. Прикосновение — намек. Прикосновение — напоминание. Прикосновение — обещание. — Теряет время лишь тот, кто не извлекает пользу из всего, что видит и получает, Саске-кун. Ты думаешь что сила, это тренировки до изнеможения, это стертые в кровь пальцы и попавшие в цели кунаи? Посмотри на мое тело, Саске-кун. Оно слабо, оно было еще слабее, когда я появился на свет и осталось бы таковым, если бы сила была только в этом. Но мой дух был силен, а твой? — Змеи вырываются из рукава, оплетают тело мальчишки, сжимают стальными кольцами, и, кажется, могут раздавить, но Орочимару не угрожает вовсе, лишь показывает то, на что способен даже теперь, лишившись рук (о чем Саске еще не знает, но узнает после и это тоже будет уроком). — Но теперь учить тебя буду я и учиться мы будем по моим правилам. Не забывай, я заинтересован в успехе не меньше, чем ты сам. Шепот почти вкрадчивый, пробирающий до костей, в кости, в кровь, в самую суть. Орочимару научился оборачивать свои поражения победами, научился извлекать пользу и, главное, удовольствие из всего, что имелось в наличии как данность и именно этим самым сокровенным своим знанием рассчитывал поделиться с Саске. Еще бы мальчишка понял и оценил, этот неоперившийся птенец, который мнит себя ястребом. Такой похожий на него — почти смешно, что бывают такие совпадения.***
Неизменно немигающий взгляд. Какой-то частью себя хотелось уклониться в неестественной позе, лишь бы отодвинуться от Орочимару с этим его мерзким взглядом, совершенно неприкрытым, каким-то... вероятно, Учиха не найдёт полноценного определения, но там непременно будет что-то о бесстыдстве, голоде и наслаждении; подальше от такого прикосновения. Прогнуться, изогнуться, лишь бы по нему ничего не скользило, почти инстинктивно убраться, но... Саске этого не делал, лишь продолжая глядеть своими тёмными, тихо закипавшими глазами, что погрязли в бездне мести и жажды — вернее, необходимости, от которой не сбежать — силы, прямо в чёртовы змеиные глаза. Нет, Учиха Саске может быть усталым, надломленным, каким угодно, но когда у него имелась цель — это единственное, что имело значение; заставить свернуть или остановиться, его могло либо её достижение, либо смерть. Он одинаково готов к обоим исходам, не ища третьего варианта. Саннин и близко не понимал, с каким наполнением имел дело. Насколько сильна ненависть Саске. Насколько большую часть его она составляла, являя собой практически его целиком; ничего лишнего в младшем брать быть не должно. Мальчишка же покажет. Не её всю, потому что приберег для Итачи, но достаточно — сейчас или потом — чтобы Орочимару никогда не оспаривал стремление Саске. Его требование. Его часть не озвученного договора, детали которого юного нукэнина даже не волновали. Саннин ещё увидит, что такое настоящая, всепоглощающая, абсолютная ненависть, за которой нет ничего. И не посмеет его ограничивать. Никто не посмеет. До самого Дня Х. Ничего не говоря и лишь едва поджав губы, мальчишка убрал руку змеиного саннина от себя. Ему неприятно. Не то чтобы это важно — пускай личное пространство и являлось тем немногим, что имелось у Саске — но ведь иногда ситуации в демонстрации, в деталях, в нюансах? Он не Кимимаро, не Таюйя, не прихвосты, что смотрели в рот или служили из страха. Каждому из них Орочимару что-то обещал, со временем переводя это либо в зависимость, либо в обязательство. Но Учиха Саске не был остальными. Не был как все. Учиха не могут быть как все, и хорошо бы этому мерзкому ублюдку это понять. И дело вовсе не в том, что мальчишка ненавидел — конкретно — Орочимару, ведь ему и не за что делать этого, просто... Саске, нужна, сила. Он, не, может, терять, ни, секунды. Он, обязан, убить, Итачи. Обязан отомстить. Он в отчаянии. Он действовал так — единственно верно — как полагалось тому, кому больше нечего делать, да и терять тоже [кроме своей цели]. Не загнанный, но выставленный в качестве ценного приза; не за просто так, а потому, что не сдался, четка зная, что ему нужно, и ища пути это заполучить. Не зная лишь одного — как. Как перестать быть слабым. Орочимару станет его первой серьёзной планкой. Подсознательно мальчишка решил это, когда его окутали змеи. Стать сильнее Саннина — или слиться Саннином, если это даст необходимый результат, ему давно плевать на себя — критически необходимо, чтобы убить Итачи. Сейчас новоявленный "учитель" для Учиха неподъемный. Однако, это не поставит его в положение подчиненного. Это стало бы ошибочной позиций с самого начала. Подчиненным не давали всего; их выстраивали, бросая остатки риса. Саске нужно ВСЁ. Он отдавал ВСЁ и желал в ответ равноценного. Раз уж Орочимару так его хотел. Настолько сильно. И куда более торопливо, чем мальчишка сейчас требовал то, что ему и обещали в случае визита в логово опаснейшего из преступников современности. Нет, так дело не пойдёт. Если Саске готов отдать за что-то всё, чтобы получить одно простое значение, то и получить обещанное намеревался это без танцев с бубнами. Надо с чего-то начать. Действием. Да, ему сейчас не одолеть Орочимару — это логично и понятно, объективно более чем полностью. Мальчишка даже пытаться смысла не видел. Вообще ведь не за