Тентакли, ноги и хвосты

Всё было родным и в то же время чужим. Словно он и не покидал дворец, не выплывал за городские ворота. Вот и баочуань, застывший в вечной нерешительности — то ли сверзиться в бездну, то ли держаться. И простоит так ещё сотни веков вместе с тем, что хранит в себе. И колесница — не прежняя, от которой ничего и не могло остаться, но новая, почти такая же, начищенная до блеска. Как будто и не было той ссоры с отцом, не было взмаха хвоста и побега после. К пещере он сплавал один раз, отказываясь признавать очевидное — если бы Сяо Чжань и впрямь принял то решение, которое озвучил, то и не пришлось бы проверять пещеру, прислушиваться, исследовать внутри. Полки со склянками, надписи на которых и не разобрать из-за толстого слоя ила. Округлый, чуть вогнутый камень — наверное ложе, потому что больше ничего и не походило на него. И выцарапанные рисунки на стенах: неровное солнце с кривыми лучами, рядом с одними бороздками прорезались другие — глубже, больше. Ван Ибо хмыкнул. Вода упорная, да только Сяо Чжань не меньше. Ещё были звёзды. Кролики. Птицы. Деревья. Плоды. Дома с покатыми крышами — Сяо Чжань очень старался изобразить эту плавность, шёл мелкими штрихами. Люди. Схематичные, без глаз, губ и носа, но двуногие, понятные, не спутаешь. С чем-то на плечах, в лодках, согнувшиеся и что-то копающие чёрточками, натягивающие лук и запускающие стрелы в солнца. Он хотел вернуться и остаться там, понял Ван Ибо, проводя пальцами по тому человеку, что был прорисован лучше других, стоящий на черте — земля. Двумя ногами. Сяо Чжань ненавидел того, кем стал. Того, кем его сделало море. Сяо Чжань мечтал стать собой. И ему это как-то удалось. Что ж, если ради этого один морской принц должен был испытать боль, то так тому и быть. Ван Ибо не возражал. Не мог бы. Ван Ибо должен был смириться. И быть благодарен тому, что Сяо Чжань вообще случился в его жизни. Он видел его. Один раз. Когда Сяо Чжань не вернулся, Ван Ибо поднялся и, скрывшись за скалистым камнем, увидел, как Сяо Чжань ходит по берегу и всматривается в море. Ходит. Человек. Действие зелья кончилось, время всё вышло, но Сяо Чжань оставался человеком. Ван Ибо хотел его позвать, открыл уже было рот, но Сяо Чжань отвернулся и зашагал прочь. Человек. Он теперь человек. Отец не говорил о Сяо Чжане. Никто не говорил. И не спрашивал, как там — наверху. Они просто приняли, что Ван Ибо вернулся один. А он и не рассказывал. Не хотел. Как запечатало что. Хранил в себе и не очищал от ила. Пусть бы покрыл всё, спрятал, и оно не болело больше. Не тревожило. Не заставляло поднимать голову и прислушиваться по ночам, не всматриваться в рябь солнца днём. Не ждать того, чего уж не будет. Сестрицы снова заплетали ему волосы и делились сплетнями о дворцовой жизни, Ван Ибо слушал вполуха, но умудрялся изображать интерес и кивать в нужных местах. Братья утаскивали его в Весёлые кварталы, делились своими сплетнями и, переглянувшись, предлагали наведаться к тем золотым рыбкам, у которых, они слыхали, есть и южные утехи, а юноши там так прекрасны, что способны затмить любого. Ван Ибо удостаивал их намёка на улыбку, позволял увлечь себя, но засыпал под звуки циня и мелькание шёлковых прозрачных мантий. Просыпался, когда уже надо было плыть во дворец. Возвращался через главные ворота, пока братья ныряли через окольные лазы. Стража пропускала. Быть может, доносила отцу. Но тот не пенял за отсутствие, за ночные гуляния в Весёлых кварталах, и Ван Ибо чувствовал, как тёмное в нём копится и скоро само сорвёт печать, раз на это не решается никто другой. Мать. Единственная, кто не делал вид, что всё по-прежнему. Когда он впервые увиделся с ней после разлуки, обняла крепко, поцеловала в лоб, висок, руки