Забытая память

      Мы становимся крепче там, где ломаемся.       Эрнест Хемингуэй

      Ремус всегда считался порядочным, совестливым и вместе с тем спокойным человеком. Что наиболее важно, сам Лунатик тоже всегда воспринимал себя именно так и никак иначе, желая подобным поведением перекрыть ту часть своей сущности, которая была монстром.       Которую он всегда держал в узде и принимать категорически не собирался, где-то в глубине души стараясь отграничивать себя-человека от себя-монстра.       И, естественно, не слишком приятно, когда спустя двенадцать лет всё то, что ты сам в себе наработал, трескается по швам.       Ремус не помнил того времени, когда он срывал свой голос, крича на кого-нибудь. Скорее всего, просто в его жизни таких случаев раньше не бывало — он всегда был спокойным, уравновешенным, берёг родителей и провожал всех сельских бабушек до их дома.       Новость о том, что его покусал Сивый, повергла Ремуса в шок. Он знал, конечно, что это сделал оборотень — это было очевидно, но предположить, что это дело рук самого главного и самого мерзкого из них, не мог. Или не хотел, что куда более вероятно.       Когда-то Лили, обсуждая с ним сложности «переваривания» чьей-то смерти, рассказывала о том, что маггловские психологи выделяют пять стадий принятия горя.       Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия. Смирение.       Первое у Ремуса почему-то длилось где-то пару часов. Пару часов он находился в Мунго, ожидая помощи целителей, и слушал рассказ Астры. В какой-то момент Лунатику захотелось, чтобы она замолчала, но девушка всё никак этого не делала.       Она рассказала, что Альфард раздобыл ей то министерское дело, из-за которого всё началось. И то, которым всё продолжилось, — оказывается, отец сделал всё возможное, чтобы засадить Сивого за решётку. Астра старалась не описывать своих эмоций после прочтения, но по широко раскрытым глазам Ремус понял — ничего хорошего там не было.       Сивого так и не нашли. С тех пор он был вне закона, появлялся то в одних местах, то в других, нападал на маленьких детей, обращая их, а затем похищая из своих семей.       Астра сказала, что таких дел, как его собственное, за эти двенадцать лет насчитывалось около трёх сотен.       И приблизительно половину этих детей так и не нашли.       Очевидно, Сивый присоединился к Волдеморту. Неясно когда, но вряд ли это имело существенное значение.       Значение имело лишь то, что его дело было первым среди всего этого множества. Что именно его отец запустил нескончаемый конвеер. Что именно из-за его оплошности во время одного из допросов, к Сивому вообще пришла «чудесная» идея обращать детей и забирать их с собой.       Что именно из-за оплошности отца Ремус теперь обязан быть чудовищем.       Потом целители досмотрели его и положили в индивидуальную палату — вначале Ремус не понял, почему его решили поместить отдельно от остальных пострадавших. А потом пришла вторая стадия принятия — гнев. И тут Ремуса прорвало.       Вначале он наорал на родителей. Возможно, Астра была бы первой, но она как раз отлучилась к своим — состояние Патриции и Джейкоба было не из лучших.       Ремус всегда заботился о своей матери — она давно чувствовала себя плохо, его собственная болезнь лишь усугубила её состояние. Но в этот раз его гнев коснулся даже несчастной Хоуп.       Ремус не помнил наверняка, что он говорил. Он кричал и кричал, не останавливаясь и ни на секунду не умолкая. Потому что в ответ ему была лишь звенящая тишина и тихие слёзы.       Отец не произнёс ни слова. Возможно, Ремус продолжил бы высказывать всё, что он думает об уже произошедшем и ещё происходящем, но Лайелл Люпин осторожно взял супругу за руку, развернулся в сторону двери и тихо сказал:       — Пойдём, Хоуп. Нам нужно идти. — и затем, немного повернув голову в сторону того места, где лежал Ремус, отец надломленным голосом произнёс: — Я не хочу, чтобы ты сейчас наговорил то, о чём позже будешь жалеть.       — Да мне плевать, что ты там хочешь и чего не хочешь! — в запале крикнул Ремус, вскакивая со своего места, несмотря на боль. — Всё, что ты хотел сделать, ты уже сделал! Но тебя не волновало, что ты не рассказал мне правды! — и Ремус болезненно застонал, откидываясь обратно на подушки.       Отец медленно обернулся. Мама протяжно всхлипнула, протянув к нему руки и кинувшись в его сторону, чтобы хоть как-то помочь. Но Ремус быстро поднял руку, запрещая ей подходить и подтверждая это словами:       — Не подходи ко мне! Я опасное чудовище! Уйдите от меня! Уйдите все от меня!       Отец взял мать за руку и прижал к себе:       — Пойдём, Хоуп. Ему сейчас нужно побыть одному.       Уже у самого выхода отец обернулся к Ремусу и прошептал:       — Прости меня, сын. Я никогда не смог простить себе того, что сделал. И поэтому я не хотел, чтобы ты узнал правду. Видишь, как оно вышло. — и, поспешно отвернувшись, отец увёл мать, оставляя Ремуса в одиночестве.       Блаженном и самом страшном одиночестве из всех, какие он когда-либо испытывал. Ему чертовски хотелось спать, но голова не слушалась, то и дело наполняясь едкими мыслями — периодически Ремус сам не мог отделить, какая из этих мыслей принадлежит ему, а какая — звериной сущности. Обычно он чётко их отделял, проводил строгую черту, не допуская ни одной зло-тревожной мысли, но сейчас внутри всё смешалось от чувства потери, горечи, обиды и ярости.       И, возможно, Ремус смог бы всё же как-то успокоиться, разобраться в собственных чувствах и кое-как прийти в норму, но неожиданно дверью громко хлопнули и в палату вскочила обескураженно-рассерженная Астра:       — Рем, ты что, совсем ума лишился?! Я понимаю, что ты устал, что ты измучен. Но извини меня, это совсем не повод кричать на своих родителей!       И поставила жирный крест на всех его попытках принять правду.       Ремус, до этого плавно начинавший переходить на стадию торга, вернулся к гневу настолько стремительно, что испугалась даже Астра. А ведь она всегда была храбрее большинства его знакомых.       — Не повод? Не повод, Астра?! Для тебя, значит, не повод, что от меня скрыли правду о моей болезни? Моей, понимаешь?! Я, мне кажется, как никто другой, имел право знать, не находишь? — Ремус уже не поднимался с кровати. Но не из-за боли.       А потому что знал: если он сейчас поднимется, то ровно в то же мгновение вцепится Астре в глотку.       А та его половина, которую он затолкал как можно глубже, которая пыталась вразумить его, почему-то любила эту девушку. Которая тоже была лгуньей. Которая тоже наплевала на его чувства и скрыла правду.       — Ремус… Они хотели как лучше. Посмотри, что сейчас с тобой происходит.       Больше он не даст никому себя обидеть. Больше он никого к себе не подпустит так близко.       — Уйди. — отчётливо прошептал Ремус, а затем громче добавил: — Просто уйди.       Ремус чувствовал, что с каждой секундой всё больше начинает действовать а инстинктах. У Астры расширены зрачки — она взволнована и, возможно, даже напугана. Ссадина на тонкой руке, возле которой виднеется пара капель горячей крови. Казалось, Ремус исключительно по запаху чувствовал, как эта кровь бьётся в живом теле, бешено циркулируя от одного участка к другому. Чувствовал, какими сочными должны были быть её мышцы, если бы удалось укусить…       Он огромным усилием воли оборвал поток своих мыслей. Нельзя.       Астра нахмурилась — Ремус видел, что в глубине её глаз кроется понимание ситуации. Но он подозревал, что уйти она категорически не захочет. И, действительно, после некоторой паузы Астра гордо вскинула подбородок, села на стул, стоящий рядом и прошептала:       — Я тебя не оставлю. — и взяла его за руку. И Ремус почувствовал, что держать зверя внутри он больше не в силах.       «Отпусти меня, и ты почувствуешь, как хорошо тебе может быть. Не хочешь никого кусать — хорошо, пока не будем. Но ты увидишь, как приятно может быть, если причинять боль другим даже только словами».       Это, наверное, было её главной ошибкой. Рука Ремуса тут же болезненно впилась в её запястье. Да так, что Джойс невольно ойкнула.       «Наверняка останутся синяки», — с немым удовлетворением подумал Ремус, но руку убирать не спешил. Теперь ему хотелось многое ей сказать, хотелось наконец-то таки попробовать себя отпустить — ведь, действительно, почему другим можно, а ему нельзя? Почему он должен держать себя в тисках тогда, когда другим наплевать на всё, что касается его чувств?       — Ты не представляешь, как приятно пахнет твоя кровь. Ты не представляешь, Асти, как мне сейчас сложно удерживать себя от того, чтобы впиться ногтями в твою руку до тех пор, пока из неё не потечёт кровь. Такая тёмная, чистая. Мне хочется услышать запах твоей крови, которая сейчас всё быстрее разгоняется по организму. Знаешь почему? — неожиданно ухмыльнувшись, спросил Ремус и заглянул ей в глаза. Там плескалось понимание. — Знаешь. — медленно протянул он и уже в следующее мгновение яростно продолжил, заламывая её кисть: — Но ты не знаешь, как сильно мне хочется расцарапать твоё очаровательное личико. Услышать твои крики. Увидеть, как тобой полностью овладеет страх, и ты начнёшь в ужасе трепыхаться, пытаясь оторвать меня от себя. Ты так отчаянно стараешься казаться сильной, что даже не замечаешь, насколько на самом деле беззащитна.       Ремус замолчал, удовлетворённо наблюдая за реакцией. О, да, наконец-то он может созерцать сомнения, которые обуревают не его. Наконец-то он может получать удовольствие от чужих страданий, а не тупую боль.       Определённо, это того стоило.       Астра тихо бормотала, качая головой и тщетно пытаясь отыскать что-то в его глазах:       — Нет, ты не можешь, Рем. Ты не можешь быть таким.       — Могу, — уверенно возразил Ремус, и тепло от этой правды приятно щекотало хищно натянутые нервы, но Астра продолжала, словно не слыша его слов:       — Это всё стресс. Это всё долбанная Лестрейндж. Ты… ты ведь никогда не был таким, Рем. Борись с этим, я умоляю тебя. — затем, глубоко выдохнув, Астра гораздо увереннее произнесла: — Ты сможешь. Ты справишься, Рем. Ты сильнее этого.       — Ты хочешь проверить? — с полубезумной ухмылкой спросил Ремус и сжал её руку чуть сильнее.       О нет, он уже давно сильнее всего этого — сильнее предрассудков общества. сильнее клеветы, клейма и прочих условностей. Теперь он ясно видит всё — он не монстр. Нет, это люди монстры, это они во всём виноваты, а оборотни — лишь несчастные жертвы человеческих ошибок, из которых делают главную страшилку. Чтобы обычные люди думали, что они чем-то лучше.       Но они не лучше.       Астра рвано вздохнула. В глубине её глаз появились слёзы. Ремус устало опустился на подушки — невольно войдя во вкус, он уже было приподнялся. Его ноздри чувствовали, насколько сильно Астре страшно. В каком она ужасе, наверное, впервые за всю свою жизнь.       — Уйди. Просто уйди. Я предупреждаю тебя в последний раз, — Ремус усердно постарался не смотреть на её лицо. И вообще на неё не смотреть.       Потому что впервые в жизни ему чертовски хотелось кого-то укусить вне полнолуния. Почувствовать, как терпкая кровь щекочет зубы, как отдаёт своим металлическим привкусом на языке. Увидеть, как кости будут с хрустом ломаться, а мышцы утончатся по его велению. Только потому, что он захочет это сделать.       Ремус с усилием отпустил руку Астры — в благодарность за все прошлые попытки быть с ним, и та, быстро вскочив, кинулась прочь из палаты.       Она больше ему не нужна. Тепер он стал выше всего этого. Теперь он значительно сильнее. Теперь ему больше никто не нужен: недаром говорят, что волки — одиночки по своей натуре.       