Эклектика

            Натаниэлю хотелось упасть и уснуть. Или напиться. А, может быть, просто выпить. Чистой воды. Холодной. Потому что «напиться» и «выпить» — это совсем не одно и тоже. Хотелось стучать кулаком о стену. Хотелось упасть на колени и выворачиваться наизнанку до разъедающей горло желчи, хотелось. Но все эти желания проскальзывали где-то на тонкой грани, словно пытались подобраться к замку ключами. Этим замком был ком, поселившийся вместо всего, что было когда-то раньше в груди волшебника. Лёгкие, сердце — ком отзывался болью. Ком не давал вдохнуть. Натаниэль хотел, но на самом деле «чего» — не знал — потому сидел в кабинете, безвольно свесив руки. Сидел и слушал, как ударяются об пол капли, скатывающиеся одна за одной с его насквозь промокших дизайнерских рукавов. Натаниэль ужасно замёрз. До дрожи. Но даже желание согреться осознавалось как-то неотчётливо, как-то… смутно.       Тишина забиралась в уши, берушами затыкала, глубоко вонзалась железным колом, и этой тишине в ответ из головы приходили скрипки.        «…молю смиренный и преклонённый. Сердце истёртое, словно пепел. Позаботься о моей кончине…»       Чёртовы слова на латыни.       Волевым усилием Натаниэль воспроизводил перед мысленным взором образ чёрного проигрывателя, то, как разлетался на сотни осколков… но видел глаза. И пламя. Синяя молния…       Снова затошнило. Мендрейк тяжело сглотнул.       Нужно наконец-то собраться. Пора… собраться.       Бартимеус. Стыдно перед ним. Должен был держаться. Должен был остаться бесстрастным, деловитым, спокойным.       Как же смешно. Да кому это надо? Пошло бы к чёрту.       Капля ударилась о паркет.       Резко поднявшись, Волшебник попытался сбросить пальто. Не смог. Потяжелевшее, оно облепило со всех сторон. Буквально вцепилось в тело.       Снова упал назад.        «возьми себя в руки».       Даже внутренняя стимуляция для самого себя прозвучала жалко. Больше Натаниэль не пытался. Нужно отдохнуть. Просто… отдохнуть. Утром наверное станет легче.       Но ему было страшно от осознания необходимости позволить себе уснуть. Натаниэль понимал: стоит закрыть глаза, и тотчас приснится, тотчас вернётся…       — Эй, ну ты где тут?       Голос как будто сквозь вату. И тотчас вспыхнувший яркий свет. Подняв тяжёлую голову, волшебник с отстранением посмотрел на дверь. Там, держа смуглую ладонь на выключателе, стоял Бартимеус в привычном облике — юбочка на бёдрах, нечеловечески тёмные глаза. Слишком понимающие. Повидавшие гораздо, гораздо больше, чем Натаниэлю когда-либо доведётся увидеть в жизни. Это ведь наверняка не первое… для него. Свидетелем скольких ужасных сцен становился демон? А сколько ужасного делал сам? Впрочем, вряд ли ему до этого есть какое-то дело. Демоны ведь наверняка ничего не чувствуют. И понимать они тоже не могут наверняка. Во всяком случае так, как люди.       — Я кажется говорил, что на сегодня ты свободен. — В горле першило. Это наверное после дыма и рвоты. Собственный голос — скрежещущий, мерзкий звук. — Можешь отдыхать, Бартимеус. Я призову тебя, если понадобишься.       — Не говорил. — Мальчик плотнее затворил дверь. — Но это и ежу было понятно. — Босые ноги прошлёпали по паркету. Звякнула крышка. В нос волшебника тотчас непрошено вторгся насыщенный запах какао с корицей. Надо же. А Натаниэль и не замечал ничего в руках джинна. Ливитация наверное. Или ещё какой… неизвестный фокус. Но… Бартимеус? И какао с корицей. Второе «надо же». — Служанка твоя сварила. Несла сюда. А я (исключительно из непревзойдённого благородства) проявил сочувствие. Да не к тебе, дурень, а к ней. Бедная женщина. С тобой в подобном состоянии не знаешь… — сделал паузу и закончил куда мрачнее, — на что нарвёшься. А мне всё равно требовалось кой-о-чём потолковать.       — Потолковать. — Слова доходили с трудом и скрипом. Их для одного Мендрейка в этом пространствовремени было чрезмерно много. — Давай не сегодня, а. Хоть раз в жизни совесть поимей.       — Не поимею. — Дезактивированные, пентакли не были для Бартимеуса ни препятствием, ни угрозой, так что джинн уже деловито возился на столе, небрежно отодвинув брошенные утром бумаги в сторону. Это была половина Пайпер. Снова затошнило. — Ты не переоделся. Тебе как там, нормально вообще? Ничего так? Рассказать, от чего американский президент скончался? Объективно-то от кровопусканий конечно, но… Мендрейк, я хочу видеть, как ты раздеваешься. Прямо сейчас.       Джинн говорил, говорил, говорил. Этот назойливый, монотонный фон раздражал чрезвычайно. Раздражал настолько, что Натаниэль буквально изнывал от желания грохнуть ладонью с требованием к Бартимеусу немедленно вынести свою сиятельную персону куда подальше. Но он не грохал. Даже раздражаясь и злясь, волшебник до ужаса не желал снова оставаться один. Бартимеус буквально вынуждал сосредотачиваться, заставлял смотреть, отвечать и слушать, так что места кошмарным воспоминаниям просто не оставалось.       Нёс он, однако же, околесицу.       — Какой президент Америки?       — М… — джинн призадумался. — Вашингтон. Знаешь?       Голова отрицательно качнулась.       — Пожалуй, нет. Глупость какая — обсуждать американского президента. Особенно сейчас. Особенно после…       — Какая разница, что обсуждать? — Только услышав реплику Бартимеуса, Натаниэль понял, что произносил пришедшие в голову мысли вслух. — Ты давай раздевайся.       Волшебник передёрнул плечами, принявшись молча стаскивать с них пальто.       — Вот. Так уже немного лучше. — Мальчик потирал друг о друга ладони. — Теперь какао.       Но в этот момент раздался телефонный звонок. ***       Его будто за невидимую верёвочку потянули — так резко он дёрнулся. Грохнул ладонью о телефон, сдёрнул трубку, нервно забарабанил пальцами по столешнице.       — Слушаю. Джон Мендрейк.       Он мне не нравился. Ой, как же сильно он мне не нравился. (нет. Он-то никогда не вызывал у меня особенно тёплых чувств. Да и по сути всегда не нравился, но сегодня это «не» достигло своего апогея). Те несколько минут, что я простоял в дверях, а мальчишка просидел в тёмном кабинете, таращась в никуда и мелко дрожа всем телом. Прежде никогда не видел его таким. Ждал: отойдёт, оправится. Но сколько же ждать-то можно? Люди, они же такие бесстыдно хрупкие. Мрут, как мухи — и чёрт бы с ними. Но вот стою, потираю ладони, какао согреваю в который раз. Чтоб ему пусто было. (Не напитку. Мальчишке. Какао-то вполне себе ничего. Хоть для меня, как для духа — дрянь).       С минуту Нат деловито молчал с собеседником. Только кивал и кусал губу. Он всё ещё дрожал, сидя в мокрой рубашке с винным пятном на манжете. Надо же, а ведь это сегодня было. Всё-таки насколько же выдался длинный день.       — Да. Хорошо. Спасибо. — Щёлкнул рычаг. Разговор закончился. (В беседах с коллегами Мендрейк никогда не отличался особенной многословностью, но сегодня превзошёл самого себя). Опершись локтями о столешницу, Он запустил в волосы пальцы обеих рук. — Меня благодарили.       — М-да… — я переступил с одной босой ноги на другую. — Не могу сказать, что тебя это порадовало.       — Да, — произнёс тихо-тихо. Себе под нос. — Не можешь. — И замолчал. Надолго. Массировал виски, размышлял о чём-то, а потом резко поднял на меня огромные больные глаза. — Завтра допрос. Я приглашён. Не хочу идти. — Ткнул указательным пальцем. — Ну что тебе стоило просто его убить?       Я бессильно развёл руками.       — Приказа не было. И… разве тебе нисколько не интересно?       — Интересно? , — медленно поднявшись, волшебник склонился над столом, опираясь о него руками с растопыренными пальцами. — Нисколько не интересно. Это в любом случае не имеет смысла. Всё. Не имеет. — Поднял ладони, будто пытаясь придушить воздух. Воспользовавшись моментом, я сунул в эти ладони горячую чашку, успев отметить, насколько холодный Нат. В чашку он вцепился, как шипастый бесёнок и, рухнув в кресло, запрокинул голову. — Спасибо. Дальше ты свободен. — Я остался стоять. — Ты свободен, Бартимеус. Можешь идти.       — А могу остаться. Если свободен.       — Зачем?       Я подтащил второе кресло поближе к Нату и, усевшись на подлокотник, сложил руки на груди.       — Затем, что ты придурок.       — Спасибо.       -Ой, да всегда пожалуйста. Обращайся, — фыркнул Птолемей. — Все вы люди такие. И ваши проблемы от этого. Вы говорите одно, делаете другое, а чего хотите даже сами не знаете. Но наверняка третьего.       — Я точно знаю, чего хочу. Остаться один.       — Да разве? — склонил голову к левому плечу я. — Не хочешь ты. Тебе паршиво. Остаться один ты хочешь меньше всего. Просто признаться в этом боишься. Это не укладывается в твою картину мира, в которой ты — страшный Джон Мендрейк. А на самом-то деле ты — не он. У тебя с ним ничего общего.       Донышко чашки грохнуло о столешницу. К винному пятну прибавилось шоколадное. (Эк он сегодня жидкости разбазаривает однако).       — Да что ты можешь знать?.. Демон.       — О. Ну вот. Оскорбления пошли. А ведь сейчас встану — и уйду.       — Не надо.       — Да не собираюсь я. — Оставив своё кресло, я подошёл к нему. — Слушай, эта твоя трясучка положительно действует мне на нервы.       — У тебя их нет.       — Ну конечно… тебе виднее. — Положив одну руку ему на голову, а вторую — на грудь, я, пока мальчишка не успел возмутиться, принялся пропускать сквозь него тепловые волны. — Тебе придётся меня терпеть. И слушать. — Напряжённый и дрожащий, Нат стал медленно расслабляться, даже как-то оплывать. Нас окружило паром, и в этой завесе я не имел возможности вдоволь полюбоваться его лицом. — Ты пока только играешь в Джона Мендрейка, Нат. Потому тебе и плохо сейчас. То, что случилось — это тебя трогает. А их — вряд ли.       — Только потому, что там была Пайпер.       — Да кто бы ни был. Ну как, получше?       — Да. Спасибо. — Внезапное тепло подстегнуло его усталость и, запрокинув голову, мальчишка всмотрелся в меня затуманенными глазами. Впрочем, уже через несколько секунд он отряхнулся, напрягся и ощитинился. — Убери от меня…       — Да больно надо. — Я нарочито отдёрнул руки. — Тоже мне… недотрога голубых кровей. — Вздёрнув подбородок, гордо прошествовал к своему креслу — вольготно развалился, закинул ноги на подлокотник. Наблюдая за мной, Нат водил кончиком указательного пальца по кромке чашки.       — Ты ничего обо мне не знаешь, — протянул наконец задумчиво.       Я отстранённо дёрнул плечом.       — Быть может. Быть может, да. Но ты сам-то о себе много ли знаешь?       — Уж я-то… — фыркнул в чашку Нат. — Это не то, что я бы хотел обсуждать с демоном.       — Конечно-конечно. Но, а с кем обсуждать? — (Нет. Ну опять за своё. Даже у моего беспредельного терпения есть пределы. И мальчишке бы стоило это знать). — Я — джинн, если что. Позволю себе напомнить.       Мендрейк небрежно отмахнулся:       — Какая разница.       — Да уж… действительно. Ты ещё третий десяток не разменял, а у тебя уже глаз дёргается, морщины вон — полюбуйся. И нервы ни к чёрту. А так-то… разницы никакой. И обсуждать ничего не нужно. И друзья тебе не нужны. И со всем ты прекрасно справляешься самостоятельно. «Сила, скрытность, самосохранение» — так вы говорите? Поправь, если ошибаюсь. Но вот ты — сильный, скрытный, самосохранённый до неприличия, но главное — просто-таки безукоризненно одинокий. Хочешь расскажу, чем это всё для тебя закончится? — он покачал головой, но я всё равно продолжил. — Ты либо шариками за ролики так заедешь, либо… закончишь последним гадом. Будешь над златом чахнуть. И трястись за него. Потому что кроме этого у тебя ничего не будет. ***       В висках Натаниэля дробно стучала тысяча молоточков — маленьких, деревянных, именно таких, какие когда-то видел внутри фортепьяно. С инструментом не подружился, но отчего-то запомнил образ — десятки молоточков — маленьких, вечно стучащих.       Боль.       С каждым словом Бартимеуса грохот становился всё отчётливее, всё ярче. Слова дробились, множились эхом, повторялись и повторялись. Натаниэлю показалось, что чашка жалобно захрустела в его намертво сжатых пальцах. То, что Натаниэль знал, то, что он понимал и так — Джинн в своей наглой, безжалостной прямолинейной манере зачем-то облёк в слова. Именно сейчас, когда Натаниэль так уязвим, так подавлен после произошедшего.       Волшебнику хотелось закричать: «хватит, прекрати, замолчи, заткнись», хотелось расколотить чашку о стену, о стол или о пустую башку этой злобной твари.       — А что мне ещё остаётся? — Отстранённо произнёс он, дождавшись наконец тишины. — У тебя есть предложения? Давай. Я готов послушать.       — Нет. Ты лучше сам мне скажи, чего хочешь. Хотя бы сейчас. Чего?       Веки волшебника медленно сомкнулись. Он так устал. Он чувствовал себя абсолютно опустошённым. Сегодняшняя ночь отняла у него последнее — ценности Джона Мендрейка, за которые он так отчаянно цеплялся. Больше у него ничего не осталось. Только желание лечь и уснуть. Забыться, не просыпаться. Просто исчезнуть. Больше не быть. Нигде. Но вместе с тем он всё ещё пребывал в тихой бессильной ярости. Он ничего не сделал. Он ничего не сумел сегодня. Он был так зол. Как когда-то. Много лет назад, когда едва не погиб от рук Сопротивления в грязном переулке. Годы прошли, но ничто ни на сколько не изменилось. Он так и остался слабым, одиноким. И никому не нужным. Если он не будет соответствовать ожиданиям, от него избавятся. Если он не будет — его не станет. А что он может?       Стало смешно и грустно. Нет. Бартимеус не прав. Натаниэль не одинок. У него ведь несколько недель назад появился кот.       Захотелось с горечью рассмеяться. Уж слишком живо представилась картинка: изгнанный министр, бредущий с котом по бездорожью нога за ногу. Но ведь даже кота он не сумел забрать. А что, если тот не вернётся? Что, если больше никогда не придёт в беседку? Кто тогда выслушает, кто заберётся на колени, кто подставит под ладони пушистый бок?       Крупная горячая капля упала на ладонь и, с изумлением подняв руку к лицу, Натаниэль понял, что щёки у него мокрые. А он ведь уже не маленький. Какой позор — рыдать при своём слуге.       — Я устал, Бартимеус. Я бы хотел побыть один.       А всё же какая ирония. Единственный, кто соглашался побыть с ним, кто пытался его услышать — злокозненный демон. Демон — единственный, кто никогда по собственной природе не сможет его понять. И чем страшнее волшебнику было от мысли, что он уйдёт, тем настоятельнее он прогонял его. Потому, что не мог иначе. Что-то не позволяло. Возможно, гордость, возможно, привычка, возможно…       Вспомнилась Пайпер. Которую он предлагал подвезти домой. Вспомнилось, насколько потерянной и грустной она казалась. Быть может, если бы согласилась, ничего бы этого не случилось. Если бы только. Но Пайпер отказалась.       Не совершает ли сейчас точно такую же ошибку и Джон Мендрейк? ***       Аура мальчишки плавно перетекала от одного отвратительного цвета к другому. Как новогодняя гирлянда. Только наоборот — кислотно-жёлтый, мутно-синий, трупно-зелёный — просто потрясающая иллюминация. Багровые всполохи. Тёмно-багровые, но пока что ещё не чёрные. Впрочем, если ничто не изменится, вскоре почернеют — не сомневаюсь.       Всё-таки я расшевелил его. Всё-таки у меня получилось его задеть. Но теперь, глядя на него, я думал, что совсем не уверен в том, что собираюсь сделать. ***       Плотно зажмурившись, Натаниэль пытался взять себя в руки, но после всего произошедшего сегодня, после того, что вытащил на поверхность Бартимеус, это удавалось из рук вон плохо. Мысленный поток всё нёсся и нёсся — кипел, бурлил, зачем-то продолжая искать ответ на последний вопрос джинна. «чего ты хочешь?» Натаниэль понимал, чего, но даже себе в этом стыдился признаться.       Сколько же лет прошло с тех пор, как, присев в на край кровати, миссис Андервуд в последний раз обнимала Натаниэля своей маленькой, ласковой пухлой ручкой. Волшебник повзрослел. Теперь он сильный, независимый. Сильные просто не должны, просто не могут в таком нуждаться. На что, в самом деле, объятья Фаррар? Или колючке Уайтвелл? Или (представить страшно) Руперту Девероксу? Даже в самых смелых своих фантазиях Натаниэль не мог представить, что их когда-нибудь кто-нибудь обнимает, или что сами они заботятся о ком-то, кроме самих себя. Так почему же тогда он, Натаниэль, такой? Почему же ему это настолько нужно?       Затаив дыхание, волшебник ждал звука закрывающейся двери. Может быть стоит пойти в беседку? Почти рассвет, но всё-таки… может…       Тишина. Ни шагов, ни скрипа. И вдруг что-то мягкое, напугав, прыгнуло на колени. Глаза волшебника распахнулись.       Слишком знакомый котяра боднул запястье. Слишком знакомый котяра мурлыкнул:       — Что смотришь. Гладь. ***       При взаимодействии со своими рабами — нами — волшебники вынуждены крайне тщательно продумывать каждое, даже самое на первый взгляд незначительное слово, так как если у нас есть хотя бы крохотная возможность что-либо как-то переиначить, мы обязательно это сделаем. Иногда, чтобы отомстить, иногда, чтобы развлечься, порой, из лени, но иногда — просто из спортивного интереса. Очень уж забавно наблюдать, как эти идиоты в пентаклях скрипят извилинами, силясь понять, где именно напортачили и почему оно как-то не так, как хотелось, вышло.       