и спросила, заглянув в глаза: «Расскажи». Ван Ибо мотнул головой и отвернулся, поднял вяло хвост и опустил, обозначая, что говорить тут в общем-то не о чем. Расскажи о том удивительном, что узнал, чему научился, попробовала мать с другой стороны. И Ван Ибо снова неопределённо шевельнул хвостом. Больше она не спрашивала. А он и не знал, как однажды замолчав, научиться говорить снова. Минул месяц, когда тоска настолько сдавила грудь, что и не вдохнуть. Он ворочался на ложе, вытягивался и замирал, надеясь, что схлынет всё же, отступит. Не унималось, накатывало и накатывало. Нет, упрямо сжимал губы, я не буду этого делать. Не буду подниматься и ждать его. Он не пришёл тогда, не вернулся потом, хотя действие зелья и кончилось. Действие. Сел, чуть не задохнувшись догадкой. Всё же шло не так, как должно было. У него самого и у Сяо Чжаня. Говорил… что же он там говорил? Что силы, той силы, полученной от моря, больше нет? И что, если она ушла совсем? И Сяо Чжань не смог вернуться не потому, что не хотел, а потому… потому что стал… человеком? Но тогда… тогда бы он не обманывал, не прятался… Решение. О каком решении шла речь? Что решил Сяо Чжань? Медуза. Тупая медуза. Ван Ибо схватил себя за волосы и с силой дёрнул. Винил Сяо Чжаня, но сам оказался настолько ослеплён, что превратился в тупую медузу. Носился со своей обидой, ожидая, что Сяо Чжань вернётся, и они поговорят. Сяо Чжань не вернулся, и Ван Ибо подумал, что значит каким-то образом Сяо Чжань его использовал, придумал, как остаться наверху. Он ведь его видел там. Метнулся в покои к матери. Застыл у дверей с сонными стражниками. Подумал, что вряд ли она знает, да и беспокоить среди ночи незачем. Лучше к отцу. Он же говорил про решение Сяо Чжаня. Его и спрашивать. Одни стражники играли в вэйци, переставляли чёрные и белые камни, другие, опёршись о копья, медленно моргали и явно изо всех сил старались не уснуть, ожидая своей очереди. При появлении Ван Ибо вскинулись, но тут же оплыли. Ван Ибо толкнул двери, отец всхрапнул и перевернулся на другой бок. Ван Ибо отвёл хвост и ударил им по столбику резного ложа. Отец забулькал и сел, протирая глаза. — Сын? Что ты? — Сяо Чжань. Расскажи мне всю правду! Решение! Какое он должен был принять решение? Отец вздохнул, посмотрел на Ван Ибо. Не грозно. С теплотой и грустью. С нежеланием причинять боль. Вздохнул и заговорил. — Заклятье. Самое страшное заклятье наложил на себя он сам. Пусть и думал, что сделал это мой отец. Он думал, что недостоин любви. Что никто и никогда больше не полюбит его таким. Путь наверх заказан, этот мир не способен принять его. Так он, верно, думал. Так объясняла мне Черепаха. И она же сказала, что только ему решать, когда покинуть пещеру и позволить миру принять его таким, какой он есть. Вот и всё. Больше я ничего не знаю. Не спрашивал. Понял, что мне не вышвырнуть его, не стоит и пытаться. — Так значит Черепаха? — облизнув по земной привычке губы, спросил Ван Ибо. — Черепаха, — подтвердил отец. Сцепил пальцы, расцепил. Поднял взгляд на Ван Ибо. — Так ты расскажешь, что произошло? — Потом. Всё потом. Мне нужна Черепаха. Придворная Черепаха почивала в панцире, покачиваясь на спине, и мало было проплыть к ней в комнату, надо было достучаться сквозь толстенные стенки. Стража хвостом следовала за Ван Ибо и сон всякий уже потеряла. То-то же, хмыкнул он нервно, это вам не каменные кругляши переставлять. Ван Ибо стучал в панцирь и отказывался верить, что можно спать так крепко. Черепаха, похоже, отказывалась верить, что можно быть таким настырным. Стража и не помышляла отказываться от зрелища — никто не зевал, и каждый с интересом ждал, чем закончится эта битва. Придворная Черепаха капитулировала первой. Вытянула морщинистую