Уже из коридора он услышал громкие рыдания, а буквально в следующую секунду к нему вскочили Джеймс и Сириус.       Первый выглядел ещё очень даже ничего, а вот на Бродяге были следы нескольких царапин. Хотя, в целом, это всё же было несерьёзно.       Ремус мог бы оставить более уродливые с человеческой точки зрения отметины. А ведь до полнолуния ещё есть время.       Прошлый опыт подсказывал, что в таких ситуациях Сириус был значительно вспыльчивее Джеймса. И, действительно. блэк не выдержал молчание первым, подходя к — как он наверняка думал — другу и заглядывая в глаза:       — Я прибыл в Мунго всего на пару минут, чтобы увидеть тебя. Что ты здесь вытворяешь, Лунатик?       О, точно, они ведь считают его старым-добрым Лунатиком. Который одобряет все их проказы, прикрывает их задницы перед преподавателями и только делает вид, что он святоша.       — Развлекаюсь, как могу, — довольно ухмыльнулся Ремус, не замечая то, какими странными взглядами на него смотрят друзья.       Интересно, а они знали? Ведь, похоже, все вокруг были в курсе, кроме самого Ремуса.       — Я, конечно, догадывался, что ты не будешь в восторге от того, что от тебя скрыли, но чтобы настолько… — Джеймс покачал головой, смотря с сожалением: — Рем, я не уверен, что я бы на месте твоих родителей и Астры поступил бы иначе.       — Ты на их месте не был. И на моём месте ты тоже не был, — непроницаемо отчеканил Ремус.       Ему чертовски хотелось врезать по их холёным аристократическим лицам так, чтобы вылетела палочка зубов и хрустнули шейные позвонки. Он чувствовал, что, несмотря на слабость, ему вполне хватит сил это сделать.       Но наблюдать за болью от слов пока было куда приятнее.       Джеймс и Сириус переглянулись, приняв между собой какое-то решение — Ремусу было глубоко плевать на их попытки его растормошить или же что-то донести. Бродяга как можно более мягко проговорил:       — Лунатик, ты поступаешь неправильно. Астра не заслужила такого отношения к себе. Твои родители — тем более. Они ведь хотели как лучше.       О, Сириус Блэк никак затесался в матери Терезы. Неожиданный поворот — этого можно было ожидать от любимчика родителей Сохатого, но уж точно не от покинувшего отчий дом Бродяги.       Хотя нет, он ведь когда-то был любимцем матушки. Холёный аристократ-эгоист, что с него взять? Сноб и ханжа — классика жанра.       Ремус непроницаемо посмотрел на друзей, повернув голову в их сторону. Оба стояли, смотря на него с какой-то затаённой жалостью.       Сейчас Ремус меньше всего нуждался в этом. Он понимал, что они просто слишком плохо его знают, чтобы сделать правильный вывод из ситуации.       — О, надо же, как ты заговорил, Сириус. — едко проговорил Ремус, наслаждаясь постепенно расширяющимися от немой ярости зрачками Сириуса. — Что-то никто из нас не вспомнит от тебя таких слов, когда ты сбежал из дома. Ты был такой подавленный, такой несчастный — нам всем было тебя так жаль. Наверняка Маунтвиль только из-за этой твоей жалкости вообще обратила на тебя внимание — хвалёный Сириус Блэк на деле оказался обычным маменькиным сынком! Какое разочарование!       Лицо Сириуса исказилось, и Ремус теперь не мог не убедиться, что он действительно был псом в прямом смысле этого слова. Никогда раньше его звериная сущность так не проступала над человеческой.       Возможно, стоит попробовать обратить Сириуса на свою сторону? Показать ему лучший мир, с болью и страданиями окружающих, но зато с собственным спокойствием? Интересно, такое вообще работает на анимагах?       Сириус рваным движением кинулся в его сторону, но Джеймс мёртвой хваткой вцепился в его плечо. Ремус лениво посмотрел на скривившегося Бродягу, который перевёл полубезумный взгляд на Поттера и, как обычно, молча с ним беседовал. Спустя пару минут он неожиданно запальчиво заговорил:       — Я только что видел по частям разрезанное тело. И не какого-то постороннего человека, а того, с кем я успел сблизиться. Как ты думаешь, Рем, каково это — смотреть на растерзанное тело своей приёмной матери, под собственным домом, к которому выстелена дорожка из трупов твоих соседей? — Ремус, равнодушно наблюдавший за обескровленным Сириусом, видел, какими широко раскрытыми глазами посмотрел на друга Сохатый. — И пока ты, бедный и несчастный из-за того, что тебя, видите ли, решили уберечь, упиваешься жалостью к себе, Адара сцепила зубы и молча пошла на опознание всех тех людей! Хочешь сказать, она не чувствует себя чудовищем из-за того, что вся её маггловская улица была вырезана только из-за того, что там когда-то жила она?       — О да, — ухмыльнулся Ремус: чего ещё стоило ожидать от безнадёжно влюблённого человека? — Куда же мы без Маунтвиль? Всюду она, всегда перед твоими глазами только она. Да, если честно, мне глубоко насрать, что там твоя драгоценная Маунтвиль чувствует, Блэк. Ещё одна страдалица в нашей компании. Да вы друг друга стоите, ребята! — и Ремус гадко всплеснул руками: — Надо же, я никогда не замечал, как много у вас общего. Оба горделивые эгоисты, тщательно старающиеся доказать хотя бы окружающим, что они лучше, чем есть на самом деле. Ты у нас жалкий отброс семьи, а Маунтвиль — бесчувственный сухарь.       — А ты сволочь, Рем. — выплюнул Сириус, и наплевав на молчаливые заверения Джеймса и его цепкую хватку, в один прыжок подскочил к его постели и увесисто врезал ему.       Что ж, удар у него поставлен хорошо. Удивительно для человека. Может, Блэк действительно не понимает, где его сторона на самом деле?       — Бьёшь лежачего, Блэк? — гадко ухмыльнулся Ремус, сплёвывая кровь прямо ему на рубашку. — А как же твои дражайшие принципы?       Сириус зло осклабился и наклонился к самому лицу Ремуса:       — Мои принципы разрешают мне прямо сейчас удушить такую гадину, как ты, чтобы не пятнал честь моего друга. Но ты настолько жалок, что мне даже руки об тебя марать противно.       Джеймс подскочил к ним и постарался оттащить Сириуса, что ему, в конце концов, удалось, но тот, несмотря на действия Сохатого, продолжал говорить то, что набатом било по ушам Ремуса:       — Думаешь, в этом состоит твоё величие? В том, что ты делаешь другим больно, тем самым успокаивая самого себя? Нет, Рем, это не величие, это та самая жалость к себе, о которой ты здесь так упрямо вещаешь. Перестань, Джим, он должен это услышать! — одёрнул Сириус все попытки Поттера вытащить его из палаты. Тот неожиданно послушно затих: — Из всех здесь присутствующих ему смогу это сказать только я. Ты всё ещё наш лучший друг, Рем, несмотря на все твои закидоны, но если ты продолжишь в том же духе, то я лично пойду к Дамблдору и попрошу изолировать тебя от окружающих. Ты сейчас неадекватен, и наверняка Астра или Джеймс спишут это на встречу с Беллой, но я-то знаю — ты неадекватен не от этого. Примирись с собственным чудовищем, Рем, или клянусь всеми богами, я тебя с ним примирю.       Ремус тихо зарычал и вскинулся, чувствуя как даже волосы на его коже поднялись дыбом:       — А как же та хвалёная дружба, о которой ты говорил, Блэк?       Сириус смотрел прямо и уверенно, нисколько не сомневаясь в своих словах:       — Она в этом и заключается: притормозить друга тогда, когда этого не могут сделать другие… Люпин.       На секунду в палате воцарилось молчание. Но затем Джеймс неожиданно твёрдо провозгласил, поправив очки на переносице:       — Мы будем с тобой до самого конца, Рем. И даже после него, чтобы там ни было. — Сириус согласно кивнул, и добавил:       — Даже если ты решишь порвать дружбу с нами, мы всё равно останемся твоими друзьями.       — Но не становись таким ублюдком, как Сивый, пожалуйста, — напоследок добавил Джеймс, силком утаскивая Сириуса за собой и громко хлопая дверью платы.       Спустя минуту Ремус не был уверен, что он в хоть чём-то лучше Сивого.       Пару дней Ремус проходил стадию торга. В одиночестве. Вглядываясь в белый потолок и молчаливо спрашивая «Почему я?».       Точнее, не совсем в одиночестве. Каждый день к нему приходила Эванс, молча садилась на стул рядышком, открывала какую-то маггловскую книжку и начинала читать. Приблизительно полчаса. Потом она осторожно поднималась, с громким хлопком захлопывая книгу, и, ни слова не проронив, уходила прочь, при этом тихо прикрывая дверь.       Наверное, Лили была единственным человеком, которому он был несказанно благодарен за то, что она находилась рядом, но не влезала в его переживания и уж тем более в личное пространство.       Первые пару дней она даже не обращала внимание на то, что он при её приходе отворачивался к стене и тщательно притворяется спящим, иногда даже стараясь характерно похрапывать. Она полностью игнорировала его негодование, его попытки высказать всё, что он думает — если Ремус начинал это делать, как только Лили входила, она садилась и начинала тихо читать, а Люпин был вынужден прислушиваться, чтобы не упустить ни одной лишней детали — он слишком сильно изголодался по какой-либо информации.       Если же Ремус считал, что затеет свой «разбор полётов» с Эванс после окончания чтения, то Лили молча вставала и уходила — он даже не успевал начать выговаривать заготовленную тираду.       Спустя ещё дня два Ремус, внимательно слушавший всё те, что она читала, спросил:       — Что это за книга? — и сам удивился, как хрипло прозвучал его голос спустя несколько дней почти сущего молчания. Медсёстры, то ли предупреждённые родителями, то ли друзьями, благополучно не разговаривали с ним, заклинаниями проверяя показатели и молча уходя прочь.       Лили пристально посмотрела на него из-за краёв книжки и спокойно ответила, будто они поддерживали беседы на протяжении всего этого времени:       — «Убить пересмешника» маггловской писательницы Харпер Ли.       Спустя ещё пару дней Ремус задался другим вопросом:       — А ещё книжки у этой Харпер Ли есть?       Лили, не отрывая взгляда от книги и что-то внимательно рассматривая, отстранённо пробормотала:       — Нет. — затем, сосредоточив свой взгляд на Лунатике, отчего ему стало немного неловко, сказала более чётко: — Она посчитала, что сказала в этой книге всё, что хотела сказать. — Ремус, пока судивший лишь по той части, которую зачитала Лили, не мог согласиться с писательницей: было очевидно, что у такого человека должно быть целое множество мыслей, которые можно было бы выложить на бумагу. И в одну книгу они наверняка не поместились бы.       Вот у Ремуса тоже эти самые мысли имелись, но каким образом начать их излагать на бумаге, он не имел ни малейшего понятия. Это он понял в тот самый момент, когда взялся за листок и ручку в попытке хоть так понять, что с ним происходит и что он чувствует в данный момент времени.       Ярости ведь давно уже не было. Зверь как-то подозрительно затаился, а внутри всё ещё была какая-то гложущая пустота, которую периодически заполняли редкое времяпрепровождение с Лили. Но эта дыра была настолько бездонной, что этого чтения едва хватало на то, чтобы не утонуть в ней окончательно.       И Ремус, честное слово, старался. Если не ради себя, то ради того, чтобы всё-таки узнать, чем же там закончится книга. Страшила чем-то напоминал Рему самого себя, и он чертовски нуждался в подробностях его жизни.       На следующий день, едва Лили переступила порог комнаты, он спросил:       — Как твои дела вообще?       Лили буквально на мгновение замерла, явно удивлённая его участием, но затем лучезарно улыбнулась — как умела лишь она, какой-то своей особенной улыбкой, — и весело ответила:       — Ничего. Могло быть и хуже. — и, усевшись на стуле, всё тем же весёлым тоном, но теперь с удивительными нотками профессора Макгонагалл, спросила: — Ну что, будем читать?       