***
Время. Сталкиваясь и смазываясь, капли ударялись о лобовое стекло. Правительственная машина летела по автостраде с утробным задиристым рёвом, выжимая из себя всё, на что только была способна. Мендрейк приказал «мчаться как можно скорее», и не привыкший задавать никаких вопросов водитель мчал. До невероятного отвратительный писк в ушах заранее предупреждал волшебника о поворотах. Не притормаживая даже на светофорах, автомобиль рассекал ненастный вечер, врываясь в туманный заслон неизменной мглы, но волшебнику всё равно казалось, что он едва приближается, едва шевелит, как завязшая в меду неосторожная муха, лапкой. Он настороженно прислушивался — не присоединяться ли полицейские сирены, не возникнут ли позади и другие точно такие же машины с много более опытными коллегами в них? Надеялся, конечно же, слишком рано. Всего несколько минут успело пройти с тех пор, как Натаниэль разослал имевшихся под рукой подходящих бесов. Глупо ожидать, что кто-то отзовётся так скоро. Паническая потребность в безумной спешке буквально съедала волшебника изнутри. Он слишком хотел кричать, подгонять и требовать, но понимал умом, что это лишь отнимет у него силы, которых к концу рабочего дня осталось, сказать по чести, не так уж много. Произошедшее казалось ужасным сном — слишком сюрреалистичное для того, чтобы происходить в этом сумасшедшем мире на самом деле. Ноздри Мендрейка всё ещё помнили тонкие ароматы роскошной трапезы в зале советов, губы — изысканный вкус вина, а глаза — какую-то растерянную, устремлённую куда-то внутрь самой себя Ребекку, что, глядя в окно, зябко обнимала себя за плечи. Ведь он видел её так недавно. Ведь он так недавно предлагал подвести её. Должен был быть настойчивее, должен был убедить. Если бы они возвращались вместе, ничего страшного бы конечно же не случилось. Думая об этом, Натаниэль ощущал вину. Именно, почему-то, свою вину, и эта его вина причиняла боль. Нет. Ничего ужасного всё ещё не случилось. Они успеют. Натаниэль окажется тем самым героем, который спасёт Ребекку, который наконец положит конец этим бесцеремонным посягательствам неведомого маньяка на спокойствие мирных граждан. Он сделает всё, как надо, и уже завтра будет купаться в лучах славы вместе с искренней благодарностью Деверокса. Это принесёт определённые выгоды. Да, несомненно. Снова поворот. Налево, затем — направо. Подавшись вперёд, Натаниэль показывал направления. Чётко и резко. От того, как стремительно они сменялись, авто то и дело опасно заносило, и к горлу волшебника подкатывала тошнота. Но, тем не менее, Натаниэль не мог не чувствовать некоторую гордость, какое-то самолюбование всё ещё имело место быть. Представляя себя со стороны, Мендрейк восхищался тем, как самоотверженно и решительно нёсся навстречу своей благородной миссии. Страх постепенно сменялся предвкушением. Скорее. Скорее. Ещё немного, и всё наверняка разрешится благополучно. Он уже представлял себя, передающего преступника в руки подоспевшей полиции, представлял, как скромно пожмёт плечами, позволит себе снисходительную улыбку и скажет «да что вы, это всего лишь моя работа». И снова возвысится, реабилитируется, станет ещё более уважаемым, более влиятельным, более важным в своих кругах. А дальше, а дальше будь, что будет. Но будет наверняка всё лучше и лучше. В конце концов, Джон Мендрейк никогда не допускал промахов. Справится он и сейчас. С ним рядом верный, надёжный как скала Бартимеус. Да и сам Натаниэль наверняка не промах. Спина волшебника постепенно расслабилась. Представляя себя в лучах неминуемой, вне всяких сомнений причитающейся ему славы, Мендрейк вольготно откинулся на спинку сидения, бросил рассеянный взгляд в окно. Это была окраина. Автомобиль давно съехал с асфальтированной дороги и водитель был вынужден сбавить скорость, трясясь по ухабистой грунтовке параллельно железнодорожному полотну. Фонари здесь практически не встречались. Путь впереди