тем пришёл, ему нужна сила, нынче силу может дать Саннин, а Саннину нужно быть в здравии и не помирать. Иначе бы Саске не пришёл, если бы уже оказался в состоянии его одолеть. Потому тягаться с ним — глупо. Но и подчиняться, с самого начала почти бесприкословно следуя желаемому омерзительным ублюдком — нет. Ошибочная позиция. Саске не был глупым красивым мальчиком с ценными глазами. Он знал, как временами впечатляли демонстрации. И его самого в том числе. К тому же, многое в самом деле подкатывало к горлу и пульсировало внутри, нуждаясь выплеснуться хоть как. Он даст Орочимару то, чего тот сейчас желал больше всего. Даже если думал, что желал иного. Саске плевать, спланировано это или нет: ему просто надо начать действовать, чтобы всё перетекло в то, что мальчишке нужно. Сейчас. Сегодня. И завтра. И послезавтра. И до тех самых пор, пока труп Итачи не упадёт к его ногам. А Саннин естественно не желал убивать его — здесь, сейчас; как и навредить. Хорошо, всё даст. Заодно разгонит себя, вернув с койки в тонус. Быть слабым Саске ненавидел столь же сильно, как Итачи; синонимы. "Твой лимит — две за день", — голосом Какаши. Да-да, он помнил. Лимит, что испытал на себе, после обратившись к метке со всеми вытекающим, спасибо. Сейчас и двух слишком много: Саске знал, что Орочимару едва ли с ходу потащит его испытывать Птицу, имея к новому экземпляру слишком много вопросов да предположений. И тем не менее. Глаза неизменно на змея, потому что чёрта с два этот раунд так быстро закончится, ещё и прямо со старта. Нет. Особенно пошевелиться Саске не мог, зато близкое положение Орочимару — как нельзя кстати. Помещение небольшое, лишнего в нём ничего не было, а Кабуто послушно стоял у входа, всё отмечая и наблюдая. Ну и чёрт с ним, зачем этого учитывать, не с тем ведёт диалог и "договаривается". Кунаев, сюрикенов, да вообще ничего, что можно использовать или зацепиться. Только Орочимару, койка, закрытое пространство и Саске, чёрт подери, в халате и змеях [эстетика]. Посыл Саннина понял — это к слову, да, потому что Учиха не глупый красивый мальчик с особенными глазами, — что не равняется решению действовать так, как полагалось... кому-то другому, не Саске. Услышал, запомнил, учёл, но сделал по-своему. Пускай знает, с чем предстоит работать, пускай тоже не гребет под общую гребенку и свои готовые планы, свои готовые подходы к кому-то другому. С Саске надо иначе — Орочимару ведь уже это понял, не так ли? Снова: пускай то и получает. В руке собирается чакра. Мощная Чидори вовсе не нужна, но реакция живых змей на электричество, реакция чужой чакры в них — это в любом случае движение, а еще некий фактор неожиданности. Потому Саске воспользовался этим моментным послаблением, чтобы резко двинуть рукой и разорвать молнией — демонстративно и воспитательно — сжимавших его змей. Орочимару — мерзкий ублюдок, но не идиот, что важно: Учиха понимал, что Саннин не таков, как все те прочие неудачники и идиоты; ещё в лесу. Неизменно удачно близко, потому его руку и плечо хорошо использовать в качестве зацепки-трамплина, в то время как кровать и, собственно, живот (и колени) нукэнина служили неплохим маневром для отвлечения. Потому что когда змеи разорваны — толчок по тем самым указанным частям, давление в руку, крепко вцепиться ею, дабы вскочить с места и, надавив, использовать Орочимару как опору для кувырка через него же. С тех пор, как они виделись, глаза Саске в самом деле стали сильнее. Из-за... чёртов неудачник, и там Саске тоже поступил по-своему, не как настойчиво хотел Итачи, к чёрту их всех. Тот бой вообще открыл и научил Учиха немалому, и даже от Троицы Звука, подосланной прежде (разумеется он им проиграл, но и не за тем отправляли маячить перед глазами, не так ли?), и Орочимару стоило бы это заметить и оценить [Учиха запомнил и продемонстрированную манеру Саннина в лесу тоже, если уж на то пошло; хорошо запомнил, потому что как объективного шиноби увиденная мощь его напугала]. Если что-то не принести Саске, то он сам добудет это себе как умеет и как знает, потому что ему нужно. Даже если в чёртовом халате. Нет, не напрашивался на бой — это бессмысленно. Саске пришел взглянуть и, чёрт подери, взяться наконец за силу, а не языком молоть. Или молоть хотя бы с существенной пользой: Какаши тоже много разговаривал, как и целая Коноха. Они все, чёрт подери, кроме Саске, любили пошевелить языком. Ноги прочно приземлились на пол, следом за ними плавно лёг и халат, как ему и полагалось покрывать тело. Кабуто всё там же, Орочимару тоже, зато Саске уже не в кровати, не в змеиных кольцах, подальше от обоих и, в общем-то, в каком-то смысле даже имел некое условное пространство для маневров. Даже если здесь делать нечего. — Твои правила, наша общая заинтересованность в успехе и моё исполнение, Орочимару, — прямой взгляд, слова звучат медленнее. Вкрадчиво. Не требовательно, скорее даже... с намеком на дипломатичный паритет, что не оспорить. Почти констатация, но не совсем — Саске не безрассудный и понимал, с кем имел дело. Как и кое-что иное. — Они все — не я, не забывай об этом. Я Учиха. Значит и правила придется подправить, чтобы отточилось исполнение.***