Ремус и сам не заметил, как едва-едва улыбнулся, согласно кивая и в этот самый момент почему-то не в силах выговорить ни слова. Лицо никак не хотело его слушаться, судя по всему, привыкнув к угрюмо-непроницаемому выражению лица. Но от улыбки Лили, от её участия и нежелания отступать на душе ощутимо теплело и хотелось верить, что он всё же не такое чудовище, как ему может казаться.       Как наверняка уже кажется большинству. Он ведь всех подвёл.       Благодаря Лили стадия депрессии проходила не так ощутимо. Хотя, точнее, не так ощутимо во время её присутствия. Как только Лили уходила, Ремуса одолевала тоска — он уже начинал винить себя за всё то, что наговорил родителям, Астре, друзьям. За то, что сам отвернулся от них — стоит ли теперь удивляться, что они отвернулись от него?       Правда, на следующий день ситуация кардинально изменилась: Ремус, ожидавший из посетителей только Лили, был глубоко удивлён, когда дверь плавно открылась и порог его палаты решительно переступила Адара. Он почти сразу невольно заметил, что одета она была в чёрные джинсы и свободную чёрную рубашку, застёгнутую на все пуговицы, несмотря на то, что за окном, кажется, было весьма жарко.       Впервые за многое время Ремус почувствовал, что его обуял жгучий стыд.       Адара выглядела, впрочем, ничуть не хуже, чем обычно. По её привычно невозмутимому виду сложно было судить о степени переживания её горя. Или же, как теперь любил про себя рассуждать Ремус, стадии принятия потери.       Вот только взгляд у Маунтвиль как-то изменился. В его отражении Ремус видел что-то, отдалённо напоминавшее его собственные эмоции в те моменты, когда он оставался в одиночестве.       Адара спокойно прошла к стулу, едва слышно отодвинув его от небольшой тумбочки и круто поставив так, как хотелось именно ей, — теперь её ноги в буквальном смысле касались больничной кровати, а сама она, откинувшись на спинку, детально-критическим взглядом что-то высматривала на его лице, легко наклонив голову.       Она молчала. Что она делает — высматривает зачатки совести?       Ремус тем временем чувствовал, что ему крайне некомфортно лежать в такой угрюмой тишине под таким непонятным взглядом, а потому спустя минут пять он решился всё же хоть что-то сказать:       — Если честно, мне как-то неуютно под таким взглядом. — честно признался он и постарался выдушить из себя неловкую улыбку.       Адара с совершенно непробиваемым выражением лица ответила, безразлично поджимая губы:       — А тебе и не должно быть уютно, Ремус.       То, каким тоном она это произнесла, заставило Ремуса слегка поёжиться — казалось, даже его чудовищная половина, которую он уже снова взял под тотальный контроль и которая обычно сердито поднималась при появлении кого-то постороннего в палате, теперь невольно скукожилась, ощущая от Адары исходящую опасность.       Не то чтобы от Адары раньше не исходила эта самая опасность — собственно, где-то в глубине души Ремус и раньше её побаивался. Но однозначно не так сильно, как сейчас. Казалось, дайте ей возможность, и она точно его прирежет.       — Прими мои соболезнования, Адара. Мне жаль, — наконец-то решился Ремус на новую попытку завязать беседу.       Адара эту попытку, казалось, проигнорировала — только изучающе наклонила голову в другую сторону. Правда, спустя пару минут она всё же ответила без тени досады:       — Ничего тебе не жаль.       Ремус вспомнил, как безучастно он отреагировал на горе Адары в тот вечер. Сейчас, на удивление отчётливо вспоминая все сказанные тогда Сириусом слова, он ужасался тем подробностям и прекрасно понимал, что его эгоистичному поведению вполне может не найтись прощения.       И Ремус, тяжело сглотнул, задал волнующий его в этот момент вопрос:       — Бродяга тебе рассказал…?       Адара закатила глаза и покачала головой:       — Не-а. Джимми тоже. Лишь сказали, что ты сейчас не в лучшем состоянии и посещать тебя не стоит. — она как-то странно улыбнулась, на мгновение повернув голову в сторону окна.       И только Ремус расслабился, оказавшись вне поля досягаемости её прищуренных глаз, как Адара тут же повернула голову назад, опять концентрируясь исключительно на нём. И у него возникло как никогда ясное ощущение, что он оказался под светом больничных прожекторов и что прямо сейчас его начнут препарировать на каком-нибудь операционном столе.       Ремус попытался поддержать диалог:       — Но ты всё же здесь.       Адара равнодушно пожала плечами:       — Я, знаешь ли, сама не в лучшем состоянии. Уж точно не мне этого бояться.       «Справедливо», — мысленно согласился Ремус, в ответ лишь задумчиво кивая. Но с другой стороны вряд ли Адара имела хоть малейшее понятие о том, что происходит с ним сейчас. Внутри неё вряд ли сидело что-то нечто непонятное, страшное, опасное и, ко всему прочему, неподдающееся контролю так уж просто.       Ремус мог искренне сочувствовать тому, в ком сидело нечто такое же. И кто пытался этому сопротивляться.       Адара, словно угадав течение его мыслей, нарушила их очередную напряжённую паузу первой, наигранно вскинув брови домиком и в притворном прискорбии поджав губы:       — Ты думаешь, тебя никто не понимает. Что ты предан, брошен, бедняжка, что на твоё мнение наплевали. Что никто не сможет понять того уровня борьбы, которая ежесекундно происходит внутри тебя — ведь как какой-то человечек вообще может понять борьбу со зверем внутри себя? Ведь наверняка все считают тебя омерзительным чудовищем, и поэтому ты сам малодушно уверяешь себя, что это никаким способом не исправить. И поэтому лучше отгородиться от этого мира, лучше причинять боль окружающим, чем кто-то посмеет причинить её тебе, и без того несчастном. — Ремус не решался нарушить поток её речи, завороженно слушая всё то, что она говорила.       Действительно, Адара была права в каждом своём слове. Вот только помимо всего этого было ещё кое-что. Ремус боялся самого себя, боялся, что однажды не сможет удержать контроль и разнесёт всё к Мерлину, Моргане и Мордреду.       С одной стороны, ему не хотелось этого озвучивать. С другой же — он понимал, что рискует сойти с ума, постоянно удерживая всё это исключительно внутри себя. А Адара была здесь — на удивление, хорошо его понимающая, хотя сам Ремус ни разу не замечал за ней чего-то подобного. По крайней мере, он ни разу не замечал, чтобы подруга колебалась и уж тем более боялась самой себя.       — Я… В общем, я боюсь причинить боль окружающим. Боюсь, что однажды кто-то пострадает из-за того, что…       — Ты не сможешь удержать контроль над собой, — понимающе закончила Адара мысль Ремуса ровно в тот момент, когда он нерешительно запнулся. Ремусу оставалось только согласно кивнуть в подтверждение.       Адара задумчиво откинулась на спинку стула. Ремус был уверен, что наверняка в её голове сейчас бродят мысли о том, какой же он дурак, что из-за такого закрывается ото всех. Люпин, хоть и не считал себя никогда достойным подобного рода размышлений, всё же прекрасно понимал, что все его друзья были из тех людей, которые не бросят его в трудную минуту. Которые не считают достаточным поводом для разрыва отношений его уродство.       Он восхищался и любил всех своих близких. И жутко жалел о сказанных словах — пусть в тот роковой день они прозвучали, скорее, в порыве ярости, нежели из-за желания оградить родных от себя. И всё же, сейчас Ремус был уверен, что так будет лучше для всех. Лучше для них — после таких слов задумываться о себе было бы слишком эгоистично.       А Ремус никогда не был настолько эгоистичным.       Было очевидным, что после случившегося казуса все от него отвернуться. Возможно, у него останется только Лили на первых порах — та была слишком доброй и чуткой. Но Ремус был уверен, что со временем Лили тоже будет вынуждена от него отвернуться — их разделит время, пространство, интересы и окружающая среда. Потому что Ремус заберёт документы из Хогвартса и уедет подальше.       Он уже всё решил. Так будет лучше и безопаснее для всех. И для него, и для друзей, и для Британии.       Ремус не перейдёт на сторону Волдеморта. Никогда. Но и смотреть в глаза друзьям он тоже больше не в силах.       Адара неожиданно прервала тишину, задумчиво смотря куда-то вниз и почёсывая подбородок:       — Я понимаю твою позицию. Но вот что я скажу тебе, Люпин, — мирным тоном сказала Адара, а затем куда более строже отчеканила, словно она была генералом, провозглашавшим речь перед новобранцами: — Утри свои сопли, не будь тряпкой, поднимись с разбитых коленок и, будь добр, шагай дальше. Если ты вдруг из-за жалости к собственной ущербности не заметил, то война в Британии неизбежна, и ты наверняка станешь её неотъемлемой частью — без разницы, как далеко ты решишь сбежать, это всё равно тебя настигнет, и тогда придётся выбирать сторону. И выбор этот только за тобой — убивать своих друзей или воевать за них. Продолжишь идти по этой простецки проторенной дорожке — и зайдёшь прямо к Сивому. Могу сказать одно: он будет чертовски рад видеть своего первенца из этих трёх сотен.       Адара смотрела прямо ему в глаза. отчего Ремусу хотелось в очередной раз поёжиться, но он сдержался. В конце-то концов, сейчас взгляд Маунтвиль был прямым, предельно честным и, скорее, ироничным, чем злым. Ремус нахмурился:       — Астра не говорила, что ты в курсе.       — А кто сказал, что она в курсе? — и, заметив удивлённый взгляд Ремуса, Адара с наигранным смешком уточнила: — Ты действительно думаешь, что я не старалась контролировать всё, о чём Астра хотела узнать? Мне не впервой украдкой читать чужие дела. Иногда даже корректировать эти самые дела приходилось. И поверь, ты не хочешь знать подробностей.       Ремус задумался. Действительно, стоило ли удивляться тому, что Адара, всегда тихой тенью шаставшая за Астрой, знает всё о каждой её задумке? Адара, внимательным и цепким взглядом следившая за всеми, кто Астру окружает? Скрывающая почти все свои способности от ровесников? Астра ведь тоже наверняка не знает всего о той, кого считает сестрой — у Маунтвиль есть очевидные проблемы с доверием. Адара, которая словно мамочка передавала Ремусу в руки Астру на его же дне рожденье, доверила Люпину своего самого близкого человека, а он её так безнадёжно и бессердечно подвёл.       Он наплевал на все обещание и перед ней, и перед девушкой, в которую до беспамятства влюблён.       «Рем, пообещай, что мы никогда не будем так ссориться, как Адара и Сириус? Даже если решим когда-то расстаться, мы всё равно сможем сделать это мирно и остаться друзьями».       А ведь он пообещал. И что в итоге?       — Как у тебя получается так… не поддаваться эмоциям?       Адара насмешливо вскинула брови:       — То есть ты хочешь спросить, как у меня получается быть таким чёрствым сухарём? Так это наследственное, Рем.       Ремус смущённо заглох. Обидеть Адару ему уж точно не хотелось — а создавалось впечатление, что именно это он только что сделал своей неосторожной формулировкой. Некстати припомнились и слова, сказанные им Сириусу, и там вроде бы тоже было что-то про чёрствый сухарь… Но ведь Адара сказала, что ни Бродяга, ни Сохатый ничего ей не рассказали, тогда откуда…       — У Астры никогда не получалось скрыть от меня то, что её волнует, — безразлично пожала плечами Адара, явно заметив всю логическую цепочку размышлений Ремуса. — А она тебя прекрасно слышала.       Ремус сглотнул. Получается, Астра тоже в курсе всего того, что он тогда наговорил друзьям… О, Мерлин, теперь он точно до конца своих дней не сможет смотреть никому из них в глаза. И как теперь оправдаться перед Адарой? И стоит ли? Он ведь и так понимает, что бесконечно виноват, а оправдания будут лишь жалкими попытками скинуть с себя часть этой вины.       — Прости, — покорно пошептал Ремус, готовый к тому, что Маунтвиль сейчас его увесисто так треснет.       По словам Сириуса, удар у неё был отлично поставлен, и в любой другой ситуации Ремус мог бы отшутиться, что проверять на собственном опыте ему этого не хочется, но сейчас всё было бы вполне заслуженно. Сейчас ему даже хотелось, чтобы она его ударила — хоть таким образом спустила пар.       Адара не делала ничего, и Ремус поднял голову, из-под нахмуренных бровей смотря за её мимикой. Адара оставалась всё такой же бесстрастной, и от этого ему стало вдвойне стыдно.       — Ой, Рем, брось вот это всё, — махнула она рукой, иронично хмыкнув. Как же, легко такое бросить, когда собственная совесть покоя не даёт. — В моём случае ты ведь абсолютную правду сказал, так что не стоит сейчас за это раскаиваться. Вот по поводу Блэка и Астры я бы, конечно, поспорила, но против себя претензий не имею.       Ремус во все глаза посмотрел на Адару: как можно соглашаться с тем, что тебя назвали сухарём? Маунтвиль только закатила глаза:       — Ой, да ладно тебе. Я никогда не отрицала, что ущербна в вопросах эмоций — многое из этих ваших чувств для меня остаётся непонятным. Но вот называть Сириуса жалким отбросом семейства было как минимум… жестоко, — она явно подбирала формулировку помягче. Хотя стала бы Адара это делать? — Ну, и нечестно, к тому же, ведь я уверена, что, несмотря на все эти клятвы и обещания, семья всё так же приняла бы Сириуса обратно, если бы он покаялся. И если бы он был жалким, как ты сказал, Блэк бы уже давно это сделал, поверь мне.       Слова Адары набатом били у Ремуса в голове, но смысл почему-то никак не доходил до его сознания. Сириус… Жалкий? Мерлин, да в обычном состоянии Ремус даже помыслить о таком не мог, но тогда… Тогда слова так легко соскальзывали с языка, словно он действительно так считал, словно всё это давно хотело вырваться наружу.       Неужели где-то в самой глубине души Ремус настолько пропащий? Может… Может, тогда лучшим выходом будет покончить с этой жизнью? Ведь как ему теперь смотреть в глаза самых близких людей — матери, отца, Астры, друзей? Как смотреть и знать, что он причинил им столько боли?       Ремус схватился руками за голову — сейчас ему хотелось только одного. Пусть Адара уйдёт, и тогда он сможет совершить то, что заслужил после такого предательства.       Неожиданно раздался голос — и в нём не было и тени насмешки, он звучал наоборот слишком серьёзно на фоне всего того, что было сказано до этого:       — Перестань усмирять и прятать своё чудовище, Ремус, — монстр, сидящий в клетке, рано или поздно сорвётся с цепи. Ты не сможешь вечно удерживать контроль. Научись признавать чудовище внутри себя как отдельную и опасную часть, как нечто самодостаточное, приди вместе с ним к консенсусу, и тогда, возможно, у тебя получится избежать подобного рода… срывов.       Смотреть в глаза Адаре даже теперь не хотелось — от её слов не стало легче. Как можно усмирить монстра, если он превращает даже его человеческую часть в нечто столь ужасное и опасное, что теперь Ремусу наверняка будут снится кошмары, связанные со всем произошедшим? Возможно, радикалы из Министерства действительно правы, и оборотней надо отделять от других людей, запирать в резервациях?       — Ты не монстр, Рем, — тихий и нежный голос Лили звучал как никогда уверенно, — что бы ты там о себе не думал, ты не монстр. Все мы совершаем ошибки, но твоё неподкупное раскаянье так заметно и так искренне, что ты никогда не сможешь стать таким же чудовищем, как Сивый. Он не определяет того, кем ты можешь и хочешь стать.       Ремус почувствовал, как его глаза обожгли злые слёзы. Мерлин, до чего же он жалкий — плакать при девушках, которые пытаются доказать ему, что он ещё не совсем пропащий. Со стороны приоткрытой двери послышались торопливые шаги, и Ремус вскинул голову, отчаянно желая узнать, кто пришёл, и почти так же этого боясь. На пороге, бледная и растерянная, замерла его мама.       От его вида её лицо исказила такая судорога, что Ремус был уверен — вот момент его расплаты, сейчас он увидит, как самый главный человек скажет ему всю правду. Но Хоуп Люпин только отчаянно вскинула руки вперёд и подлетела к сыну с криком:       — Сыночек! — Ремус, так соскучившийся по матери, по её любви и ласке, по рукам и глазам, не мог поверить тому, что на него, кажется, не обижаются. Как можно было так просто простить его после всего? Но мама только отчаянно, словно в беспамятстве, целовала его лицо, крепко обнимала и постоянно шептала: — Милый мой, прости нас, мы так старались уберечь тебя… Ты ведь такой ранимый, такой чувствительный, мы так боялись, что ты никогда не сможешь нас простить…       Ремус чувствовал, как его горло лещами сдавило от переполнявших эмоций, и наружу вырывались только какие-то жалкие всхлипы и рыдания. Но сейчас он не мог себя сдерживать — плакать хотелось совсем также, как в детстве, во время превращения. И что тогда, что сейчас это было исключительно от боли.       Сейчас ему казалось, что его кости выворачивает совершенно также, как во время превращений, если не хуже.       — Мамочка, простите… — он постарался сдержать рвущиеся наружу слёзы, мёртвой хваткой вцепившись в материнские плечи и прижав её к себе, — простите меня… я так виноват…       Он услышал, как в палате послышался топот ещё одних, более тяжёлых ног, и как рядом на больничную койку опустился мужской силуэт, крепко прижав их с мамой к себе.       — Тише, сынок, тише. — успокаивал отец, и Ремус чувствовал, что папе сейчас больно почти также, как ему самому. — Мы даже не думали на тебя обижаться.       — Мы так боялись, — надрывно шептала мама, целуя его в щёки и приглаживая волосы, — что ты не справишься со всем этим. Что ты… потеряешься…       Ремус уже не обращал внимания на то, что шепчут ему мама и папа. Он был так счастлив, что они рядом с ним, что они простили его. В душе селилась тихая надежда на то, что, возможно, дальше должно быть ещё что-то хорошее. Разве настолько критично то, почему он стал оборотнем и кто это с ним сделал, если рядом с ним находятся такие уникальные люди? Если у него такие замечательные родители?       Разве можно всё это потерять только из-за того, что Сивый сделал с ним? Разве можно предать свою человеческую часть, свою любовь к близким и этих самых близких только из-за этого? Ведь Лили права, Сивый никак не может влиять на его выбор — он сам обязан решать и нельзя перекладывать ответственность за свои поступки на кого-то другого. И Адара тоже права: никакая болезнь, никакое уродство не определяет его личного выбора.       Ремус покрепче прижал к себе отца и мать с твердым намерением больше никогда не отпускать. Ни за что.       Впереди его ждёт много сложностей — примирение с Астрой, друзьями, попытки заново научиться смотреть им в глаза, но сейчас самым главным было одно.       Не отпускать.       Адара осторожно прикрыла дверь за их спинами, и тихо вышла в коридор. Лили последовала за ней — они давненько не виделись, Маунтвиль приехала после того, как все эти дни провела рядом с Астрой — той было чертовски плохо. Приехала и притащила на буксире родителей Рема — миссис Люпин согласилась сразу, и остановить её попытки прорваться к сыну было чертовски сложно, но Адара настаивала на том, что ей необходимо поговорить с Лунатиком до встречи с родными.       Чего Адара боялась, Лили не понимала: Рем был хорошим малым, он бы никогда в жизни не причинил боли родителям снова, она ведь лично все эти дни наблюдала за его раскаяньем. За всей той непомерной виной, которая изо дня в день съедала его изнутри.       Но Лайелл Люпин неожиданно Адару поддержал, и им с Хоуп пришлось уступить — отец Ремуса внушал уважение одним своим видом.       Адара твёрдым шагом прошла к маленькой каморке — небольшому кабинету, который был выдан Лили как ассистентке, помогавшей медикам с таким непомерным количеством больных. В этой комнатушке вначале периодически отдыхали ещё с пятеро медсестёр, но сейчас народу в Мунго значительно поубавилось, и они уже могли спокойно возвращаться домой по окончанию рабочего дня и в выходные.       Лили не могла. У Лили здесь всё ещё лежал измученный отец, которого опытный колдомедик мистер Склап наблюдал почти безустанно — и она молча опасалась, что это было однозначно связано с тем, что папа — маггл.       Что он никогда в жизни не должен был переживать на себе столько боли.       Права была Петуния: это только Лили во всём виновата.       Лили устало присела на стульчик возле стола пальцами вцепилась в чашку — мама привезла её на следующий день вместе с теми вещами, которые просила Лили, и словами:       — Я подумала, что раз ты пока не хочешь возвращаться домой, пусть хоть кружка будет вместе с тобой, когда меня нет рядом. — Маме не разрешили остаться в Мунго после осмотра, несмотря на то, что у неё здесь лежал муж.       Она была магглой. Здоровым магглам в Мунго было запрещено находится. Поэтому Лили отчитывалась за состояние отца на «нейтральной территории» — на маминой работе. Встречи с Петунией в последнее время — что теперь для неё совершенно точно не было удивительным — приносили исключительно скандалы.       Она не услышала, как Адара достала невесть-откуда что-то смахивающее на маггловский термос, и налила ей в кружку какой-то чай, пряный аромат которого тут же терпко-мягким флёром разошёлся по всей комнатушке.       — Пей, — тихо приказала она, кивая на чай. — Это немного успокоит твои нервы, ты слишком напряжена.       Лили немного нервно хохотнула, даже не собираясь отрицать правду в словах подруги:       — Ну ты тогда присоединяйся, что ли, тебе тоже не помешает. Ещё одна чашка есть в тумбочке, — Адара натянуто улыбнулась, достала из указанной тумбочки чашку, налила себе этого чая тоже и уселась на соседний стул. При этом делала она всё это так методично, что у Лили создалось впечатление, будто подруга решила проилюстрировать робота из футуристических фильмов.       Говорить не хотелось, и Лили решила, что самое время хлебнуть чаю. На вкус тот оказался таким терпко-пряным как и на запах, и если раньше Лили такое сочетание не нравилось категорически, то сейчас это подозрительно расслабляло:       — Надеюсь, ты там наркотиков не намешала?       — О, поверь, — краешком губ улыбнулась Адара, — если бы я это сделала, то уже к завтрашнему утру числилась в трупах.       — И кто же такой сердобольный? Уж не Сириус ли? — саркастично уточнила Лили, чувствуя, что не то чтобы у неё есть настроение для таких подколов и препирательств, но и выбора-то особого тоже нет. Сейчас говорить о чём-то серьёзном не хотелось категорически.       Хотя ведь со времени нападения Пожирателей прошло уже больше недели, и за это время Лили не раз думала о том, как заговорит с Адарой при встрече, как спросит о её состоянии, как попытается облегчить боль. Ведь то, что подруге больно, было очевидным, как бы старательно она это ни скрывала и как бы отлично у неё это не получалось. И её задачей, как друга, как просто человека, было попытаться хоть немного поддержать Адару в этой череде бесконечных стрессов.       Иногда Лили искренне не понимала, почему подруга не умеет даже на секунду расслабиться в компании тех, кто не хочет причинить ей вред. А потом вспоминала всё те неловкие попытки Дары объяснить своё поведение, и смирялась — в общем-то, у той были свои причины.       И всё же, что сказать Адаре сейчас, Лили категорически не знала. Вывести на болезненную тему, которой Адара ненавязчиво пыталась избежать? Выразить соболезнования? Поговорить о мотивах нападений Пожирателей? Адара выглядела как человек, который смог уже отпустить ту ситуацию, которая сложилась неделю назад, и возвращаться к этой теме не намерен.       — Нет, не Сириус, — те временем иронично ухмыльнулась Маунтвиль. — Нашлись и без него особо сердобольные. — тот факт, что Адара не назвала имён, ясно говорил о том, что озвучивать она их и не собирается.       Лили не хотела настаивать. Разговор, очевидно, не клеился, Адара даже не пыталась вывести её на беседу, явно наслаждаясь тишиной, и Лили соврала бы, если бы сказала, что её это так уж сильно огорчает.       Тишина с Адарой не казалась в этот момент некомфортной и тягостной, скорее, напоминала долгожданную попытку расслабиться и забыть о всех заботах хоть на какое-то время. Представить, будто нет вот этого чувства приближающейся катастрофы, будто они как раньше беспечно сидят под старым дубом у Чёрного озера и наслаждаются погодой. Или делают домашние задание, читают книжки, шутят, болтают, слушают музыку — да что угодно.       Только не то, что они сидят в больнице, где всё ещё лежит достаточно раненых, где в коридоре то и дело встретишь обеспокоенного и бледного как смерть родственника, где любой, даже самый неопытный медик, выглядит как призрак самого себя с мешками под глазами стоимостью несколько галлеонов.       Иногда Лили хотелось представить, что всего этого нет, что всё это страшный сон и что вот, сейчас, ещё пара секунд, и она проснётся в Гриффиндорской башне, где подруги уже будут успокаивать её, разбушевавшуюся во время кошмара. Где Мэри будет ласково прикасаться к плечам, Марлин испуганно искать ответы на все вопросы в её глазах, Астра рыться по всем тумбочкам в поисках успокоительного или какого-нибудь травяного чая, а Адара будет тихо шептать что-то совершенно неважное, но вместе с тем успокаивающее.       Через некоторое время, когда Лили уже совсем расслабилась и отдалась мечтаниям, Адара привлекла её внимание к себе, нехотя поднявшись и немного устало потянувшись. Подруга коротким взмахом волшебной палочки очистила свою чашку, затем поставила на место, и только после этого невесомо похлопала Лили по плечу и попыталась улыбнуться:       — Держись тут. Если что, пиши. И не если что, в общем-то, тоже. Я навещу тебя ещё через пару дней, думаю, а если нет, то тогда уже встретимся на ужине в Министерстве. А сейчас мне, — она глубоко вздохнула и уверенным шагом направилась к двери, находу подхватывая привычный рюкзак, — к сожалению, пора. Береги себя.       — Ты тоже, — на автомате только и успела сказать Лили, и когда за Адарой уже почти закрылась дверь, окликнула её: — Дара!       — Да? — Адара нахмурилась и слегка приоткрыла дверь. С такого ракурса Лили могла видеть лишь половину её бесстрастного лица.       На этот раз улыбка далась Лили проще, и всё же она порядком стеснялась своих слов, хотя сказать их считала жизненно необходимым:       — Ты ведь знаешь, что я не считаю тебя чёрствым сухарём?       Адара отвернулась, словно что-то в конце коридора её неожиданно отвлекло, а затем приоткрыв дверь шире, повернула голову к Лили и сказала:       — Будем считать, что это наш с тобой секрет и что я об этом не жалею. Кстати, к тебе тут посетитель, — и Адара улыбнулась почти так же дружелюбно как раньше, отпуская дверь и обнимая появившийся силуэт. — Привет, Джимми, рада видеть. Пока, Джимми.       Джеймс, а это был именно он, радостно приобнял Адару в ответ, и растерянно уставился в ту сторону, где Маунтвиль скрылась из обозрения Лили, едва успев ответить:       — Привет, Дара… — прощание произнести он уже не успел, гулкие и быстрые шаги уже слышались где-то в самом конце коридора. Джеймс повернулся к Лили: — Я так понимаю, прощаться уже было поздно?       Лили улыбнулась — всё же иногда Поттер был таим по-детски забавным. А сейчас его лицо, ко всему прочему, было ещё и чертовски растерянным, так что стоило ли удивляться, что она считала это милым?       — Однозначно. С Дарой надо всегда держать ухо востро. — Лили приподнялась, с затаённым удовольствием обнимая Джеймса и где-то в самой глубине души, — но она ни в коем случае никому в этом не признается! — желая задержаться в этих объятиях чуть на дольше. — Рада видеть, Джеймс.       — Взаимно, Лили, — радостно кивнул он, и Лили ощутила некоторую неловкость от того, как беспорядочно он завозил руками в поисках… что он вообще ищет? Лили попыталась немного разрядить обстановку, кивком головы указывая на оставшийся после Адары стул, и Джеймс поспешил усесться. — Я вот, зашёл узнать, как ты, не нужна ли помощь? — стоило заметить, что с таким вопросом Джеймс наведывался к Лили уже пятый раз за эту неделю, но обычно после её отрицательного качания головой (как и сейчас) их разговор предыдущие четыре раза резко замирал. Но не сегодня. — Или просто компания? Ну, дружеская, я имею в виду, — поспешил объясниться он, и Лили почувствовала, что ей неимоверно сильно хочется умилиться тому, каким смущённым выглядит привычно заносчивый Поттер. — Ну, там, типа, не знаю, может, у тебя будет время даже просто вот так посидеть или, скажем, зайти-в-кафе-Фортескью-после-осмотра-больных. — скороговоркой протараторил он последние слова, и слава всем богам, что Лили смогла разобрать содержание этой фразы.       Идея о кафе Фортескью была дико заманчивой, и, возможно, Лили бы даже согласилась, — ведь это была бы чисто дружеская встреча, Джеймс сам на это указал, — но…       — К сожалению, мне нельзя отлучаться с работы, — прискорбно сообщила Лили, виновато опустив уголки губ. Но на этих словах Джеймс так отчаянно попытался прикрыть собственную печаль, опустив глаза куда-то в стол, что Лили поспешила объясниться, совершенно не заметив, как она успокаивающе взяла Поттера за руку: — Честное слово, нельзя. И я бы даже, возможно, согласилась впервые в жизни нарушить какие-то правила и уйти отсюда, — на этих словах Джеймс заинтересованно поднял голову, и его карие глаза радостно сверкнули. Сердце Лили на секунду пропустило удар, но она поспешила продолжить: — Но, Джеймс, пойми, я так боюсь за папу, за всех, кто здесь ещё лежит в критическом состоянии, что я попросту боюсь отлучиться. Вдруг, пока меня не будет, что-то случиться, и я буду беспомощна. — Она опустила голову и крепко-крепко зажмурилась: — Опять.       Она знала, что Джеймс прямо сейчас постарается её успокоить, и в глубине души даже не сомневалась, что у него это получится (хотя и задумываться о причинах подобного не хотелось), и всё же.       Признаваться в собственной слабости Джеймсу ей категорически не хотелось, но кому ещё? Ведь только Поттер из всех её друзей видел Лили тогда, в тот чёртов день, когда Пожиратели напали на её милый, родной и до этого никому из волшебников ненужный городок.       У Лили спрашивали, как она вызвала Поттера тогда? Пришлось сморозить что-то про сигнальные чары, которые Флимонт Поттер установил на её дом буквально пару недель назад — в качестве перестраховки. Конечно, это было не так, но отец Джеймса по просьбе сына версию повторил.       Лили, собственно, тоже сказала именно так только по просьбе Джеймса, который немногим позже объяснил ей причины — зеркало, которое он тайком подарил ей на четырнадцатилетние (Боже, как же давно это было), они с Бродягой в трёх экземплярах когда-то купили в Лютном переулке.       Даже Лили знала, что тот своей репутацией не слишком славится, и, узнай авроры правду, и самому Джеймсу, и его родителям, и Сириусу, и, возможно, даже Блэкам-старшим пришлось бы объяснять, что парочка тринадцатилетних подростков из чистокровных семейств (одно из которых не раз и не два было замечено в сомнительного рода делишках) делала в одном из самых опасных разбойничьих переулков всего мира.       Что уж и говорить, Джеймсу даже перед Лили пришлось позже долго объясняться и торжественно клясться, что в одиночестве эта парочка незатейливых любителей шалостей больше не сунется.       И после этого обещания, после всей этой помощи, которую Джеймс ей оказал в трудную минуту, Лили позволила себе маленькую слабость — да и стоило признать, что уткнуться Поттеру в жилетку и тихо заплакать, в тот момент казалось чертовски естественным и таким правильным. Сейчас Лили чувствовала жгучий стыд за то, что вот уже во второй раз Джеймс видел её рыдающей, и оба эти раза ему пришлось её успокаивать, но тогда… тогда всё было по-другому.       И то волнение, с которым Лили тогда его отчитывала, приятно грело Джеймсу душу даже сейчас, а ведь прошло уже больше недели. Он никак, несмотря на довольно критическую обстановку в магической Британии и в его близком окружении тоже, не мог выбросить из головы дурацкого ощущения радости — Эванс за него переживала. Эванс просила его больше так не делать. Это кружило голову даже сильнее, чем полёты на метле.       Конечно, на тот момент радость от осознания этого факта, затмилась довольно быстро — видеть слёзы девушки, которая тебе сильно нравится, пусть даже и не в первый раз (да хоть в десятый), было как-то до дрожи больно. Все эмоции, переживаемые Джеймсом в тот момент, удваивались, а то и утраивались, и он чувствовал только жуткий страх за неё и неизменно следовавшее за ним желание защитить.       Мерлин, она ведь достойна большего. Почему она стала одной из первых жертв всей вот этой происходящей жути?       Позже, когда Лили немного успокоилась, они чуток поговорили и даже не заметили, как в напряжённом ожидании новостей задремали в этой самой комнатушке. Проснулся Джеймс от громкого хлопка двери и от того, что голова Лили, до этого покоившаяся у него на плече, резко оказалась как-то слишком далеко. Да и сама она тоже, мигом оказалась на этом самом стульчике у стола. Неестественно далеко от этого небольшого диванчика, на котором они сидели до этого.       Но вынуждать Лили находиться ближе к себе Джеймс не мог. Не имел права — для неё он хороший друг, и даже этого статуса он добивался довольно долго. Лили сейчас нужна в первую очередь поддержка, а не вот эти все довольно глупые переживания о том, что Джеймс в неё до беспамятства влюблён.       Он это понимал, уже даже как-то принимал и давить не собирался. Он готов ждать её столько, сколько будет нужно.       Новости прибежавшего отца выбили у Джеймса устойчивую землю из-под ног. Камиллу Говард он лично не знал, но был наслышан в первую очередь от Сириуса: тот в деталях пересказал ему знакомство с приёмной матерью Адары ещё тогда, чуть меньше года назад, и даже их буквально недавний разговор — уже сейчас, чуть ли не вчера. Новость о том, что при этом замучили предположительно всех магглов на улице Адары, заставила ужаснуться даже его — Мордред, да такого даже врагу не пожелаешь.       А ведь это случилось с его «сестрёнкой», и каково ей было на тот момент Джеймс даже не хотел представлять.       Потом отец рассказал о Ремусе и Астре, и Джеймс поспешил туда, оставив понимающую Лили на отца — он знал, что папа сделает всё возможное, чтобы девушка, которая нравится Джеймсу, не чувствовала себя одиноко. И если уж у папы будут дела или он не будет справляться, то Флимонт всегда мог вызвать «тяжёлую артиллерию» — маму, которая могла понять, принять и простить кого угодно.       Возле палаты Ремуса он встретил дежурившего Сириуса, который кивком головы указал на дверь и пробормотал:       — Астра там. И что-то мне не нравится то, что я слышу сейчас, Сохатый. — Джеймс прислушался: их анимагический слух был довольно чутким, чтобы расслышать все интонации даже в малейших деталях.       Да уж, пожалуй, это был первый раз в жизни, когда Джеймс не хотел подслушивать. О дальнейшем разговоре с Ремусом он и вовсе предпочитал не вспоминать — конечно, понять друга было можно, но… Но это был не их Ремус.       Этого Ремуса Джеймс не знал, и он чертовски боялся, что ему ещё, возможно, предстоит узнать этого человека — а точно именно его? — детальнее. Упаси Мерлин.       