шею, глянула сурово, тут же сощурилась подслеповато и развела вопросительно лапы. Вот же хитрая ты морда. — Ты! — наставил Ван Ибо на неё указательный палец. Черепаха поморгала часто, обернулась, но, никого позади себя не заметив, важно двинула шей, соглашаясь — она. — Это же ты! — хлопнул он себя по лбу. — Ты была той, кто сказал мне про Бесхвостых, из-за кого я… — Не из-за меня, — степенно возразила Черепаха и перевернулась на живот, встала на все четыре лапы, возвысилась тёмной громадой, закрыв лунный свет из окон. — Я лишь направила. А сестрицы твои и сами узнали бы про ведьму, сами рано или поздно рассказали тебе. Я лишь ускорила. Только и всего. Не вмешивалась. События шли своим чередом. — Но… но почему? Что тебе было с того? Зачем надо было… — Мне было жаль. Жаль этого мальчика, — приподняв и опустив панцирь, сказала Черепаха. Плечами она там пожала, что ли, подумал Ван Ибо. Подал знак страже, чтобы убирались. Нечего подслушивать и разносить по дворцу. Усмехнулся. Уже завтра все будут знать — для воды нет преград. Подплыл к Черепахе, на уровень маленьких глаз. Цепких. — Его тебе было жаль. А я? А меня не жаль? Почему я? — Ты подходил. Тебе было интересно. А он смотрел на тебя. И я видела, как он смотрел. Но он сам запечатал себя, наложил заклятье, которое не мог снять никто, даже он. — Что же он загадал? — теряя силу в голосе, спросил Ван Ибо. — Что загадал? — крикнул, — не тяни! — Побольше уважения, ваше высочество. И поменьше криков. Ночь на дворе, всех перебудите… — Да мне… — Уважение, ваше высочество, — сурово перебила Черепаха, — уважение и манеры. Вас не так воспитывали. Пригрозить казнить. Пригрозить выбросить мясо на берег, для супа Бесхвостым. Напомнить, что он тут вообще-то главный, а не эта древняя посудина. Кем она себя возомнила? Черепаха смотрела серьёзно. Как в детстве, когда он в очередной раз был пойман на шалости и выслушивал от отца, а она не спускала с него узких глаз и после оставляла всего одно замечание, вскользь, как и не про него, но верное. И он задумывался, отсчитывал назад и понимал больше, видел яснее. Так и сейчас. — Прошу меня простить, — сказал, открыв глаза. — Я повёл себя недостойно. Но мне надо знать всё. Пожалуйста. — Будем считать, что ты вышел и зашёл нормально, — кивнула Черепаха. И жёсткая линия морщинистого рта смягчилась. — Так слушай же. Когда погибла принцесса Сяою, он закрылся в пещере и уснул на много лет. Нам всем повезло. Потому что если бы он этого не сделал, злость, отчаяние и горе убили бы его, убили всех нас, обрушились чёрной бездной и оставили холодную пустоту, дна которой не достичь никому, даже Бесхвостым с их чудо-машинами. Да, не удивляйся, я знаю многое об их мире. Должна знать, чтобы помогать твоему отцу поддерживать равновесие. — Сяо Чжань, — тихо напомнил Ван Ибо. — Сяо Чжань. Он решил, что таким его не полюбит, не примет никто. Решил, что недостоин любить. Наверх не попасть, но и здесь не быть своим. Чужой для обоих миров. Никто не полюбит его, особенно те, кто так красив и горделив. Особенно те, кому он причинил такую боль. — И для снятия заклятия надо было? — О торопливый мальчишка, — заколыхалась Черепаха. Ван Ибо изобразил вежливую улыбку. Хвост приподнялся и завис. Ван Ибо сам бы себе рукоплескал, да только сжаты кулаки. Черепаха закончила колыхаться, мигнула одним глазом. — Чтобы его полюбил кто-то из вас. Красивых и горделивых. Да только понял это он не так. — А как? Хвост всё же шлёпнул о стену. Черепаха сделала вид, что ничего не заметила. Мигнула другим глазом. Ван Ибо подмигнул сразу обоими. Переходи уже к делу, не хочу я соображать сам — вдруг опять не то соображу. — Он решил, что заклятье работает так же, как и то зелье, что применял. Что