Орочимару откидывает голову назад и смеется, хохочет дико и яростно, пока разрубленные тела змей с влажными шлепками падают на каменный пол. Прекрасная демонстрация. Именно то, чего он ожидал, именно то, чего он и хотел, ведь Саннин никогда и ничего не делает просто так. Змей прощупывает почву, пробует дозволенное и оценивает границы. Смотрит прямо и вспоминает забытое за шесть лет ощущение чужой воли и упорства, что прежде было приправлено детским упрямством, а теперь стало отдавать вековым холодом и пустотой. — Восхитительно. — Разливается по тонким губам почти экстатичной улыбкой, что не смотрится нормальной в данной (да и ни в какой другой) ситуации, — Злишься на себя за упущенное время, Саске-кун? А ведь я говорил, что в деревне тебе никогда не дадут желаемого, не позволят развить потенциал в должной мере, — хрипло и проницательно выдыхает Саннин, едва слышно задыхаясь после чувствительного толчка — новое тело еще не до конца прижилось и окрепло. Но эти неудобства не столь высокая плата за то, чтобы в должной мере ощутить потенциал своего будущего сосуда. Потому и провоцирует, потому и намекает на то, что непременно отзовется болью и страданиями. Не он один должен понять, как обращаться с Саске, но и юноше стоит в полной мере осознать, что такое есть Орочимару. Если уж не понять, то увидеть мотивы его поступков, научиться считывать посыл, ведь Саннин не всегда говорит прямо и не всегда смысл его слов и действий становится очевиден сразу. Ему хочется увидеть, как Саске изменился, как и во что взрастил вложенный в него потенциал, на что потратил данный ему трагедией, травмой и надломом импульс. От этого будет зависеть многое. Орочимару, пожалуй, давно знал, что нужно Саске, знал, на что стоит его поймать, но не знал его самого. Конструировал свои представления лишь исходя из предположений, чужих донесений да собственных воспоминаний о тех двух коротких встречах в детстве. И они безнадежно устарели. Если бы Саске отступил сейчас, если бы отвел глаза, если бы испугался — Орочимару раздавил бы его без жалости, подчинил бы себе без сомнений, не испытывая ни малейшего угрызения совести за нарушенную сделку. Быть может запер, быть может превратил в игрушку или марионетку, в очередного подопытного кролика — вариантов у Саннина много, да и фантазии не занимать. И в этом своем желании змей откровенен и вовсе не скрывает этого, позволяет Саске увидеть, позволяет ему отреагировать на увиденное и поступить так, как он считает нужным. И это тоже урок. — Подумай, Саске-кун, разве я стал бы делать что-то бессмысленное? — Почти миролюбиво замечает Саннин, лишь чуть оборачивая голову назад, чтобы бросить на теперь-уже-ученика косой взгляд. Он, пожалуй, знает, что за заноза сидит в сознании Учиха. Думает, что она там, в самой глубине души: осознанно-неосознанная потребность, что воплощается в искаженных образах, сублимируется и сужается до одной цели, дабы оправдать собственное несовершенство, собственные поступки, дабы сломить все нормы и границы под достаточно благовидным предлогом, что ведет к результату, не взирая на сопутствующие жертвы. Но этого ещё недостаточно и Саске следует правилам, держится за них и не может переступить границу. Как сделал это Орочимару. То, что Саннин срывается с места демонстрируя всю скорость, на которую способен — практически его признание, его плата и его благодарность. Замах и последующий удар в живот кулаком, в коем сконцентрирована чакра — сокрушительный, почти в полную силу, без малейшей скидки на истощенное проклятой печатью тело. А после и сразу, пока Саске еще не пришел в себя, хватает за волосы на затылке и вжимает щекой в холодную каменную стену, к ней же и придавливая всем своим телом. Тем самым признает право юноши на эту проявленную волю, на своеволие. Почти признает, что готов исполнять свою часть сделки, готов платить равноценно, если уж на то пошло и то, что Учиха сейчас прижат к ледяной поверхности до затрудненного дыхания — признание. Саннин сражается с ним всерьез, признает, как соперника, как достойного, даже если не прямо сейчас, но в потенциале, в будущем (которого, однако, еще нужно достичь). И потому прикосновения уже не столь фривольные, а хватка ладони на чужом затылке жесткая, сухая и грубая. Не игра и не бой, что-то среднее, что лишь чуть-чуть, но перевешивает в сторону второго. Орочимару делает это вовсе не за тем, чтобы ощутить мимолетную власть над желанным сосудом (разве что немного) и не для того, чтобы сломить волю (вы же помните, надломленный Учиха ему не нужен и не интересен, по крайней мере надломленный так бездарно и топорно). Но если Саске оказался так восприимчив к его урокам, то Саннин не станет на них скупиться. Эта тотальная неуверенность в своих силах должна быть изжита, уничтожена на корню. — Особые условия следует заслужить, Саске-кун, — резко и холодно, что мало сочетается с привычной хрипло-тягучей манерой речи Орочимару, — Ты уверен, что достоин их только из-за того, что ты — Учиха? Да, рожденный в этом клане ты уже выгодно отличаешься от прочих, но чем ты отличаешься от иных Учиха? Помнится, я говорил тебе, что гордость за клан — это прекрасно, но расскажи мне, что ты представляешь из себя сам по себе? Что в тебе есть особенного помимо шарингана, помимо генетики и ненависти к брату? Подумай, Саске-кун, подумай и расскажи мне и тогда, быть может, я соглашусь с твоими словами. Думай же, Саске-кун, думай. В чем ты хорош, чем ты силен и что делает тебя тобой.***