Думать над словами этого Ремуса, если честно, категорически не хотелось. Джеймс был из тех людей, которые обычно к рефлексии не очень склонны, поэтому он всячески ограждал себя от подобной перспективы. В отличии от Сириуса, который позаниматься самобичеванием любил всегда.       И делал это тоже всегда. С удвоенным усердием, стоило признать, словно он желал порефлексировать ещё и за ленивого Джеймса.       Джеймс помнил плохо, насколько разбито он чувствовал себя после того, как расстался с куда более разбитым Бродягой и вернулся к взволнованной Лили. Друга оставлять Джеймсу не хотелось категорически, но тот настоял сам — сказал, что ему нужно навестить Маунтвиль, а затем, скорее всего, отправиться домой к Альфарду — разбираться с собственными демонами самостоятельно.       Джеймсу ничего не оставалось, кроме как принять решение лучшего друга. И заверить, что если Сириусу будет необходима помощь, он всегда может без малейших просьб получить её — стоит только заглянуть в гости или просто предложить встретиться.       А, и да, предупредить, что завтра Джеймс обязательно Сириуса навестит и проконтролирует, чтобы тот не занимался самобичеванием уж чересчур усердно. Стоило заметить, что на следующий день Бродяга у себя дома не обнаружился, а на вопросы, где он находится, тот отвечал довольно туманно, хоть и заверял, что всё в порядке.       Джеймс знал Сириуса достаточно, чтобы признать, — тот действительно чувствовал себя гораздо лучше, чем следовало ожидать. И что было причиной столь неожиданного поворота оставалось только гадать.       Но в ту ночь у Джеймса уже не было никаких сил о чём-либо думать. Зато Лили была в этой малюсенькой комнатушке, в стае о чём-то беспокойно щебечущих медсестёр, и из-за их постоянной болтливости Эванс показалась ему как никогда угрюмой и мрачной.       Лили всегда казалась ему солнцем в любую пору. А теперешняя картина немного… разрывала шаблоны, но не выглядела от этого противно или как-то ещё в этом роде.       Родители уехали разбираться с тем, что произошло в Сент-Хелленсе, а Джеймс вскоре снова остался в одиночестве с Лили, на тот момент чувствуя себя самым разбитым человеком во всей вселенной. О сам не заметил, как поведал ей все свои страхи, опасения и переживания, и уже после своего рассказа, почувствовав нежные девичьи руки у себя на макушке, ужаснулся: Мерлин, она ведь наверняка теперь будет считать его спасовавшим дураком, струсившим и бросившим своих друзей на произвол судьбы.       Он оставил Ремуса в такой тяжёлый час, позволил Сириусу уйти, потерял Астру, не связался с Мэри, Питером и Марлин, и даже не попытался хоть как-то передать Адаре соболезнования. Мерлин, какой же он бесполезный идиот! Он ведь на словах был готов лезть на амбразуру, всем телом прикрывать друзей, а на деле даже не смог поддержать никого из них в нужный момент!       — Не переживай, — тихо шептали губы Лили, и Джеймс отчаянно пытался цепляться за её слова, — ты всё сделал правильно. Сейчас каждому из нас нужно время. Ты ещё сможешь не раз показать им, как ты их любишь и ценишь, но сейчас мы уже не можем ничего сделать.       Джеймс зарылся пальцами в спутанные вихри, и почувствовал, как Лили мягко переплетает их руки вместе. Он постарался объяснить ей:       — Я такой заносчивый идиот, ты не представляешь. Я ведь должен был подумать о них, помочь, я ведь обещал, а на деле я оказался самым отвратительным эгоистом из всех возможных… — он постеснялся говорить, что, наверное, Лили была права в его характеристике ещё пару лет назад. Что она, судя по всему, видит его насквозь и что он действительно не достоин даже толики внимания с её стороны.       Ведь она, такая прекрасная, такая невероятная, поддерживает его — его, такого самовлюблённого задиру, вы только подумайте, — даже сейчас. А он…       Но Лили продолжала успокаивающе шептать ему, объяснять, и Джеймс больше не мог сопротивляться её словам, полностью растворяясь в ласковом шёпоте, как в омут окунаясь в её мысли и рассуждения:       — Ты слишком строг к себе, Джеймс. Не думай ни о чём — сейчас ты не сможешь отделаться от того чувства вины, которое грызёт тебя, поэтому просто отпусти его. — тихо говорила Лили, и её голос переливался нежными и скорбными трелями, которые Джеймс был готов слушать вечно. Её пальцы мягко зарывались в его волосы и периодически нежными касаниями скользили по его рукам, и, честное слово, при немного другом раскладе Джеймс был бы готов умереть от счастья прямо в этот момент. Но на сердце скребли дементоры, а слова Лили были как свет Патронуса, разгонявшего его внутренние сомнения: — Я была не права, когда говорила всё то, о чём ты сейчас вспомнил, в твой адресс, Джеймс. Ты самый удивительный человек из всех, кого я знаю, и я, наверное, никогда не устану поражаться тому, насколько ты верен в дружбе и как ты готов растерзать каждого за своих близких друзей. И если я когда-то жалела и хотела всячески избавиться от твоего общества и от того факта, что каким-то образом попала в этот близкий круг, то сейчас я не представляю, как бы жила без всего этого. Всё образумится, не переживай. Мы что-нибудь обязательно придумаем.       И эти слова Джеймс, уже порядком уставший и от её мягких прикосновений плавно уходящий в сон, пожалуй, не забудет никогда. Как и ощущение невесомо-нежного поцелуя в макушку — даже если это ему показалось.       Сейчас Джеймс снова оказался на распутье — он боялся, что Лили подумает, будто он считает её слабой, если мгновенно кинется успокаивать, но и поступить иначе, оставаясь беспристрастным слушателем, он тоже не мог. Смотреть на то, как Лили казнит себя, было выше его сил.       Лили, прекрасная, замечательная, самая необыкновенная, казнилась и мучалась, а он должен был молча за эти наблюдать? И Джеймс, недолго думая, быстрым движением подскочил к Лили, рывком поднял её на себя и крепко обнял. Прижал к себе, мысленно молясь, чтобы она не пугалась и не стала отстраняться от него, и тихо зашептал:       — Лили, что ты такое говоришь, ты не беспомощная, ты самая сильная, самая смелая и добрая из всех, кого я знаю. — Лили подняла голову, неверяще сведя брови и легонько улыбаясь. По её щеке катилась небольшая, едва заметная слезинка, и Джеймс аккуратным движением стёр её., обхватывая лицо двумя руками и заставляя неотрывно смотреть себе в глаза. — Глупышка, ты же держишься лучше многих? Ты же… Лили, я ведь лично слышу, как все, к кому ты приходишь, говорят, что рядом с тобой невозможно не верить в лучшее. Ты… ты самое лучшее, что есть в моей жизни, как ты можешь говорить, что ты беспомощна?       Губы Лили приоткрылись на выдохе, а глаза широко смотрели на Джеймса, и там плескалось столько всего, что ему было уже впору и задохнуться… Лучистые, солнечные, они смотрели на него с такой глубокой смесью чувств и эмоций, что в глубине души Джеймса заискрилась небольшая надежда — вдруг, у него есть шанс, вдруг Лили тоже к нему неравнодушна, вдруг она считает его не только другом… Он бы тогда был однозначно самым счастливым человеком на планете.       Ведь за её улыбку он готов был умереть прямо сейчас, за то, что она позволяла себя убивать, он готов был защищать от всех невзгод бесконечно. Только бы не уходила, только бы не говорила того глупого «Между нами возможна только дружба, Поттер», как в тот облачный ноябрьский день, только бы позволила сказать ему то самое главное, что уже давно просится наружу.       Лили смотрела на него такими красивыми, такими родными глазами, и мир вокруг словно замер, время остановило свой безудержный бег, и они остались вдвоём, наедине, и Джеймса оглушила такая безусловная близость, то безоговорочное доверие, с которым Лили находилась в его руках, едва ощутимо обнимая его в ответ. Чёрт.       Её губы были так близко… Глаза смотрели так проникновенно, словно видели насквозь все самые глубоко запрятанные желания Джеймса. И он не мог удержаться, не мог остановиться — сам не заметил, как начал наклонять голову, как замер в опасной близости, как позволил нелепой надежде руководить его действиями…       Нет. Не хватало ещё напугать Лили своим поведением и оттолкнуть навсегда. Но Лили продолжала смотреть с верой, надеждой, с чем-то ещё таким, что Джеймс чувствовал и сам, но во что не мог поверить… Нет, она не стала бы скрывать от него свои чувства, если он ей небезразличен, ему нужно остановиться прямо сейчас, пока она ещё может ему доверять.       Джеймс прижался своим горячим лбом к холодному виску Лили, крепко зажмурился и шепнул тихо на ухо — сил говорить не было и в помине:       — Лили… можно?       Лили повернула свою голову к нему, осторожно прикоснулась рукой к щеке, невесомо огладив, и Джеймс был готов сойти с ума от происходящего — этого всего было слишком, слишком…       — Джеймс… — тихо начала она, и сердце Джеймса гулко застучало, готовое разорваться от невыносимого ожидания ответа…       Неожиданно громкое открытие двери потревожило хрупкий, замерший вокруг мир — и всё снова загудело с прежней силой.       — Мисс Эванс, — произнесла престарелого вида медсестра, не обращая ни малейшего внимания на их чувства, и стала беспокойно искать в соответственном шкафчике какой-то флакончик. — Доктор Аббот просил передать вам, что мистера и миссис Джойс выписывают. Не понимаю, почему для вас это должно быть важно, но считаю своим долгом передать сообщение.       — Большое спасибо, миссис Страут, — искренне поблагодарила Лили, от переполняющей радости крепко сжав руку Джеймса и тихо прошептав: — Мы к этому ещё вернёмся. — и он без сомнений понял, о чём именно говорила Лили.       Он тоже был рад новостям — родителей Астры выписывают, теперь подруге будет немного спокойней. И даже если Джеймс и чувствовал лёгкую досаду, то совсем уж немного — всё же, приход миссис Страут испортила такой важный момент, когда он мог наконец-то таки хоть немного понять чувства Лили к нему. Но вместо этого всё только больше запуталось.       С другой стороны, Лили ведь наверняка необходимо время. К тому же, зная её достаточно, Джеймс понимал, что она наверняка считала, что сейчас не время и не место для прояснения подобных вопросов. А он… Он мог быть весьма терпеливым и готов был подождать немного. Ну, совсем немного, но достаточно, чтобы Лили смогла определиться со своими чувствами.       И зато у Джеймса теперь было то, чего не было раньше: надежда на положительный ответ гораздо раньше, чем через десять лет.       Джессика Джойс ещё в далёком шестьдесят четвёртом, едва придя работать няней в один из последних небольших филиалов уже десять лет как закрывшегося приюта Томаса Корама, была очарована золотоволосой девчушкой с ангельскими чертами лица и пронзительными голубыми глазами. Она как сейчас помнила, как впервые, при знакомстве со всеми детишками, увидела Астру и поняла — вот как выглядят маленькие херувимы. Именно так.       В этом небольшом закрытом приюте находились дети из исключительно обеспеченных семей — некоторые родители брали за практику оставлять своих чад там на некоторое время, если хотели посвятить жизнь себе. Джессика знала: у богатых свои причуды, и не стоит даже пытаться их понять.       Конечно, здесь были дети, которые по каким-то причинам лишились родителей, а «любящие» родственники заблаговременно сплавили их куда-нибудь подальше. Были и те, кому родители до своей смерти обеспечили достойное существование — странная прихоть, по мнению Джессики, поскольку как можно думать о кончине, когда у тебя есть дитя, которое нужно воспитать? Но факт оставался фактом.       