достаточно слиться в порыве страсти, стать одним целым телами, так чары спадут. Сказала и замолчала. Посмотрела на Ван Ибо. Чего ты хочешь от меня, старая, чуть было не взмолился он. Я не знаю. Уже ничего не знаю и не понимаю, только тоска сжирает сердце, всего меня, выворачивает наизнанку и сбивает с толку. Эта же тоска, что тогда в Надводье, когда думал, что расставание неизбежно, когда появлялись первые чешуйки, а Сяо Чжань ещё не признавался, когда зелье… Призадумался. — Но в моём случае зелье… — Любовь есть любовь, — приподняла и опустила панцирь Черепаха, смежила веки и втянула голову, лапы. И понимай как хочешь. Так. Ван Ибо потёр лоб. Если Сяо Чжань думал, что заклятие снимается только через физическое единение, то понятно, почему отпрыгивал всегда — не хотел, чтобы раньше времени снималось. И почему сбежал в ту последнюю их ночь… Понял. Он всё понял. Как просто. И Сяо Чжань… какая же он медуза. Невыносимая. Самая прекрасная медуза. — Спасибо! — крикнул Ван Ибо. Панцирь раздражённо качнулся. «Спасибо», сказал он тише и погладил по прохладной ребристой поверхности. Можно было дождаться рассвета. Или того момента, когда солнце поднимется высоко. Потому что вдруг Сяо Чжань спит? Или и вовсе не выходит к берегу? Что, если он уже… уехал? Ведь ему больше не нужно море. Он и без моря может отправиться куда пожелает, хоть в тот же Пекин. Что ему какой-то морской принц? Что ему тот, чей народ забрал его жизнь? Нет, отвечал себе Ван Ибо и плыл мимо баочуаня, пробирался под межмирной границей, шипел от боли и готовился к тому, что будет ждать Сяо Чжаня у камней до тех пор, пока тот не придёт. И он придёт. Обязательно придёт. Нет, так Ван Ибо выпросит у отца ноги, выйдет на берег и придумает, как найти Сяо Чжаня, схватить его и спросить: что же ты делаешь? Зачем ты так, будто ты опять один? Ты же не один. Я. Я с тобой. Был и буду всегда. Ван Ибо плыл и думал, как увидит его, как обнимет и попросит больше никогда не принимать решения за них двоих. Попросит не взваливать всё на себя. Не быть тупой молчаливой медузой, которая только и может, что жалить, да красиво уходить ввысь. Ван Ибо плыл и представлял многое, подбирал слова, проговаривал мысленно фразы, думал, что если отец не даст ноги, то можно метнуться в пещеру и найти зелье в одной из склянок. Но отец даст. Ван Ибо его уговорит. Сяо Чжань сидел на берегу, погрузив стопы в воду. Волны набегали и отступали. Ван Ибо смотрел из-за камней, цеплялся за неровные выступы, ранил пальцы и дышал то носом, то ртом. Пару раз уходил с головой под воду и тут же поднимался. Что сказать? Что ему сказать? Подплыть? Подползти? Потому что тут только ползти. Забраться на камень и позвать оттуда? Как вот в их книжках? Сяо Чжань. Сяо. Чжань. Горло обмелело. Голос пропал и без всякого зелья. Да что он в самом деле? Ван Ибо нырнул, заструился быстрее и выпрыгнул в десяти шагах от Сяо Чжаня. Дальше только ползти. Крикнул. Позвал. Но Сяо Чжань уже и сам увидел, забежал в воду и рухнул сверху, обнял, нашёл губами губы, поцеловал лихорадочно. — Ибо, — шептал он часто, — Ибо. Мой Ибо. Ибо. Прости меня, Ибо. Ибо. Ван Ибо вывернулся и ударил его ладонью в плечо. Ещё раз. И ещё. Посмотрел зло. Плохо получается, сам понимал. Но он пытается. Сяо Чжань виновато краснел ушами, шеей. Совсем не виновато губами. Ван Ибо придвинулся, смял их, укусил, выпил стон и отстранился, скрестил руки на груди. — Рассказывай, — потребовал. — Я хотел вернуться, — сказал Сяо Чжань, растопырил пальцы и зашлёпал ими мелко по воде. — Правда, хотел, — всё же посмотрел в лицо, — потому и сбежал. Я думал… думал, что если… если этого не случится, то и заклятье не спадёт, и я опять стану ведьмой, опять буду с щупальцами, вернусь с тобой, к