Так получилось и в этот раз. Нет, ну, а чего он хотел, набегу отдавая распоряжение «распространить полторы тысячи агитационных листовок в северной части города»? В общем, если Нат полагал, что я с прилежанием и усердием примусь разносить его макулатуру от ящика к ящику, любовь мою к подобного рода занятиям он явно уж слишком переоценил. Сказано «распространить»? — распространяем. В ту ночь над северными районами разверзлись хляби небесные, и щедрым потоком на землю пролился бумажный дождь — на радость дворникам и ранним пташкам, которым наверняка пришлось всё это великолепие ликвидировать. Я же, незримо пролетая на облачке и напевая неприличные частушки себе под нос, с весёлым удовлетворением наблюдал деяние рук своих. «В точности исполнено, господин волшебник».       Свободен я был до рассвета, погода была премерзкой, так что, некоторое время бесцельно послонявшись по промозглым улицам, я принял решение возвращаться в особняк. Доступ был открыт, Мендрейк наверняка дрых, так что ничто не могло воспрепятствовать мне в удовлетворении желания насладиться заслуженным отдыхом.       Так и сделал.       Распугал воробьёв, по пути шуганул толстозадых почтовых бесов, грустно дрейфовавших над синей защитной сетью (бесы были чужими и впускать на охраняемую территорию их до утра никто однозначно не собирался (, облетел особняк по периметру для порядка, и наконец расположился в уютной беседке. Капли сюда практически не долетали, ветром не задувало, лежать на скамейке, свернувшись клубком и спрятав нос под правой передней лапой, было вполне уютно, так что я позволил себе погрузиться в поток далёких воспоминаний.       Именно потому и заметил его присутствие только тогда, когда нагло вторгшийся в моё личное пространство мальчишка едва на меня не сел. Бежать было поздно, выдавать себя — навлекать преждевременные вопросы. Ладно. Что бы мальчишка тут не забыл, он посидит-посидит, да и свалит себе тихонько. Маскировка моя совершенна, а значит можно расслабиться и…       Пока я размышлял, мальчишка абсолютно бесцеремонно на меня пялился. С какой-то подозрительной заинтересованностью во взгляде. Или заинтересованной подозрительностью — от перемены мест слагаемых в конкретно этом случае суть не менялась вообще никак. Я (как мог отстранённо), взглянул в ответ. «Ну и зачем припёрся?» — хотелось вопросить мне, но так как нормальным кошкам говорить не полагается, я лишь лениво шевелил кончиком хвоста. Вот высказать бы мальчишке всё, что я (благородный джинн) думаю о его отвратительной персоне. Но прямо сейчас абсолютно без вариантов. Увы. Увы.       Несколько минут постояв столбом, Нат наконец примостил своё бренное сидалище подле моей сиятельной особы и, вцепившись в колени, замер — прямой, как палка и дрожащий, как холодец на вилке. Я поглядывал на него приоткрытым глазом. Волшебнику было явно холодно (и холодно очень), но видимо он решил заболеть и наконец-то освободить меня навсегда от своего присутствия. Иначе объяснить его поведение мне не удавалось никак. Может он тут прячется? А что? — я же не знаю, что там у него происходит в свободное от истязания бедного джинна время? Может к нему Фаррар пожаловала — чаю там попить, в шашки поиграть, в шахматы, в лото, посмотреть коллекцию антикварных картин (непременно в спальне). Или — того забавнее, — мальчишка вызвал своего первого суккуба, ничего не сумел, опозорился, сбежал…       Движение. Он шевельнулся. Нагло протянул ко мне свою нахальную бледную длань. Да чтоб тебе пусто было. Рука в нерешительности замерла над моей спиной, а я едва не зашипел от возмущения. Самым правильным было бы вскочить — и поскорее смыться. Это было бы вполне в своенравном кошачьем духе. Но я замешкался. Ледяные как у смерти пальцы робко коснулись моей шерсти, тут же в ней утонули, дрогнули — застыли. Я весь подобрался, готовясь к прыжку. Сбежать! Но зачем-то заглянул на высшие планы. То, что там увидел… аура мальчишки… в общем… я просто не смог уйти. Можете расценивать, как хотите. Но… тогда наверное я пожалел его. А потом, уже задним числом, конечно, уже пожалел об этом.       