Директриса, порядочная женщина, отзывалась хорошо о любом ребёнке, при этом и указывая на лёгкие недостатки. Между тем чувствовалось, что всё же конкретно она старалась быть лояльной к каждому, хотя и, по её же словам, предпочитала не вмешиваться в дела детворы, позволяя им решать свои проблемы самостоятельно.       — Кому как не нам, Джесс, понятно, что этим детям всяко придётся туго в мире, где у них нет ни одного близкого человека. Они должны быть готовы, — не уставала повторять она за чашкой чая как при первом знакомстве, так и при добровольном увольнении Джессики.       Джессика искренне старалась понять, но потом смотрела на Астру и обо всём забывала. Потому что… Ну как можно думать, что у этого ребёнка никогда не будет поддержки? Как можно думать, что однажды эта улыбка исчезнет с милого личика, потому что девочка станет взрослой?       Джесс выросла в любящей многодетной семье, всегда надеясь на то, что в будущем у неё будет такая же. Но вскоре, после череды осмотров, они с Райаном с ужасом услышали от сконфуженных врачей, что с большой долей вероятности родить детей для неё является непосильной задачей. И никакая магия здесь помочь не в силе, потому что с некоторыми женскими болезнями она не в силах справится.       Джесс хотелось плакать. Райан не терял надежды, пытаясь уверить её, что однажды у них будет ребёночек, что всё будет хорошо.       И после того, как она увидела в саду колдующую Астру, Джесс как никогда ясно осознала — да, ребёнок у них будет.       Астра Джессику любила и уважала, а потому новость о том, что они с Райаном хотят её забрать, вызвала у малышки такой непревзойдённый восторг и такую недоверчивую радость, что все возможные сомнения Джесс улетучились в тот же миг. Астра, окончательно удостоверившись в серьёзности их намерений, скромно попросила взять и Адару тоже.       — Мы связаны, и ей без меня будет плохо, — доверчиво заглядывая в глаза, тихо шептала Астра, и Джесс была склонна ей верить.       Райану Адара не слишком понравилась, и, в принципе, Джесс могла его понять: максимально от Астры отличающаяся, угрюмая, замкнутая, не по годам умная и немногословная, девочка казалась образцом молчаливой своенравности. В ней чувствовался характер, и многие нянечки её даже побаивались: все ведь знали, что эту малышку по непонятным причинам забрали с улицы.       Директриса на все вопросы о жизни Адары лишь качала головой со словами «Бедная девочка». Но Джесс и сама понимала: от хорошей жизни дети такими не становятся. И в себе тоже не замыкаются. Хотя уж она-то разговорить Адару пыталась, но та смотрела на Джесс так, словно в какой-то части бед девочки виновата именно она.       Позже, после того, как Райан с документами в руках и Астрой на плечах, Джесс присела возле Адары на корточки и тихо сказала:       — Извини, что мы не можем тебя забрать. — ей было искренне жаль, что так всё сложилось. И хоть она не смогла честно сказать Астре, что Адара с ними жить не будет никогда и что Райану она не нравится, Адара правду откуда-то узнала — возможно, заметила негодующий взгляд мужчины или же просто чувствовала исходящую от него неприязнь.       Мерлин эту девочку знает, но даже по меркам Джесс она иногда была чертовски странной.       Адара смотрела на неё хмуро, поджав губы и сведя брови к переносице, и Джесс, слишком часто замечавшая у неё подобное выражение лица, с горечью подумала, что морщинки у девчушки появятся на редкость рано. Но затем прочитала в этих глазах и боль, и обиду, и что-то ещё, что Джесс не могла нормально идентифицировать.       Возможно, это была досада: директриса как-то говорила, что с Адарой парочка семей знакомится уже приходила. И обе семьи ушли, обеспокоенные состоянием девочки и категорически отказавшиеся её брать.       В следующую секунду выражение лица Адары приняло наигранно-легкомысленные черты, вся её фигура приняла вид расслабленной, но Джесс, в этот самый момент сжимавшая тонкое плечико, почувствовала сильнейшее напряжение в худеньком тельце.       — Я привыкла, не переживайте, — пожала плечами Адара, горько улыбаясь и явно желая показать, что это её ни капельки не задевает. По мнению Джесс, выходило скверно. Адара, видимо, подумала о том же, потому что сбросила маску, закусила губу и снова свела брови, тщательно стараясь не натыкаться глазами на женщину и тихо попросив: — Вы только… берегите её, пожалуйста.       И отвернулась, явно стыдясь собственного проявления эмоций, того, что Астра и ей тоже могла быть дорога. Джесс Адару даже понимала: к таким, как Астра, сложно не привязаться. Уже позже Асти рассказала ей, что они с Адарой родственницы, что они друг у друга были чуть ли не последними близкими, кто остался в живых — Джесс не любила вникать в волшебный мир, а в шестидесятых Волдеморт ещё не заявлял о себе так открыто, а потому и дело Дамблдоров-Гриндевальдов, и Маунтвилей быстро сошло на нет за неимением достаточных улик.       Джесс и Райан в волшебную политику не вникали и все эти перипетии обошли их стороной. Астра же была чудным ребёнком, и они в ней не чаяли души. И даже если бы Джесс рассказали, что, возможно, через десять с лишни лет на их дом нападут именно из-за малышки Асти, она бы отказалась что-то менять или возвращать дочку назад в приют. Потому что она — её дочь, если не плоть от плоти, то дух от духа так точно. Потому что Астра — полноценная часть их семьи, а родных всегда надо защищать и беречь.       И поддерживать, когда они в этом нуждаются.       Поэтому, войдя в дом, уже полностью восстановленный, Джессика, ослабевшая после всего пережитого, ожидала увидеть Астру, которая с нетерпением ждёт их возвращения и спешит им на встречу, бодро вышагивая по мощёной плитке. Они не так уж и долго пробыли в больнице — всего-то дней шесть-семь, поскольку и Джесс, и Райану никогда раньше Непростительных не испытывали. Джеймс Поттер, заскочивший к ним в палату на совсем чуть-чуть и Лили, подруга Астры, говорили, что та тоже старается оправится от пережитого стресса, а потому посетить их не может. Да и, мол, врачи советовали ей пару дней отлежаться, но к их приезду с Асти всё будет в полном порядке.       Всё было не в порядке. И дело явно было не только в стрессе.       Ну, потому что у людей от стресса такой вид, конечно, может быть. Наверное. Весьма сомнительно, если честно. Джесс ни разу не видела или не слышала, чтобы их Асти была такой бледной, чтобы у неё полопалось так много капилляров в белках глаз и чтобы она так медленно говорила, словно каждую секунду пытается сосредоточиться на подборе необходимых слов.       Асти старалась улыбаться, но Джесс, видевшая всякое, всё равно не смогла скрыть ужас на лице, когда увидела дочь на крыльце. Она подскочила к малютке на максимальной из возможных скоростей, прижала к себе, погладила по ломким волосам и с нескрываемым волнением спросила:       — Доченька, что же с тобой случилось? — Райан стоял молча у калитки, явно не находя слов.       Он любил Астру, она была его маленьким цветочком, который он не мог не обожать и не баловать. Райан проявлял свою любовь в той мере, в какой вообще это мог делать мужчина подобного характера. И Астра, и Джесс знали, что порой ему бывает сложно показать свои чувства так, как следовало бы, но сути дела это не меняло.       Астра разрыдалась прямо у неё на плече. Уткнулась в воротник и сквозь всхлипы произнесла:       — Мам, мы с Ремом расстались. Он… — малышка всхлипнула горше прежнего, — он… меня не любит. И… — Джесс постаралась затянуть дочку в дом, но та сопротивлялась. — И я пойму, если вы меня выгоните… — Астра разрыдалась ещё сильнее, крепче вжимаясь и не позволяя даже заглянуть в глаза.       Джесс услышала, как Райан подошёл и слабо спросил:       — Дочка, что случилось? С чего бы нам тебя выгонять? — Джесс мысленно дала мужу подзатыльник. Да чтобы Асти не сделала, никто её никуда не выгонит. Ни в таком состоянии, ни в любом другом. Она тут же поспешила это озвучить, но Астра отчаянно замотала головой и больно впилась пальцами в плечи.       — Ма, ты не знаешь просто. — Астра постаралась вдохнуть, на секунду оторвалась от её плеча и заглянула в глаза, спешно произнося: — Я попробовала наркотики.       Джесс замерла. Моргнула. А затем раздался вопрос Райана, разом озвучивший их общее непонимание ситуации:       — Что?!       Астра предпочитала не вспоминать всё то, что произошло после того, как она вышла из палаты Рема. Она ещё кое-как помнила все те гадости, что её парень — тепер уже бывший, Астра, смирись, — наговорил Сириусу и Джеймсу, помнила, как они пытались её успокоить, а она старалась сделать вид, что не задета, что всё прекрасно понимает, что даст Ремусу время.       Астра знала, что это не Ремус. Не хотела этого признавать, но знала. И знала, что вот эта его часть, открывшаяся именно сейчас, была в нём всегда. Догадывалась, что он со всех сил старался запирать её поглубже, но кто же знал, что всё сложится именно так?       Вначале, перед тем, как влететь в палату к Рему, она планировала после Мунго трансгрессировать к Адаре. Честное слово, планировала. Но после Рема ей не хотелось ничего, на лишнюю трансгрессию не было никаких душевных сил, а в голове звенела только беспокойная мысль о том, что ей, возможно, стоит напиться.       Она хотела отправиться сразу домой, уткнуться в подушку и прорыдать весь вечер в обнимку с бутылкой чего-нибудь — плевать чего. Думала, на следующий день пойдёт к родителям — ведь сегодня их напоили сонным зельем, и нормально пообщаться не вышло.       А потом… Она стояла возле Мунго и думала, стоит ли позвать кого-то выпить вместе с собой или всё же побыть одной. Астра привыкла быть в компании, привыкла делиться с кем-то своим горем, но сейчас она не была уверена, что сможет это сделать. Обида, ярость, боль съедали её изнутри, а потому лучшее решение, к которому она пришла, — это отправиться к Аберфорту. Тот сейчас, возможно, был единственным человеком, кто смог бы её выслушать.       Она из последних сил, собравшись, трансгрессировала к «Кабаньей голове». Внутри было шумно, народу было особо много, ведь никто ещё даже понятие не имел, что произошли нападения. Астра с первого взгляда поняла, что у Аберфорта много работы и что поговорить сейчас им не удастся. Поэтому она сразу устремилась на выход. Уже на улице, вдохнув воздух вечернего Хогсмида, почувствовала, как к её плечу прикоснулась чья-то рука.       — Приветик, — улыбнулась незнакомка, вальяжно разодетая под ту, кого в маггловском мире считали представительницей древнейшей профессии. Астра нехотя подумала, что не знала, что у Аберфорта такие дамочки тоже ошиваются. Опасности эта особь на вид не представляла, да и даже если бы представляла, нервы Астры и так уже были на пределе и вряд ли она смогла бы достойно сопротивляться. Поэтому она подумала, что самым лучшим выходом будет уйти, даже не удосужившись ответить. Но, устремившись прочь, она была едва ощутимо удержана тёплой ладонью: — Девочка, ты чего такая нервная? Я ведь тебя не обижу.       — Я сама кого хочешь обижу, — буркнула Астра и сбросила руку со своего плеча: — Отстаньте, у меня выдался скверный день.       Незнакомка гортанно рассмеялась, хлопая огромными глазами:       — Фи, какая грубость. Могла бы быть и повежливей. — она обошла Астру, заглядывая в глаза. Астра решила подождать, пока эта путана удовлетворит своё любопытство и займётся клиентами, полностью потеряв к ней интерес. Чего она вообще прицепилась? — Меня, кстати, Кэрол зовут.       Астра поморщила нос, желая поскорее избавиться от надоедливого общества:       — Да хоть Ричард.       — Точно не твой день, девочка, — ухмыльнулась незнакомка и придирчивым взглядом окинула фигурку. — Но ты мне нравишься — дерзкая такая. Большинство от меня шарахается, а ты ничего так, терпишь. Хочешь, я помогу тебе сделать сегодняшний день лучше?       