Тентакли, ноги и хвосты

Тёмное облако длинных волос впадало в синее и окутывало их, прятало сияющие глаза, яркие губы, стекало по напряжённым плечам и поднималось с новым тихим выдохом. Изумрудный хвост, чешуйки которого мерцали в неровном свете. Тонкие, почти прозрачные плавники, усыпанные будто звёздной пылью. И поверх — чернильно-фиолетовые. Гладкие. Тёплые. Длинные щупальца обвивались вокруг хвоста, сворачивались вместе с ним, продвигались по стенам пещеры, закрывали светильники, рисунки, цеплялись розоватыми присосками за выступы и дрожали, опадая вместе с тихими стонами. Ван Ибо трогал плавные изгибы, ловил, гладил, и щупальца гладили его, обхватывали руки и задирали вверх, пока Сяо Чжань пальцами касался груди, вёл ниже и ниже, к уже открытым пластинам, к уже поднявшемуся члену. И так. Хочу и так, сказал Ван Ибо. Когда ещё мог связно говорить. Сейчас только нести всякий вздор, сипло смеяться невпопад. — Баклажаны? Ты серьёзно? — изумился Сяо Чжань, когда Ван Ибо выдал скачущие мысли. — Серьёзно. Ты... снился мне. Тогда, в Надводье. Когда я ещё не знал, кто ты... на самом деле. Я... представлял... твой хвост. Каким мог быть. Видел его... таким. Как твои щупальца. Как баклажаны. Красивым. — Ван Ибо, ты невозможен, — засмеялся Сяо Чжань и уткнулся лбом ему в плечо, — совершенно невозможен, — укусил и зацеловал. Ван Ибо попытался вырваться, чтобы взять его лицо в руки, чтобы впиться губами и доказать — нет, это Сяо Чжань невозможный, не-вы-но-си-мый, но щупальца держали крепко, держали и ласкали. Сяо Чжань недобро улыбался, и у Ван Ибо всё переворачивалось от этого выражения тёмного, глубинного желания. Он изнывал и хотел, чтобы Сяо Чжань уже сдался, прекратил тянуть, и в то же время так мучительно сладко, так огектокотильно хорошо было, что он бы и не выходил из этой пещеры, закупорился в ней с Сяо Чжанем, погрузившись в чернильно-фиолетовое марево. Сяо Чжань то отдалялся, то приближался, и Ван Ибо удавалось поцеловать его, а то и схватить зубами, оставить следы от клыков на смуглой коже, всё ещё напитанной земным солнцем. Крови не было, лишь красноватые полосы, рядом с жабрами, но Ван Ибо прилипал к ним взглядом и норовил лизнуть. Сяо Чжань морщился и тут же сам давал больше, посматривая из-под полуопущенных ресниц. — Я был медузой, — доверительно сообщил он в поцелуй. Ван Ибо согласно хмыкнул и вскинул бёдра. Член тёрся о гладкое бархатистое тело, но как же этого было мало, как мало. Руки, отпусти мои руки. Кажется, он всё же сказал это, или Сяо Чжань понял сам, захотел сам, потому что хватка ослабла, и щупальца привлекли его руки к мерцающей сиреневым светом коже, направили, завели назад. — Да, вот здесь, — сказал Сяо Чжань и посмотрел в глаза. Красивый, подумал Ван Ибо. Какой же ты красивый. И как ты мог думать, что никто тебя не полюбит? Будь ты хоть осьминогом, хоть драконом, хоть кем — мой путь лежал к тебе. И без всяких черепах. Ван Ибо ласкал Сяо Чжаня и чувствовал, как его щупальца оплетают его тело, как касаются почти невесомо и надавливают, пробуя, как подбираются к входу и проникают, растягивая. С ума сойти, думал он. И это всё, о чём получалось думать. Потому что сам он в это время растягивал Сяо Чжаня, изучал возможности этого его тела — более гибкого, эластичного. Ткани послушно расступались под пальцами и тут же сжимали, пульсировали, так, что и Ван Ибо, казалось, превращался в одну сплошную пульсацию. — Сейчас? — спросил он низко. — Сейчас, — ответил Сяо Чжань и продвинулся глубже. Ван Ибо охнул и выгнулся. Он так не то что не продержится, и вставить не успеет. Сцепил зубы, вдохнул-выдохнул