С чего Мендрейку взбрело в голову начать исповедоваться. Не знаю. Но он открыл рот — прежде я никогда у него не слышал такого голоса. Мальчишка говорил. Я лежал — и слушал.       Когда же это всё наконец закончится?..       Я проклинал себя. За то, что позволил себя трогать, за то, что не ушёл, за то, что оставался сейчас.       А потом за то, что опять вернулся.       Это был поразительный контраст — Натаниэль для кота и мерзкий щенок в пентакле. Я старался разделываться с поручениями, всякий раз говорил себе, что сегодня не пойду, что хватит с меня наконец, что всё это глупо, бесполезно и недостойно меня, Бартимеуса (и дальше все титулы по списку. Вы же их не забыли, да?)Тем не менее я снова и снова обнаруживал себя в кошачьей личине на небольшой скамье в укромном уголке за домом Натаниэля. А в один прекрасный (ужасный) вечер какого-то беса обнаружил, что перелез на жутко неудобные, тощие колени мальчишки.       Меня не стряхнули, а я уходить не стал.       В конце концов ведь, по сути, теперь-то какая разница? ***       В предложенное волшебник вцепился даже не задумавшись. По инерции. Шерсть под пальцами была такой привычной, такой шелковистой, тёплой. Однако же наваждение схлынуло практически мгновенно, сменившись ужасом. Руки отшвырнули кота.       — Вероломный демон! Как ты узнал?       По-кошачьи грациозно приземлившись на приличном отдалении, кот превратился в мальчика. Мальчик хмыкнул       — А тебе как кажется? — тотчас сам ответил на свой вопрос. — Это я и был. — и передёрнул плечами. — Тоже мне, проблема.       Натаниэля будто ледяной водой окатили, но в тоже время в груди, животе и горле раскалённым свинцом клокотала боль. Она же защипала глаза.       — Предатель. Шпион.       — Остынь.       Где-то в глубине души Натаниэль надеялся, что Бартимеус просто подсмотрел, просто узнал… случайно. Но надежда эта стремительно угасала. О нет. Всё гораздо проще. Просто волшебник оказался глупцом, бесхребетным доверчивым идиотом, и теперь Бартимеус…       — Это переходит все границы! Я испепелю тебя! Ты заслужил. Да я!       Мальчик небрежно закинул левое колено на подлокотник кресла.       — Да ладно. Брось. Я за тобой не ходил и тебе не навязывался. Ты сам ко мне припёрся. И руки потянул добровольно. И исповедоваться тебя кстати не заставлял никто.       Горькая обида боролась с яростью. Слёзы разочарования и потери были готовы хлынуть из глаз вопреки отчаянным усилиям волшебника их сдержать. Вся его привязанность, всё тепло, которое он ощущал, всё доверие, вся вера в то, что он, Натаниэль, не одинок на этом жестоком свете — всё оказалось иллюзией, ложью, воздушным замком. И вот теперь этот демон измывается над Натаниэлем, втаптывая в грязь его обнажённое сердце и тайны, которые Мендрейк по собственному недосмотру ему раскрыл.       — Ты не имел права обманывать меня, скрывать свою суть и уж тем более… — Волшебник втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Медленно стиснул и разжал кулаки. Нет. С точки зрения формулировок обвинения бессмысленны. Джинн ничего не нарушил. Но с точки зрения морали, с точки зрения… какая мораль у демона? — Ты должен был уйти. — Прошептал волшебник. У него больше ни на что не осталось сил. Он отвернулся. Судя по звуку, джинн за спиной опустился в кресло.       — В этом ты прав, малыш Натти. Должен. — Повисла тишина, разбавляемая лишь прерывистым дыханием волшебника и шумом далёкой автострады. — А знаешь, почему не ушёл?       — Почему же? — Натаниэль лишь на секунду оглянулся через плечё.       — Потому что у тебя больше никого не было. Потому что среди людей ты никому не нужен. Они тебя в лучшем случае уважают, а в худшем — боятся и ненавидят. Разве я не прав? — Плечи Натаниэля, и так поникшие, опустились того ниже. — А от вероломного, мерзкого, злокозненного, коварного и дальше по тексту демона ты бы никогда ничего не принял. Ты бы подыхал, но задирал нос. Так уж вы, волшебники, устроены. Если с котом тебе было легче… мне было не влом. Вот так.       — Тогда почему? — дрожащие ладони Натаниэля лежали на столешнице. В горле пересохло и, протянув руку, он отхлебнул давно остывшего какао, — ты рассказал сейчас?       Джинн не отвечал долго, а когда наконец ответил, голос его прозвучал угрюмо.       — Не знаю. Наверное потому что кота тебе недостаточно. Кот не поможет тебе найти ответы на вопросы, которыми ты задаёшься. Но, ожидаемо, ты готов сдохнуть. Только бы не принимать ничего от демона.       Всё-таки он разрыдался. Это было слишком тяжело, слишком непонятно и слишком больно. Он так от всего устал. Он думал о бессмысленных убийствах, о смерти Пайпер, думал о войне и своих коллегах, думал о том, как завтра будет до тошноты улыбаться, истекая почтительностью, и был готов с яростью хватить донышком чашки о стол, чтобы вдребезги расколотить. А лучше — поранить руку. Может быть боль отрезвит?       — Будто тебе оно очень надо, — буркнул волшебник. Он уже занёс чашку для удара, и та опасно накренилась, грозя окатить его остывшим какао.       — Оставь это. — Пальцы на запястье. Мягко отнимают чашку, перехватывают руку, сжимают. — Бестолковый ты мальчишка, Мендрейк. — Голос откуда-то сверху. Глубокий, мягкий. Натаниэль молчал. Джинн молчал тоже. Перехватив и вторую руку, осторожно привлёк безвольное тело волшебника к себе. Стало тепло и уютно. Какое забытое, странное ощущение. Какое щемящее, непонятное. Вмиг навалилась дрёма.       Натаниэль ещё подумал о том, что непременно следует вырваться, возмутиться, подумал о том, что это ловушка, но тут Бартимеус так же неожиданно отстранился сам, почти оттолкнув волшебника — тот неуклюже рухнул в мягкое кресло.       Джинн в прежде не виденном волшебником облике усмехался сверху. Молча наставил указательный палец на чашку с остывшим какао, хмыкнул, когда чашка слегка подпрыгнула от лёгкого магического толчка, а потом сунул её уже горячей в руки Натаниэля. — Всё. Допивай и вали в кровать, — бросил почти сварливо. — Всё остальное обсудим завтра.       — Завтра, — эхом откликнулся волшебник. Сделал глоток и почти обжёгся. Какой же многострадальный какао. Какой же контрастный, какой поразительно долгий, безумный день. Как всё это только смогло в него уместиться? — Я засыпать боюсь, — признался шёпотом. То была капитуляция. То были согласие и принятие. Даже если Бартимеус того не понял.       Длинные смуглые пальцы легли на виски, принявшись медленно растирать по кругу, плавно скользнули в волосы. Горячие ладони обхватили голову. Веки волшебника разом отяжелели. Сами собой опустились.       — Спи.       И волшебник доверчиво прижался щекой к горячей ладони джинна. Сознание его растворилось в потоке грёз. Чашка опустилась на колени.       Отнимая её и ставя на стол, Бартимеус беззвучно хмыкнул. Ну что за своенравный, дрянной мальчишка. Какао-то всё-таки не допил.