Адреналин впрыснут в кровь, сердце забилось чаще, дыхание сбилось из-за давления на лёгкие. По не до конца восстановившемуся телу вновь прокатилась волна боли, заставив его хлопнуться о стену громким "хмяк". Если бы не затруднительное дыхание, то кашлянул бы, да одно перекрыло второе. Вместо того лишь сжал губы, чуть прищурив один глаз: естественная реакция и не более того. Но важно не это. Сработало. На Саске обратили внимание. По-серьёзному. Он помнил силу Орочимару там, в лесу. Помнил те ощущения, помнил бой, помнил всё настолько досконально, что не забыть. А ещё помнил силу Четверки Звука, что впечатлила; здесь таких вся деревня, все лаборатории, вся страна, коей овладел легендарный Саннин, не так ли? И Учиха понимал, что слабее если не всех, то уж точно многих из них. Это досадовало и зажимало сильнее — но лишь с одной стороны. Потому что с другой — давало промежуточные ступени и планки, преодолевание которых поможет добраться до Итачи; как и наглядно демонстрировало, что Орочимару умел делать сильнее. Болезненная метка — лишь верхушка айсберга. А потом, вот в этом неудобном, отвратительном, но живом положении, ставшим реакцией, не жалостью и не поддавками, он вспомнил кое-что ещё... Глаза. Голос. Гордость за клан. Это ощущение объятий, прикосновения, мерзких, но цепких — словно бы несоразмерных телу и посылу; смена интонации в голосе. "?!" — вспомнил. Фрагментарные осколки из давней памяти, едкие, быстрые, затерявшиеся вместе с десятками, если не сотнями других тяжелых, страшных и сомнительных моментов. "Так это..." — глаза раскрылись шире и дыхание на секунду сбилось, но вовсе не от того, что в принципе дышать трудно. — "Ты... Уже тогда... Ублюдок, чёрт... Но... столько лет?" — в своём странном положении, вжатый вот так и буквально ощущая каждоё своё ребро, как и ухо, как и чёртов холод стены, он усмехнулся. Как-то странно, с другой стороны, очень по-учиховски; исключительно. — "Вот как. Понятно". Настолько нужен. Упорно и настойчиво, однако; болезненно и нездорово, нечего сказать. — Верно, я — всего-лишь генетика Учиха, — негромко, в каком-то смысле смиренно, однако с принятием решимости и взвешенностью, что отдавалась чёткостью в словах. — Но не просто Учиха. И не просто последний из Учиха. Я — Учиха Саске. И меня ведёт ненависть всего клана, — говорить достаточно затруднительно, потому пришлось взять воздуха да побольше. Мальчишка не слишком обращал на это внимания, словно бы игнорировал дискомфорт, боль, да и вообще отсутствие симпатии к своему положению. С ним наконец-то разговаривали как со взрослым, как с чем-то большим, чем просто каким-то чудом выжившим жалким генином, вскапывающим огороды и собирающим кошек с деревьев, пока старший клан единолично вырезал сильнейший клан, в его возрасте уже будучи членом АНБУ. — Зная все риски, я сам пришёл к чёрту. В готовности отдать ему то, что он не сможет получить никогда более; в решимости самому стать чёртом, заплатив за это любую цену, если оно даст мне силу и приведёт к цели, — Саске не отличался уверенностью в себе в принципе, когда речь заходила о его внутренних суждениях и объективном взвешивании мира с позиции я-они, "что мне противопоставить" и так далее, однако яркой вспышкой всплывшие воспоминания прояснили для него кое-что, расставив по местам. В отвратительной, извращенной, ненормальной хронологии и ещё более ужасных выводах. И тем не менее, раз Саске надо доказать — он это проигнорирует, зацепившись за смыслы и рациональность. Ему нужна сила. Значит, сможет. И донести, и сделать правильные — для своей цели, общая правильность не волновала — выводы. Вы ведь знаете, что змеи бывают очень терпеливыми? А я ещё подолгу переваривают свою жертву, обычно загадывая её целиком. — Ты силён, Орочимару. Если бы желал меня в колбе, то я бы уже оказался в ней, — совершенно спокойно. Мысли и Наруто, о деревне, о боли, о пережитом, даже, от части, об Итачи — всё это словно смыло водой. Мальчишка констатировал факты, зажмурив оба глаза, чтобы дыхание не сбивалось; хватка Саннина не ослабевала. За что, вероятно, ему спасибо. Саске мотивировало подобное, иное он бы принял за слабость и разочарование. Язык силы и эффективности — единственный язык, что понимал Учиха. И пока не готов был переходить на какой-то другой. — Но ты ждал столько времени не для этого. Я могу больше ожидаемого только вне тисков. Ты знаешь это. Я тоже, — небольшая пауза. На воздух, на осмысление, на... да на всё. В том числе и на заложенный кровью Учиха пафос, который, тем не менее, как и ложь — никогда не будут как у Итачи или кого бы то ни было ещё из предшественников. Он у Саске самобытен, не оформлен, однако всегда исходил из чего-то глубокого, что позволяло его терпеть и, временами, желать лицезреть её раз, по-своему восхищаясь. В конце-то концов, у мальчишки дурной характер. И ещё более дурное положение. И совсем