и направил себя внутрь Сяо Чжаня. Гектокотиль, как хорошо. Гектокотиль. Сраный гектокотиль сейчас у него в заднице, дошло сквозь пелену удовольствия. — Ты же не отцепишься? — толкнулся и спросил. — Ч-что? — Сяо Чжань, кажется, вообще ничего не соображал. И Ван Ибо преисполнился. Толкнулся снова и застонал протяжно. С двух сторон. Сяо Чжань двигался вместе с ним. Поймал волну. Они стали этой волной, единой. — Я… я читал, что… что гектокотиль отделяется от тела, сам проникает куда ему надо и… — Ибооо, я же не совсем осьминог. И уж точно от тебя не отцеплюсь. — Ни за что и никогда? — Ни за что и никогда. Ван Ибо благодарно поцеловал его, двинулся сильнее, глубже, и если были ещё какие вопросы, то все забылись, потому что никак, когда так хорошо. Когда на смену губам и пальцам приходят щупальца и отводят нежно волосы, обводят скулы, замирают нерешительно у рта, и Ван Ибо, усмехнувшись, подаётся вперёд, всасывает сам, а Сяо Чжань выдыхает громче, двигается быстрее, закрывает глаза и открывает, удерживается вот так только каким-то чудом, невероятной силой воли, желанием видеть и не отпускать, видеть, как вздымается грудь, как подрагивают плечи и искривляются в удовольствии губы. И расслабляются щупальца, утихают волны, выпрямляются плавники и лениво уже покоятся на краю ложа. Ван Ибо старался не засыпать, чтобы впитывать, запоминать и убеждаться — это всё происходит на самом деле, не во сне. Сяо Чжань вместе с ним, теперь уже навсегда. Сяо Чжань улыбается ему, целует его, обвивает руками и щупальцами. И можно по-всякому. Можно всё. И на берег выходить, но вести себя тихо, не привлекать внимание — таково было условие отца. Не махнул хвостом, а дозволил, переговорив с Сяо Чжанем. Прощения друг у друга не просили. Да, может, и не надо было — после такого-то обмена взглядами. Или время пока не пришло, но придёт. Когда-нибудь. Море и не с такими совладало, и не такие камни обкатывало. Самый главный разговор уже был. А Ван Ибо пока было довольно и того, что отец принял его и Сяо Чжаня, наделил их знанием и силой (“В порядке исключения. Только остальным не говори. Пусть думают, что это всё ведьма”). И можно отправиться хоть в Пекин, хоть в любой другой город надводного мира, ведь Сяо Чжань рядом, и нет больше никакого заклятья, есть только слово, данное отцу — никто не узнает о тайнах подводного мира. Сяо Чжаню даровано право жить при дворце, принимать облик такой же, как у всего морского народа — чтобы не вводить никого в искушение сплетен, чтобы не пугать никого своим видом. Чжань-гэ больше не ведьма, утратил все силы в обмен на принца, шутил Ван Ибо. Но на площадях, у ворот, в дворцовых нишах и уж тем более в Весёлых кварталах, как доносили братья, шептались о том, что младший сын правителя спутался с ведьмой. Шептались и делали страшные глаза, тут же умолкали, опасаясь, что ведьма услышит и нашлёт проклятье, отсушит плавники или свернёт хребет, а если кара нахлынет и не с той стороны, то уж точно может и сам принц — примчаться на своей сверкающей колеснице, поднять копьё, наконечник которого непременно блеснёт, и накажет того, кто расточает неподобающие вещи. Младшего принца лучше не злить, вы видели его взгляд и ухмылку? Впрочем, были и те, кто говорил совсем иное. Он стал для него избавлением, мелькали меж торговых рядов девушки с красными заколками в волосах. Он стал для всех нас спасением, вторили им другие, с зелёными браслетами. А вы, что думаете вы, обращались за советом к Придворной Черепахе. Пожилая дама ничего не отвечала и только умиротворённо жмурилась на солнце, бликующее сквозь толщу вод.