тебе в море… — А потом? — усмехнувшись, спросил Ван Ибо. Сяо Чжань перестал бить воду и нахмурился непонимающе. — Что потом? — Как ты собирался быть со мной потом и не снимать заклятье? Бегать от меня до конца дней своих? — Я… я… не совсем, но да. — Хах. Какой самостоятельный. Но всё пошло не так? — Не так. Я ошибся. И понял это позже. Когда тебя уже не было. А я не мог вернуться. Я стал человеком, но… больше этого не хотел. Перестал хотеть в тот момент, когда понял, что ты… ты… — Что я «что»? — Ты — моё море. — Но ты молчал. — Молчал. — Не верил мне. Не доверял… — Я не хотел взваливать на тебя груз решения. Не хотел, чтобы ты мучился выбором. Я... — Решил, что вправе один определять нашу судьбу. Дракон верил в тебя, а ты в него нет. — Я… — Но драконы великодушные создания, ты знал? Не в их правилах злиться на глупых медуз, особенно если они так прекрасны. Ван Ибо улыбнулся. Уже не мог держать губы, рвущийся из радостного сердца смех. И Сяо Чжань хмыкнул, а потом и осветился от уха до уха. Стоял и смеялся в промокшей белой футболке, а потом склонился к Ван Ибо и коснулся несмелым поцелуем, лёгким, как дыхание моря, оседающего на коже солёными каплями. Ван Ибо обвил его руками и хвостом, утянул за собой, на глубину, позволил вынырнуть, чтобы захватить воздуха и опять утащил — делить этот воздух на двоих. И так, потираясь о Сяо Чжаня, качая его на волнах, донёс до пологого камня, взобрался сам, подтянувшись на руках, и помог Сяо Чжаню. Сидели плечом к плечу: он, болтая плавниками в розовых водах, Сяо Чжань — ступнями. Наблюдали, как красное солнце неторопливым моллюском выползает из своей раковины, и золотисто-пурпурное небо стекает в такое же золотисто-пурпурное море. Оборачивались к друг другу, трогались носами, губами, ладонями, когда Сяо Чжань положил одну из своих на пластины, и те приподнялись, раскрываясь. Ван Ибо схватил его за руку, посмотрел тяжело. Я не остановлюсь, сказал хрипло. Не останавливайся, так же хрипло ответил Сяо Чжань и погладил пластины настойчивее. Ван Ибо прикрыл глаза, втянул с присвистом воздух. Ещё, попросил. Сяо Чжань со всей ответственностью момента кивнул и, глядя в глаза, повторил. Поцеловал в плечо и, перекинув ногу, сел на Ван Ибо. — Какой же ты… — сказал Ван Ибо. — Какой? — ответил с хитрым прищуром Сяо Чжань. — Невозможный, — выдохнул Ван Ибо и прикусил сосок, темнеющий сквозь мокрую ткань. Сяо Чжань задохнулся стоном и подался вперёд, выгнулся, открываясь, предлагая. Ван Ибо стянул футболку, слизнул каждую каплю с кожи. Зажмурился. Вкусно, сообщил. Море рокотало ровно, утробно, и Ван Ибо казалось, что он сорвётся с камня, сорвётся и утащит Сяо Чжаня в тёмные глубины, но он держался — только на силе поцелуев, касаний, вздохов и чуть слышных стонов Сяо Чжаня и держался. — Сейчас, — сказал Сяо Чжань, когда стянул и шорты и сел к нему спиной, прижался кожей к коже. Ван Ибо прихватил зубами его плечо, двинулся согласно. Знал, что его смазки должно хватить, иначе устроены, нежели сухопутные Бесхвостые, а всё равно дрожало внутри и страшилось. Не верилось, что наконец это произойдёт. Что Сяо Чжань будет полностью его. Но ведь он и так. Давно. Любовь есть любовь, сказала Черепаха, а они глупые, и не понимали. Но теперь всё будет иначе. Скрывать больше нечего. Вот и последняя граница между ними. Граница, которой и не было никогда. Граница в их головах. — Уверен? — на грани слышимости спросил Ван Ибо. — Давай уже, — ответил Сяо Чжань и сильнее насадился на его пальцы, охнул. И Ван Ибо охнул вместе с ним. Горячо. И тесно. Тесно. И горячо. И как же он туда не пальцами, а… как. Вот так. Понемногу. Стон за стоном, капля за каплей, волна за волной. И качаться вместе. Спаянные в целое. Ставшие единым.