дурной перечень выборов-возможностей. Среди тех, что весили чуть больше, чем "оставаться слабым". — И это "больше" того стоит. Ты ведь не делаешь ничего бессмысленно, — собственные слова Саннина. Да, Учиха вспомнил те истории те предыдущие встречи, пускай они и вспыли в голове лишь общими зарисовками, сотканными из детского восприятия, подавленного в обоих случаях стрессом. То, что Орочимару делал тогда, то что делал сейчас — оно не бессмысленно. Оно последовательно. Оно выстроено. Целенаправленно. Саске сложил и принял получившуюся картину. Как шиноби — оценил. Как человек... что же, перед Итачи ему нужно перестать быть человеком, он того не заслуживал. Значит, и в себе подавить получится. Иного пути нет; боль и страдания лишь сделают глаза Учиха сильнее. Это тоже станет его ресурсом и источником. Стресс, болезненность, слабость, подавленность, депрессия, отчаяние — сейчас он наглядно отодвинул это всё на второй план. И, кажется, в первый и последний раз за долгое время разговаривал словами, перед тем показав, какой язык ему привычен и в каком языке наиболее преуспевающий. Орочимару тоже на нем разговаривал: что ещё ему нужно? Пускай продолжает. Больше дела. — Меня не нужно мотивировать, — как многих других, коими кишело это место, — мне не интересно то, что ты делаешь, — не будет морали или осуждения, Саске не собирался вдаваться ещё и это, — и я не намерен терять время. Заместо того я способен принять всё, что ты в состоянии вложить. И получить в своё распоряжение не просто очередного Учиха, но то, что откроет тебе двери к твоим собственным... мечтам, — у Саске не было мечты; он вкладывал в это слово многое, и именно потому использовал именно его сейчас. Фыркнул негромко, открыв глаза и скосив их со своего ракурса на Орочимару. Даже удивительно: как, будучи и ниже, и слабее, и в сомнительном положении, внутренне подавленным [не змеем, это глубже], он не ощущался ни жалким, ни задавленным, словно бы вовсе и не смотрел снизу вверх, обездвиженный и болезненный. — Мы оба чётко знаем, чего хотим. А я лишь стою этих особых условий, вот и всё.***
Учиха Саске очень умный мальчик. Орочимару испытывает истинное удовольствие, когда наблюдает за мыслительным процессом, что отражается на его лице и расширяющимся зрачком разливается по радужке. Вспомнил? Догадался? Интерееесно. Змей облизывается, не дает себе труда скрыть алчный огонек в собственных глазах и чуть склоняет голову ближе, считывая прочие эмоции, которыми готовы поделиться ярко-горящие глаза. Ищет страх, ищет гнев, ищет ужас или отвращение, но находит только осознание. Не смирение, но примирение с ситуацией и ее понимание. Вполне взвешенное, вполне рациональное, даже если от безнадежности и падение на самое дно. Но за это Орочимару его осуждать не мог, этого и вовсе добивался, ведь если бы не однозначное, захватывающее все и вся стремление Саске, то мальчик не пришел бы к нему добровольно. Но раз пришел, стоит рассмотреть свой трофей поближе, ознакомиться, договориться об условиях сразу, на берегу. Что они и делают, взаимно изучая друг друга и делая ответные реверансы не словами, но делом. Орочимару не жалеет и показывает полную силу, а Саске не сгибается, демонстрируя указанную на словах решимость. Казалось бы на этом стоило остановиться, разойтись, удовлетвориться полученными сведениями и заполученным в руки сосудом, но Орочимару не желает, чтобы все было так просто. Приятно видеть, что Саске собрал в своем сознании кусочки головоломки воедино и воспользовался своими знаниями, своими наблюдениями и догадками, чтобы апеллировать уже к тому, что интересно Орочимару, к тому, что станет дополнительным козырем в его руках. Этот потенциал нужно отметить и обратить на него внимание после, когда они перейдут к тренировкам. — Очень хорошо, Саске-кун, — Орочимру улыбается очень сладко: змея расплетает свои кольца, отпускает свою жертву так и не запустив в нее клыков, кои демонстрировала во всей красе, и голос нукэнина звучит излишней искренностью, — Считай, что ты сумел убедить меня, а теперь тебе самому осталось в то, что ты мне говоришь. Вот только ты готов отдать себя в руки дьявола сейчас, но будешь ли готов, когда я и впрямь потребую свою плату? — Вопрос не совсем серьезен и не совсем своевременен, но легкая издевка пробивается в голосе Саннина уже сейчас. Змей давит морально, перестав давит физически. Орочимару щурится, Орочимару думает. Сводит два и два и пытается понять, что такое есть эти Учиха, как пытается понять уже многие годы. Он знал многих из его клана, многих из них подверг бесчеловечным экспериментам, держал в руках их глаза и жизни, но мало интересовался тем, что они представляют собой и чем живут. Только косвенно, только наблюдая и оценивая, так что теперь его выводы могут быть поспешны. Ничего кроме цели, так? Упорство, болезненное, надломленное и рожденное вовсе не из силы воли, но из воли искорёженной, что питается из этих больных и нездоровых эмоций. То ли, чего хочет Орочимару? Нет, вовсе нет. Но это состояние это то, что подходит ему идеально. Сейчас. Это то, из-за чего Учиха здесь и змею не с руки разрушать этот фундамент так быстро. Довольно и того, что