Стихи и проза

      Онегин апатично рассматривал царапины на окне, Ленский царапал стихи на своих запястьях. Когда ручкой, когда лезвием. Евгений только вздыхал, замечая длинные рукава, нарочито опущенные вниз, и виноватый взгляд поэта.       — Опять? — уточняет он.       — Ты сам знаешь.       Как не знать, когда ему сначала, сидя на холодном подоконнике, читали стихи, посвященные Ольге, а теперь, даже с большей страстью стихи о разбитом ею сердце.       Онегину должно бы быть всё равно, но он опять резко подходил и задирал рукав. Опять давал пощечину.       — Надеюсь, меня утром собьет машина, — как-то вяло произнес Евгений. Он правда был бы не против. Главное насмерть.       Ленский поглядел на него с настороженно строгим выражением лица, поджав губы.       — Если с тобой что-нибудь случится, я…       — Некролог или оду напишешь?       — Застрелюсь.       — У тебя даже пистолета нет, дурак, — усмехнулся он.       Ленский не понимал, что не застрелится, Онегин понимал это слишком хорошо.       Они учились вместе уже год на филологическом. Только Онегин на последнем курсе, а Ленский на первом. Евгений даже когда-то писал «пропитанную тоской» прозу, да и на то положил крест. Приелось и это. Владимир однажды пообещал, что не сделает с собой ничего ближайшую неделю, если он ему почитает что-нибудь из своих работ. Онегин согласился, потому что, во-первых, это всё-таки эффективнее пощечин, а во-вторых интересно. Он слушал с горящими глазами и по окончании воскликнул, что тот зарывает огромный талант в землю. Евгений пожал плечами. Поэт с упоением продолжал писать уже четвертый год свои стишки. И тоскующий филолог с замашками философа ему завидовал, как может завидовать умирающий кипящей в других жизни.       Одним словом на Ленского смотреть и смешно, и горько, и по своему спокойно.       Поэтому Онегин откладывал все дела и звал к себе. Он курил, а Ленский даже не притрагивался к сигаретам. Слишком невинный, наивный. Только руки бы ещё не резал и вообще золото.       А Ленский не отказывался приходить, только больше любил прогулки, затащить ноющего Евгения в какую-нибудь тень и читать стихи. Сразу видно — поэт.       Однажды он немного остриг волосы, бывшие до плеч, и осветлил свои обычно темные, кудри (не без помощи Онегина). На следующий день абсолютно все признали, что у них в группе учится Сергей Есенин. Он по-детски смущался, а Онегин подначивал его залезть на парту и громко прочитать «Исповедь хулигана». Владимир смущался лишь сильнее.       Где-то осенью Евгений понял очень важную вещь: он нравился Ленскому, а насчет себя он ничего не знал и знать не хотел.       Они продолжали гулять вместе и, несмотря на протесты Ленского, залезать на крыши. Онегин курил ещё больше и каждый вечер получал обрывки стихов. Стихов о них. В очередной раз читая строчку за строчкой и отвечая полунасмешливыми фразами, он думал над тем, что испытывает. Да ничего: ни жалости, ни любви. Его дружба с Ленским стала скорее вредной привычкой, от которой он уже не сможет отказаться.       А ведь совсем недавно, казалось, состоялась их первая встреча. Занятия закончились в одно время. Онегин сразу заметил в толпе парня, боязливо посматривающего на окружающих в попытках поднять рассыпавшиеся тетради. Он и подумать не мог, рассматривая лист, мелко исписанный по-немецки, что обрекал обоих на их нынешние отношения.       Ленскому бы кого-нибудь подобрее, попроще. Того, кто смог бы разделить его чувства, искры радости в глазах. Нет, нашел же на свою голову апатичного ублюдка.       Ленский вновь засиделся допоздна в гостях. Они смотрели какой-то никому не интересный фильм, включенный для отвода глаз. Им просто хотелось посидеть рядом, но друзья не сидят вот так, в тишине.       А как решил Онегин, они должны быть друзьями. Не больше.       Зная, что у Владимира проблемы со сном, и потому он пишет в ночное время суток, Онегин подозревал, что эти самые проблемы вызваны как раз-таки творческим процессом и ничем иным. Евгений на минуту позволил себе умилиться спящему на его плече другу. Судя по наконец-то безмятежному выражению лица, тому было очень хорошо и спокойно. Машинально вспомнив, как после сна в такой позе ломит тело, он взял поэта за плечи, прислонившегося к нему сбоку, и уложил так, что голова Ленского пришлась на его колени.       Просто друг, которому он позволяет хватать себя за руку, прижиматься к себе во сне.       Просто Владимир Ленский, которого он впустил в свою жизнь больше, чем то было разумно.       Ленский распахнул глаза от такого количества Онегина, касающегося его. Поэт придавал особое ощущение прикосновениям, запечатлял в своей памяти каждое и неизменно трепетал перед следующим, однако полагал, что ему удавалось это скрывать.       — Опять стихи ночью писал, вместо того чтобы спать, дурак? — произнес он устало, отводя взор, и вся романтичность момента тут же разрушилась в глазах обоих.       За окном становилось светлее всё раньше. На пороге стояла весна.