теперь освещался фарами. В какую же глушь их заведёт поисковый бес? Нет, всё-таки какая удача, что у Ребекки оказался этот амулет. Какая превосходная идея. Нужно обязательно расспросить её об этом подробнее при возможности. Подобные амулеты могли бы оказаться полезными. При должной доработке, конечно. Не без поддержки Мендрейка, раздачу таких вещиц вполне можно было бы запатентовать, а потом… Вновь поворот. Приземистые строения в желтоватом свете. Кажется это — гаражный кооператив. Впрочем, Натаниэль не питал уверенности. С тем же успехом это могли быть бараки низших слоёв общества, самых бедных из простолюдинов. В любом случае строения были уродливыми. Всем своим видом так и просили сноса. Это место, как и многие другие, Мендрейку бы очень хотелось сровнять с землёй. — Ох и неприятное местечко. — донеслось слева. Услышав мальчишеский голос, Натаниэль как будто внезапно вспомнил о присутствии Бартимеуса. — А оно и не должно тебе нравится. — Тотчас хлопнул ладонью о колено. — Остановите здесь. Дальше пойдём пешком. Мелкий дождь усилился, став вместе с ледяным порывистым ветром неприятно хлёстким и, покинув уютный салон машины, Мендрейк тотчас малодушно захотел скорее в него вернуться. Однако же вместо того решительно хлопнул дверью. — Бр-р-р-р… Ну и погодка. — Передёрнулся Бартимеус. Он преобразился, так что теперь кутался в огромную зелёную куртку и натягивал почти до бровей забавную вязанную шапочку канареечно-жёлтого цвета. Вопиющая безвкусица. Но ему почему-то нравилось. Впрочем, Мендрейк не исключал и тот факт, что Бартимеус просто в своё удовольствие топчется на его, Натаниэля, чувстве прекрасного. Чувство прекрасного боролось с коварным холодом. Тщательно вымешивая липкую грязь дизайнерскими туфлями, Натаниэль начинал подумывать о том, что с радостью променял бы свою дорогую одёжку на более практичную куртку джинна. Зелёный кузнечик маячил впереди, видимый только на третьем плане. До первого поворота путь освещался включёнными фарами, а дальше, повинуясь приказу, Бартимеус создал над ладонью огненный шарик достаточный для того, чтобы не покалечиться ненароком. Натаниэль уже начинал жалеть о том, что рванулся на помощь сам. В конце концов, что стоило ему дождаться подкрепления? Ради чего спешил? Чем руководствовался — честолюбием ли или искренней тревогой за девушку, которую, как человека, и знал-то едва-едва? В любом случае, отступать уже было поздно, а потому Мендрейк с нордическим спокойствием продолжал месить отвратительно чмокающую под ногами грязь, проклиная не только маньяка, но и отнюдь не тропические климатические условия. В воздухе стоял отвратительный запах сырости, бензина, мазуты и чего-то гнилостного, предположительно кошки, здохшей совсем недавно в какой-то безвестной щели, так что Мендрейк старался по возможности дышать приоткрытым ртом. Это ему, впрочем, не очень-то помогало. Гнетущая тишина давила предчувствием некой затаённой опасности, и волшебник боялся эту тишину ненароком нарушить, а потому молчал. Лишь, когда зелёный кузнечик указующе вскинул лапку и маленькая процессия резко остановилась, Натаниэль позволил себе шепнуть: — Ну, и что будем делать? Мальчик передёрнул узкими плечами под своей слишком огромной курткой. — А мне-то почём знать? Ты же хозяин — ты и решай, Ромео. — Я Джон. — Голос прозвучал обиженно почему-то. Если в словах Бартимеуса и была какая-то шутка, Натаниэль её уловить не смог. — Я бы поспорил, да не могу. Но ты бесспорно дурень. Волшебник скривился. — Теперь бы поспорил я. — Ладно уж. Тут оставайся. Охраняйте друг друга вот с… этим. — и одним прыжком исчез вместе с огоньком, освещавшим прежде его лицо. Мир погрузился во тьму. — я на разведку, — прозвучало из этой тьмы. Над головой волшебника прошуршали крылья, судя по звуку, летучей мыши. Стоять было холодно, мокро и почему-то немного жутко. Сейчас, когда Бартимеус его оставил, Натаниэль внезапно