Саске сумел отстоять себя, быстро понял правила игры, но если игра начата, ее нужно довести до конца. Проверить, не сломается ли от второго удара. Орочимару отступает назад и опускается на разворошенную постель, что еще хранит тепло чужого тела, проводит ладонью по подушке и простыням излишне лично, словно бы намеренно вызывая то ли отвращение, то ли нечто иное. Почти нарушение пространства, вторжение на частную территорию, стремление залезть под кожу. Откровенно. — Вне тисков, Саске-кун? — В голосе Орочимару блестит и беснуется насмешка, — Я уверен, что все до смешного иначе. Ты жаждешь, чтобы тебя подавляли. Ты хочешь, чтобы кто-то ломал тебя, чтобы у тебя был повод выстроить себя заново, иначе ты остановишься. Да, сейчас у тебя есть та цель, что затмевает все, но сколько было иных на пути к ней? Сколько соперников и планок, которые нужно было преодолеть? Сколько тех, кого ты ненавидел, пусть и минутно, ради того, чтобы их превзойти? — Саннин чуть склоняет голову и смотрит уже в упор, голодным и диким взглядом, — А что если я создам для тебя такую преграду? Может быть мне стоит сделать что-то, что могло бы затмить в твоем сознании брата... Я ведь могу, Саске-кун, вопрос только в том, хочешь ли ты этого?***
Инстинктивно — вдох. Сразу, стоило только змеиному давлению перестать вжимать в холодную, чуть вершащую стену, от чего на каких-то несколько минут непременно останется красноватый след. Плевать. Они наблюдали друг за другом внимательно, присматриваясь, оценивая, отмечая детали, что играли или не играли значения — в этом одинаковы, даже если за сим схожесть заканчивалась [как для Саске]. Можно много говорить о возрасте, о разнице в таковом, об опыте, об осознанности, да вообще много о чём, повязанном на цифрах. Вот только в мире шиноби оно так не работало. Или по крайней мере не с теми, кому пришлось в момент поставить точку на своём детстве. Тут даже некая ирония: практически в аналогичном возрасте Итачи принял решение вырезать весь клан и покинуть Коноху, будучи "ещё ребенком", и теперь, достигнув того же возраста, Саске последовал его примеру, точно также покинув деревню с аналогичным намерением — убийством; отомстить за того, кто убил до него. Не смешно ли? И, стало быть, если пройдя сквозь все препятствия, боль и соблазны, испытав на себе все альтернативы и отказавшись от них, решение оказалось принято... не дети уже вовсе. Стало быть, осознанно. Стало быть, и правильно, что в этом мире как с детьми — когда шиноби — разговаривать не принято. Саске и не привык, даже если в своё время получил некоторое послабление в силу отсутствия всякого интереса к своей персоне [что-то убывает, что-то прибывает, хах?]. Привыкать не намеревался. И отношения к себе требовал аналогичного — серьёзного. Если не начать говорить по-настоящему, то каким образом человек научится понимать и рассуждать? Если вечно пихать в руки камни и палки, то человек никогда не научится использовать кунаи, сюрикены и стрелы, если только не потратит уйму времени на изобретение того, что уже изобретено. Согласитесь, что совсем никак не сослаться на возраст, а? Орочимару не ссылался. И несмотря на всё то абсолютное, тотальное, физически ощущаемое отторжение, что юный Учиха испытывал по отношению к этому скорее змею, нежели человеку, Саске сие понравилось. Упуская всю сложность ситуации, тяжесть принятого решения, весь его стресс и опустошенность, данная не деталь была очень важной и обнаружилась в Орочимару, мальчишка уловил её. Почему так выходило не знал: ни то змей видал много подобных ребят, ни то в принципе не смотрел на возраст, ни то Саске каким-то образом заслужил к себе подобный тон; могла иметься и иная причина, но, право слово, ему плевать. Это лишь каплю убавляло от общего отвращение, придавая крупицы уверенности в том, что приятное решение — единственно верное, что Учиха здесь не зря. Пока ничего не говорил, не отвечал, сжимая кулаки и неизменно глядя на Саннина, отмечая его движения. Глядел внимательно, исподлобья, не отводя тёмных породистых [не только цветом, но и источником их питания] глаз от того чёрта, что продолжал играть в свои игры. Или теперь стоило сказать, их игры? Проследил за тем, как фигура прошла к койке, как провёл рукой по тому месту, где лежал прежде Саске. "Отвратительный," — подумалось в который раз. Учиха непропорционален, неравномерен в своих эмоциях: для одного человека он горел, для узкого круга имел некий недоступный набор, что оборвал, когда покинул деревню и оставил неудачника Наруто в Долине завершения, а для остальных и остального... наверное, зубочистка, бревно, деформированное спущенное колесо — называйте как угодно. Потому эмпатом не являлся совсем, даже не пытаясь. Мотивы иных людей, когда столько всего скрывалось в себе самом, а единственная цель до сих пор не достигнута, не интересовали и вовсе не должны были интересовать. Саске не мучила совесть по этому поводу. Он разобрался со своими приоритетами. Вероятно, Орочимару тоже. — Ты думаешь, что у тебя будет на это время? Я не дам его тебе на тренировках, Орочимару. Ни минуты, — мальчишка усмехнулся, стрельнув в Саннина взглядом. Не то чтобы переоценивал себя или