Астра задумалась на долю секунды: сердце ныло и болело, в груди предательски кололо от переживаний за родителей и Рема. К тому же, обида на жизнь, на окружающих, на весь мир никуда не делась, и всего на несчастное мгновение Астра задалась вопросом: а может, эта действительно сможет ей помочь?..       — Отстаньте, вы мне не поможете. — буркнула она, отводя взгляд на красивые пейзажи. Потому что мысль «а вдруг?..» в голове продолжала биться, но Астра понимала: ничем хорошим это не закончится.       Некоторое время Кэрол продолжала стоять рядом, критически её рассматривая. Астре двигаться никуда не хотелось, да и на придирчивые взгляды было уже порядком плевать — в голове только отчаянно билась мысль, почему всё это происходит именно с ней. Почему ей не дают просто жить? Почему даже сейчас её не могут просто оставить в покое и дать забыться хоть в чём-нибудь? Как же её всё это достало…       Астра догадывалась, кто во всё виноват, но почему-то сейчас воспоминания об Адаре отдавали особой горечью. А ведь это, действительно, виновата во всём именно Адара и её паршивая семейка. Если бы не они все, на Астру даже не напали бы — кому она сдалась. И с родителями — хоть родными, хоть приёмными, — всё бы было в порядке, и Ремус не наговорил бы ей всех этих гадостей. Ничего бы не было, совершенно ничего.       Они бы мирно учились, влюблялись. Возможно, где-то бы за границами школы зарождалась эта война — к появлению Волдеморта, по крайней мере, Адара точно причастна не была. Но она бы не коснулась никого из них сейчас! У них бы было время пожить, чёрт возьми.       Астре неожиданно захотелось высказать Адаре всё, что она по этому поводу думает. Хотя нет, хотелось давно, просто суть этого желания окончательно сформировалась только сейчас. Вот, вот это было именно тем, что смущало её все эти годы, что заставляло обижаться на Адару на подсознательном уровне.       Если бы не было Адары, с её жизнью всё было бы в порядке. Она бы и дальше носила свою фамилию, общалась со старшим братом, с ней бы и дальше были родные родители. Нет, она любила своих приёмных Джесс и Райана, считала их отцом и матерью, но всё же. Да даже они сегодня пострадали из-за долбанных интриг всех этих Дамблдоров!       Астра решительно посмотрела на Кэрол — мысли теперь душили, невидимой удавкой сжимаясь на горле, и ей теперь больше всего на свете хотелось от них избавиться:       — У тебя есть что-то, что поможет мне забыться?       Кэрол заговорщически подмигнула и поманила её за поворот:       — Вот, держи, — она протянула ей небольшой мешочек. В ответ на недоумённый взгляд Астры, Кэрол объяснила: — Не переживай ты, это так, лекарственная трава. Она тебя расслабит, сможешь почувствовать себя свободной.       Астра продолжала сжимать в руках мешочек, бездумно смотря на него. Он был приятного фиолетового цвета, на ощупь мягкий, словно подушка и запах от него шёл какой-то терпко-лиственный. Достаточно приятный, стоило признать.       — Здесь на три раза. Можешь хоть нюхать, хоть сигаретки из этого делать, но я бы советовала жевать — эффект тогда будет что надо. Захочешь ещё — обращайся, — инструктировала Кэрол, но Астра слушала её вполуха. — Там на мешочке есть мои контакты. И хорошего тебе вечерочка, — Кэрол по-приятельски чмокнула задумчивую Астру в щеку, показательно развернулась и модельной походкой устремилась назад в трактир, откуда доносился громкий гогот пьяных мужланов.       Астра помнила, как лихорадочно развязала мешочек, всё ещё угнетённая злыми мыслями и болью. Помнила, как достала парочку листочков, прожевала, желая распробовать на вкус, но не почувствовала ровным счётом ничего.       — Неужели обманула? — прорычала она, зло беря из мешочка целую жменю. Что ж, если Кэрол её надурила, Астре всё равно ничего с этого не будет.       Она помнила, как прожевав, снова ничего не почувствовала, а потому решила всё же отправиться домой — пусть и частично разваленный, но вроде бы парочка комнат там уцелели. Ну, а уже завтра она возьмётся за починку.       Сразу после очередной трансгрессии она почувствовала неожиданную лёгкость и небывалый прилив энергии. Наверное, родные стены и долгожданная свобода и не так подействуют. Но затем Астра начала замечать, что мир словно заиграл другими красками и поняла — действует средство. Радость накрыла её, она совершенно не помнила, как начала ремонтировать часть мебели и даже восстанавливать некоторые комнаты. Всё вокруг искрилось, переливалось, в воздухе плавали различные потоки, и Астра, памятуя разговоры с Альбусом, поняла, что наверняка она начала видеть магию.       В некоторых местах возле дома виднелись синие полосы, в некоторых чёрные, а где-то всеми цветами переливалась радуга. И Астра, недолго думая, едва эффект начал ослабевать, съела всё, что оставалось в мешочке.       Наверное, спустя часа четыре, после того, как она вдоволь наколдовалась, даже не заморачиваясь о Статуте Секретности — какая может быть секретность, когда мир так прекрасен? — она почувствовала, как в сердце снова начала появляться тоска. Но усталость уже начала возобладать над ней, и Астра без сил завалилась на диван, уснув почти мгновенно.       На следующий день она проснулась от лёгкой ломоты и головной боли, напоминавшей похмелье. В принципе, особой проблемы она в этом не увидела, хотя настроение было никудышное. К ней заскочил Сириус, постарался поддержать, похвалил за быстро и весьма качественно отремонтированный дом, посетовал, что Адара вчера не пустила его к себе, походил-побродил, а затем, не зная, что сказать, спешно ретировался. Учитывая, что Астра не предложила ему попить чаю, неудивительно, что это произошло довольно быстро.       Вечером она нашла Кэрол по оставленному на мешочке адресу — лавка между Лютным и Косым переулками, ничем непримечательная, спрятанная от ненужных глаз в тёмной подворотне. Там она купила ещё два таких мешочка — они обошлись ей довольно дёшево, всего-то за четыре галлеона. Но зато ночью ей снова было легко и свободно, она снова чувствовала себя даже лучше, чем в самом начале их с Ремусом отношений. И потому не было ничего удивительного в том, что она решила не просиживать такую замечательную ночь в обнимку с подушкой — она слишком молода, чтобы так глупо растрачивать собственную жизнь. Подцепить приятной внешности юношу в маггловском баре было несложно. Затащить его в постель после парочки коктейлей — она была достаточно красива, чтобы затащить его и по-трезвому, и Астра прекрасно это знала, но всё же со слегка подвыпившим пацаном было куда проще.       Внешность его она не помнила — знала только, что он весьма смазливый и что совсем непохож на Рема, потому что черти б того драли. Удовольствие от происходящего в закрытой комнате бара было таким, что Астра окончательно забыла, кто она, как её зовут, зачем она вообще хотела о чём-то забыть и как могла перестать радоваться жизни, когда всё вокруг такое прекрасное. Каким образом она добралась до дома, — Астра не помнила категорически, но помнила. что ещё один мешочек они вместе с парнем-без-имени съели на пару, снова окунаясь в море безумств и райского наслаждения.       Но на утро Астра обнаружила себя в своей комнате, укрытой одеялом и с чудовищной болью во всех суставах, будто ей сломали все кости и вправили их назад маггловским способом. Тихо пожаловавшись на боль в пустоту, она в лихорадочном забытье поняла, что в доме не одна.       И, действительно, оказалось, что Адара выцепила её вчера прямо из той вип-комнаты в баре, прямо посреди всего самого райского и интересного, что заставляло тело томительно сжиматься только при воспоминании о пережитом удовольствии. Уже за это Астре захотелось вцепиться Адаре в волосы, но сил на это категорически не было, к тому же, каким-то боком рядом оказался Сириус, неожиданно сильно схвативший её за руки и удержавший от резких выпадов.       Следующая пара дней прошла словно в забытье: Астра только помнила, что её чудовищно крутило, что голова разрывалась от боли, как и все кости, что она кричала, проклинала и просила немедленно принести ей чародейный мешочек. Помнила, что пыталась применить магию против Адары или хотя бы Сириуса, что тщетно пыталась сбежать, что умоляла ей помочь. Боль была такой нестерпимой, а воспоминания такими сладкими, что её вырывало от переживаемых бед.       Адара всё это время была рядом, кажется, почти молчала, хотя явно пару раз хотела ей что-то сказать, а Астра понимала, что очень хочет послушать, — возможно, так у неё появится ещё один повод хоть раз её ударить. Правда, Сириус всё время останавливал сестрицу от поспешных выговоров, но самой Астре это ни капли не мешало говорить всё, что хочется — боль была такой нестерпимой, что ей отчаянно хотелось испепелить всех вокруг если не магией, то хотя бы словами.       На какой-то, кажется, третий день ломота в теле поутихла, Астра перестала так ненавидеть отвратительный бульон, которым её поили все эти дни, и на этот раз она даже попыталась извиниться. Дальше Адара дала ей парочку зелий, сказав, что теперь их можно принимать, что эта дрянь вылезла и что ещё немного и всё обязательно наладится. Сириус и Адара на пару поддерживали её, как могли, не давали побежать за необходимым снадобьем, успокаивали от кошмаров и установили дежурство на пребывание у её кровати.       За это Астра была им искренне благодарна, но на шестой день после нападения мягко попросила её оставить, торжественно пообещав не покупать «той дряни». Страх перед Адарой, в глазах которой на слове «наркота» блестел недобрый огонёк, стыд перед родителями, которые должны были вот-вот вернуться и которых она ни разу не проведала, а также уважение к Сириусу, мягко объяснявшего ей о вреде наркотических веществ, сделали своё дело — единственное, чего Астре хотелось, так это привести себя в порядок.       Адаре она рассказала всю правду, вылила на неё всю боль, и подруга вроде как даже простила её и попыталась извиниться тоже — как никак, Астра видела, что Адара чувствует небывалую вину за произошедшее. Они помирились, попытались забыть всё, что случилось, и Адара наконец-то таки позволила Астре жить без её контроля — а до этого Астра чувствовала его почти постоянно где-то неподалёку от себя.       После отъезда друзей она почти сразу перестала хандрить и думать о Ремусе — в сердце у неё жила надежда, что они смогут помириться, что она, в общем-то, тоже изрядно накосячила. Плюс было понимание, что она ничем его не лучше, раз по действием не-пойми-чего смогла спокойно заняться сексом с другим. Так что Астре теперь хотелось извиниться за всю свою грубость, поговорить с Ремом по душам и попробовать начать заново.       Ну, а если не выйдет — учиться жить без него. Раньше же как-то жила — и сейчас тоже сможет. В принципе, если Рем её не простит, Астра всё поймёт, хотя она сама Лунатику его косяки простила — в письмах, которые присылала Лили, говорилось, что Люпин сильно кается, хоть и всё ещё не желает никого лишнего видеть.       Единственное, что продолжало её мучать — стыд перед родителями. Но после рассказа о всём произошедшем стало очевидно, что никто от неё отворачиваться не собирался. Астра была заключена в ласковые объятия матери, пообещала соблюдать строжайший запрет Райана на подобные выходки в будущем и выслушала заверения о том, что они с Ремусом обязательно помирятся.       Астре самой хотелось в это верить. А ещё в то, что вся эта ситуация когда-нибудь забудется. И что всё обязательно станет лучше.       Но тогда она ещё не знала, что буквально на следующий день в узких кругах появится новость, которая перевернёт всю их жизнь.