почувствовал себя именно тем, кем и являлся по сути — круглым дураком в грязном и промокшем пальто, стоившим баснословных денег. Подняв руки, Мендрейк принялся растирать их друг о друга в тщетной попытке согреться. Мальчик вернулся через минуту мрачнее тучи. — Слушай, малыш, ты бы остался здесь. Я ничего не хочу сказать, но… — он прокашлялся. — Тебе оно не надо. Предоставь мне. Натаниэль упрямо покачал головой. Да что этот джин из себя возомнил вообще? Как он смеет обращаться такими словами к тому, кто вообще-то его хозяин? Сложив руки на груди, волшебник коротко отрезал: — Докладывай, демон, — желая тем поставить Бартимеуса на место в который раз. — Я внутрь не проходил, но чувствую, что там… грязно. — Он даже не возмутился, даже не исправил, как делал всегда. — Щитов никаких, охранок — тоже. Можно прорваться. Мне это вполне по зубам. А ты бы остался… здесь. Или вернулся домой вообще. Тебе баеньки пора. Раздражение сменилось клокочущей в горле яростью. — Позволь-ка мне самому решать, Бартимеус. Мальчик вздохнул. — Что же. Как знаешь. Топай тогда за мной.***
Я редко удивляюсь человеческим мерзостям и пакостям. Люди сами по себе настолько отвратительные и извращённые существа, что после какого-то момента попросту перестаёшь воспринимать их низкую сущность никак иначе. Однако же бывают на земле и некоторые особенно выдающиеся экземпляры. Кажется, у людей принято называть таких психопатами, но лично я даже называть их не хочу никак. Просто признаю: бывают такие… простите, люди. И всегда, встречая таких, будто в первый раз, я как-то по-новому изумляюсь. А ещё вспоминаю некоторых духов — слишком больных, слишком изуродованных длительной разлукой с Иным местом, слишком озлобившихся и жаждущих только мести; и всегда думаю: почему? Почему сотни других — не такие? Почему не такой я? Почему при всей той грязи, которой буквально истекает каждый представитель людского рода, я всё равно в каком-то трансцендентном заблуждении испытываю к некоторым представителям что-то вроде сочувствия и даже порой симпатии? Почему после стольких разочарований, стольких потерь и боли эти бабочки-однодневки всё-таки что-то затрагивают во мне? Является ли это показателем моего выдающегося благородства или напротив — некой неполноценности? Дельце было грязным. С самого начала и до конца. Мне бы хотелось относиться к нему с некоторым философским отвлечением, смотреть глазами бесстрастного летописца. Но я почему-то чувствовал. И чувствовал слишком много. Расплавить все замки было делом тридцати секунд — не более. Я бы мог вынести неприветливо-серые ворота хорошеньким взрывом, но всё-таки, будучи не до конца уверенным в том, что увижу за ними, счёл подобный акт демонстрации могущества неуместным. Будет ещё, где разгуляться в конце концов. Мальчишка стоял под щитом за моей спиной. Ворота, покачнувшись, принялись распахиваться, из них нам в лица пахнуло жаром и жжёным волосом. Уже практически понимая, что прямо сейчас увижу, я постарался задвинуть Мендрейка как можно дальше. Мой чуткий слух уже улавливал доносящийся издалека набор неприятных звуков, но вместе с ним я слышал и кое-что другое — далёкое завывание сирен. Полиция приближалась. Ещё одни двери. Плотные, но относительно лёгкие. Из странного материала — полностью синтетического и оттого до крайности мне противного. Я без сожаления пнул их внутрь. Тотчас из них наружу прорвались звуки. В то время, как человеческие глаза улавливали бы лишь детали представшей картины, я охватил её целиком. До мельчайшей подробности. Всю уловил — и вскипел от ярости. Это был алтарь пиромана. Гараж был почти пустым. Во всяком случае создавал именно такое впечатление, заполненный только металлическими шкафчиками, на безжалостно отражающей поверхности которых плясали оранжево-рыжие блики. Яркая лампа под потолком, кресло-качалка в углу, на невысоком столике включённый проигрыватель и тёмно-голубая канистра. Уже