считал, что бессмертен, однако Саске — не пай-мальчик. Он умеет себя мотивировать, умеет быть продуктивным, умеет показывать результаты — только так и привык. Однако при этом являлся тем одичавшим — и ставшим самобытным — когда-то исключительным кустом, скажем, роз или какого-то иного элитарного растения. Да и... в общем-то, в самом деле не рассчитывал оставлять Орочимару много [хоть сколько-то] времени на то, чтобы попытаться чего-то там в Учиха поломать. С этим прекрасно справлялся Итачи, просто существуя, а остальное Саске доламывал и ставил на место сам. Пускай лучше выжимает на тренировках так, чтобы мальчишка стоять не мог, чувствуя истощение, что давало бы силу и точное знание: разрыв между братьями становится меньше, решение и поступки Саске имели смысл. Снова: всё. — Меня всегда вела одна конечная цель, — даже до той ночи Саске мечтал стать как брат, наблюдая за ним с восторгом и завистью; таким же, как он. В самой отвратительной из форм, но его желание оставалось неизменным и после той ночи: стать таким же сильным как брат, дабы убить его. — Все планки и преграды — для одного. Им не сломать меня — и тебе тоже, но я жажду их, чтобы дойти до наивысшей. Я не сомневаюсь, что ты сможешь устроить мне череду препятствий, Орочимару. Много планок, — это и вызов, и направление, и крик, и призыв, и готовность, и всё, что вы только можете подумать. Даже если об этом не думал Учиха. Он тоже умел провоцировать, как и умел принимать последствия собственных провокаций. Как и умел взвешивать, когда и что мог себе позволить, а когда лучше не лезть. Саннин непременно знал, что взялся не_сажать в колбу новоиспеченного нукэнина с непростым характером и исключительно учиховской натурой, потому на данную тему Саске нисколько не думал, не переживал и о том, "насколько учителю комфортно", не думал. И не намеревался. Пускай даёт силу, мальчишка взамен отдаст себя: все довольны, все удовлетворены и получили желаемое, а большего и не надо. — Я убью своего брата, отомстив ему за клан. Это единственное, чего я хочу, и единственное, что имеет значение, — в игре гляделок и "давай, впечатли меня силой воли" Саске не намеревался проигрывать. Он сомневался в своих силах — слабак ведь, факт ведь, чего оспаривать ведь, однако не сомневался в своей мотивации; в своей ненависти. И лучше бы Саннину никогда об это мне забывать. Ни на минуту не сомневаться. И тратить время на что-то более полезное: Учиха готов [способен] учиться и впитывать всё, что сделает его сильнее и воплотит цель в виде лицезрения мёртвого тела брата у собственных ног от его руки. — Ты не получишь ничего, если попытаешься изменить это, — напоминание. Как бы оно не звучало, каким бы тоном не произнесено. Констатация. Своё положение стоило понимать обоим, сколь бы проигрышным на первый [и второй тоже] взгляд не казался случай Саске — мы ведь говорим о полных перспективах, а не жалком настоящем? Слабаки не нужны ни Конохе, ни Орочимару. И тем не менее, слабаки всегда могли сделать так, что от них ничто никому не достанется, запечатав себя в слабости навечно. Не важно, насколько показным или естественным было поведение Орочимару. Не важно, что Саске омерзительно и неприятно: ни настырное внимание, ни эти сраные повадки, ни эта полу-змеиная натура, ни голос, ни сам факт осознания, что единственный выход Учиха — это буквально обмен себя на силу от мучителя, что делал аморальные вещи, до коих никогда не опустился бы Саске. Потому что если Орочимару способен играть, несли извлекал из этого хоть каплю удовольствия, значит уже был таким; больным ублюдком, чёртом, к которому Саске пришёл только потому, что в отчаянии. Только потому, что ему настолько нужна сила. У Орочимару она была. Много силы. Невероятно много для того, кто пять лет стоял на месте, пропустив бесценные годы сквозь пальцы подобно песку ради слабаков и заблуждений. Пускай ублюдок будет хоть трижды омерзительным, пускай верит во что угодно и мечтает о чём вздумается — Учиха плевать. Он и это обернет в ненависть, накапливаемую для одного единственного человека. Даже даже здесь, в логове чёртового легендарного Саннина оказался исключительно для того, чтобы дойти до финальной планки — Итачи. Даже его захождение здесь — для, во имя и за ради мести ненавистному брату. И это решение — каждый день, каждая новая тошнотворная выходка Орочимару — будет идти в копилку ненависти, коей к моменту Х в Саске обнажится более чем достаточно. И пусть кто-то только попробует изменить эту установку: пожалеет. Для того у Учиха имелись свои способы, что он не озвучит вслух, но о наличии которых Орочимару непременно догадывался. Не эффективный посредственный Учиха — это не то, что вытерпел бы Саннин, столь долго облизывая собственные мысли об исключительном теле с сильным шаринганом. Палка всегда имела два конца, даже если одна исходила к массивному основанию, а вторая являлась тонкой, подобно сучку.***