пустая. Скотч и верёвки — на полу. Шприц, пластиковые стяжки, обрывок ткани. Странная музыка — протяжная, заунывная. Слова на Латыни — я бы даже мог их вполне понять. Пахло бензином — мерзкий химический запах. Но главное — не это. Главный стоял спиной, заслоняя собою то, отчего я так стремился оградить лезущего зачем-то в самое пекло Ната. Следовало признать — мы нашли Ребекку. Следовало признать — мы опоздали. Мы бы никак не смогли успеть. Она никогда не вызывала у меня особенно тёплых чувств. Тихая, скромная, исполнительная, она ничем особенным и не выделялась по сути. Но ведь и мне никогда по собственной воле не причиняла зла. Молитвенно сложив руки и запрокинув голову, человек стоял, глядя туда, куда я по настоящему всё ещё не смотрел ни разу. Он казался отрешённым, но, заслышав вторжение, молнией обернулся, тотчас получил «расслабление» прямо в грудь — прошёл, не заметив, мимо. И я понял, в чём дело — он был устойчив. В одно мгновение сменив облик, я метнулся вперёд. Лапы огромного демона схватили человечишку, словно куклу. Он нужен был живым, но, впечатывая его голову в ряд металлических шкафчиков, я не заботился об этом. Я даже мечтал о том, что его убью. Тело сползло по стене, да так и осталось лежать на полу грудой тряпья. Недвижно. Босые ноги Птолемея ступили на шершавый бетон, сделали шаг, другой. Руки с раскрытыми ладонями медленно простёрлись вперёд и вверх. Широкие цепи тянулись вниз от потолочных балок, и обнажённая женщина была прикована к этим цепям за руки. Тело её всё ещё сотрясалось — я видел смертельную агонию в её ауре вплоть до седьмого плана. Тело её свисало над неглубокой ямой, что вероятно предназначалась когда-то для безобидного ремонта автомобилей. Сейчас же она была забетонирована. Из почерневших скоб на дне к щиколоткам жертвы тянулись другие цепи. Я видел, как фанатики с безумными глазами сжигали ведьм. Я видел погребальные костры, я созерцал мертвецов, плывущих по водам Ганга. Но зрелище человека, страдающего безо всякой причины, без вины, только лишь по чьей-то жестокой прихоти, всё ещё глубоко задевало что-то в глубине моей так до конца и не очерствевшей сущности. Одними губами шепча подходящее заклинание, я медленно убаюкивал алчный огонь. Будучи частью меня, он подчинялся, стекал, исчезал. Было тем не менее слишком поздно. Люди сгорают быстро. Во всяком случае быстро превращаются просто в мясо. Но некоторые уж очень устойчивы и сильны. Некоторые люди слишком долго живут. Слишком цепляются за жизнь. Даже, если от неё остаются муки. Горела она не вся. Огонь поднимался снизу — костром из костей и плоти до уровня живота. Когда смертельным электрическим разрядом с моих пальцев сорвалась синяя молния, мне на мгновение показалось, что широко распахнутые глаза с искажённого страданием и полоской малярного скотча лица посмотрели в мои осознанно. Я бы не мог помочь. Применяя первое заклинание, о котором вспомнил, я сделал то единственное, на что ещё был способен. В этот момент я ни о чём не думал. То, что делал, было единственно правильным. Понимал ли я, чем это теперь для меня грозит? Оборачиваясь к позабытому где-то за спиной под щитом Мендрейку, я ясно понимал сразу несколько вещей: я не дождался его приказа, принял решение самостоятельно, я, пусть даже из милосердия, но всё же убил волшебницу, я действовал, руководствуясь исключительно собственной свободной волей, а это значило… это значило, что, если мальчишка не сумеет меня понять, следующим в пламени корчиться буду я. А музыка всё ещё продолжала звучать. Тягучие скрипки и слова на латыни. Глядя в глаза Мендрейка я почему-то думал о том, что прямо сейчас ненавижу музыку.***