Орочимару не привык жалеть и не привык церемониться сам будучи продуктом безжалостного мира, для которого детство, юность и человечность мало что значат. Значима только война или сила, что являются синонимами даже для пацифистов или тех, кто считает себя таковыми. Даже для желающих прекратить извечное состояние перманентной бойни, ибо иначе они мыслить попросту не умеют, весь мир не умеет, силе противостоя силой, насилию — насилием, в надежде что когда-то этот ущербный метод сработает и приведет к лучшему. Не сработает и не приведет, потому Змей и обособился от всего, не питая ни иллюзий, ни надежд, но охотно делясь знаниями и ресурсами с теми, кто еще чего-то хотел и к чему-то стремился. Чтобы посмотреть на падение, чтобы увериться, что этот закон не изменен и непреодолим. Быть может для самоудовлетворения, для собственной убежденности, а может быть, чтобы найти лазейку, что от многократного повторения (не) одного и того же образуется непременно. С Учиха было интересно, было азартно и было любопытно, если исключить все прочие причины, которые можно было перечислять до рассвета. Если Саске просил не сдерживаться, просил силы, то Орочимару не был склонен отказывать, вовсе не из альтруизма или его слезливой истории (что, конечно, значение имела, но лишь как причина и способ получить желаемое), а из вполне осязаемого личного интереса. «Я дам тебе все, что выдержишь», про себя улыбается Змей и Учиха повезло, что он рассматривает мальчишку не только как очередной экземпляр, пусть и интересный. Тех, кто ломается и не выдерживает Орочимару выкидывает без жалости, как расходный материал, как отработанный ресурс, сколь бы хороши они ни были. Учиха же он побережет, пусть и будет доводить до предела сил, выжимать до самого лимита, не ослабляя напора и хватки, но проследит, чтобы грань сил он не переступил раньше времени, не загнал себя до смерти, ибо ценнее многих. Сила тренируется постепенно и поэтапно, а истощение и смерть вовсе не есть синонимы прогресса. Да, Саске уникален, да, интересен, но еще не стал в глазах Саннина чем-то особенным сверх одержимости его генетикой и телом. Он видел многих: особенных, уникальных, сильных, гениальных, что притягивали и ломались как Кимимаро, что были полезны как Кабуто, и многим он мог что-то дать, многих мог направить, многих использовал по своему усмотрению. Но никого Саннин не воспринимал равным себе, ничей потенциал еще не раскрылся в его глазах в достаточной мере, лишь циклично вращаясь вокруг одних и тех же сугубо человеческих целей, и идей. Власть, сила, победа, выживание, месть. И снова. И вновь, спустя десятки лет, спустя сотни поколений, Орочимару уверился в том, что ничего не изменится. Орочимару нравятся двойные стандарты, Орочимару чужды мораль и осуждение, но он слышит в голосе Саске отчетливую готовность ко всему и усмехается, растягивая губы в холодной улыбке. Ему занятно видеть хорошо скрытое осуждение и прямое отвращение в глазах теперь уже ученика. Видя соринку в чужом глазу… Да, Учиха не благородный мститель, не борец за идею или правду и это раскрывает перед ним невиданные горизонты, снимает ограничения и дает Орочимару больше простора для работы. Осознает мальчишка этого или нет. Если годится все, то он предоставит Саске все — пространство, свое время, своих подопытных, да что угодно — и посмотрит, как Учиха справится с этим: с давлением физическим и с тяжестью принятых решений. Да, пусть тело Саске и достаточная плата, Саннин никогда не планировал отказываться и от иных форм удовольствия. Имеет на это полное право. — Получу или нет, это решать мне, Саске-кун. — Змей поднимается с чужой постели и идет к выходу, намеренно не приближаясь к Учиха вновь, тем показывая, что этот разговор и иное взаимодействие закончены, и они пришли к компромиссу. Занятно, но Саске не представляет или не желает представлять, как поверхностна его мотивация в сравнении со многим, что этот мир может предоставить, и как она ярка в силу личностных причин. Что ж, Орочимару не зря обратил внимание на Итачи, не зря наблюдал, следил и интересовался, пусть и исключительно уникальным проявлением силы. Мотивы старшего мало трогали и мало занимали, но Саннин вполне понимал, что сделанное им было сделано не просто так. Не просто так Саске оставили в живых, быть может (а, скорее, вполне очевидно) и целый клан был вырезан не просто так. Орочимару стоило подумать об этом хотя бы потому, что при подобном раскладе становилось очевидно — Итачи будет третьим звеном в этой цепочке, Итачи не будет рад тому, что младший брат готов отдать свое тело Саннину, Итачи имеет в этой игре свои интересы и Орочимару стоит их учесть. Для своего же блага. Змей чуть хмурится, обдумывая это и убирая руки в рукава темного юката, что надето на нем сейчас. Игра может оказаться сложнее и занимательнее, чем Орочимару думал, но и досаднее, если его план окажется разрушен. Как занимательно. — Я предоставлю тебе все свои ресурсы, Саске-кун, — спокойно говорит Змей, останавливаясь на пороге. — Надеюсь, ты сумеешь правильно распорядиться предоставленным и задать правильные вопросы. Саннин подождет и посмотрит. А пока… — Жду тебя на площадке тогда, когда будешь готов. Но не забывай, что наша тренировка может начаться в любой момент, — голос Орочимару еще звучит в комнате, но сам он уже пропадает, словно сожранный или схлопнутый свернувшимся вокруг него пространством. Решай, Саске-кун, думай и осмысливай.