Натаниэль застыл. Ему так хотелось хоть что-то сделать, как-то помочь хотелось, хотелось проснуться, хотелось кричать и даже, возможно, плакать, но он почему-то замер, застыл неподвижно, будучи не в силах отвести глаз от женщины, бывшей ещё каких-то несколько часов назад грустной, отстранённой, растерянной, но живой. Живой. Это не могло оказаться правдой. Всё это… К горлу поднимался отвратительный ком невыносимой горечи. Запах палёных волос и мяса. Мяса — Мендрейк больше никогда на мясо смотреть не сможет. »…Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis, Voca me…» «…Посрамив нечестивых, пламени предав их адскому, призови меня…» Запах бензина. Чёртовы скрипки и чёртов хор. Натаниэль переводил автоматически и точно так же, как не мог отвести глаз от лица Ребекки, не мог заставить себя не слышать этих тоскливых слов. «…Oro supplex et acclinis, Cor contritum quasi cinis, Gere curam mei finis…» «…Молю смиренный и приклонённый, сердце истёртое, словно пепел. Позаботься о моей кончине…» В болезненном отстранении волшебник наблюдал, как облачённое в чёрный тело пролетает к стене и, ударившись с неприятным звуком, по ней сползает, как сызнова возникший смуглокожий мальчик в одной лишь юбочке протягивает раскрытые ладони к объятой огнём Ребекке, как, подчиняясь, стихает пламя, как огромные глаза распахиваются, но ничего не видят, как синяя молния, разрядом срываясь с пальцев… Тело казалось воском. Воском застывшим, а мысли — горячим, плавленым. Почему же всё оказалось настолько по-детски просто? Ни героизма сражений, ни хитроумных ловушек, ни даже мельчайшей букашки на их пути. Сколько бы не пытался, Натаниэль не мог отыскать во всём произошедшем ни толики героизма. Он просто стоял и смотрел. И не мог вырваться из оцепенения. Какие мысли посещали его в машине? — выгоды, почести, слава? Личная благодарность премьер-министра? Всё это теперь показалось настолько мелким. Грязным и смрадным. Несмотря на жар, волшебнику было холодно. Он чувствовал, как дрожит, но с этим, как и со всем другим, совладать не смог. Он вспомнил пожар, устроенный демоном в доме его наставника. Вспомнил, как слилась в бесконечной панике та страшная ночь. Быть может именно та ночь сделала Натаниэля взрослым на самом деле? Мальчик обернулся и, увидев его лицо, Натаниэль впервые прочёл на нём сомнение, а может быть даже страх. — Ты понимаешь, почему я сделал это? Слабый кивок — на большее волшебник был не способен. Музыка продолжала греметь, и Натаниэль изнемогал от желания лишиться в одночасье всех органов чувств — больше не слышать, не видеть, не обонять. Откуда-то издалека, из-за заслона этой ужасной музыки, словно бы вообще из другого мира до ушей Мендрейка доносились звуки приближающихся сирен. Несколько минут, и всё наконец закончится. Несколько… Минут. — Сними её оттуда, Бартимеус. И этого… — он судорожно вдохнул. — Я слышать больше не хочу. Прежде, чем мучительным усилием вынудить себя развернуться и выйти прочь, волшебник успел увидеть, как, повинуясь движению пальца джинна, чёрный проигрыватель раскололся на сотни частей. Музыка в кульминации завершилась. Как хорошо. Тишина. Покой. А если вдохнуть свежего воздуха, станет ведь намного, намного лучше?***
Нат был бел, как мел и на первый взгляд абсолютно, вообще бесстрастен. Если бы зрение моё было человеческим, я бы изумился тому, насколько этот вылепленный из неизвестного материала мальчишка чёрствый. Однако я видел гораздо больше. Болезненная аура, те волны смятения и бессильной ярости, которые он источал… Почему же люди, не видя, не ощущают этого? Тем не менее внешне волшебник казался непробиваемо спокойным. И в этом весь его парадокс — чем сильнее и серьёзнее были те эмоции, которые он испытывал, тем меньшее он проявлял во вне. Когда завывания сирен наконец-то смолкли и десяток вооружённых мужчин ворвался в помещение, помахивая шоковыми дубинками, цепи опустели. Изуродованное тело волшебницы лежало у стены, укрытое, насколько это было возможным, сдёрнутой с кресла тканью, а было зашевелившийся человек оказался стянут кабельными стяжками и перемотан верёвкой, как готовая к запеканию буженина. Если бы не люди вокруг, я бы воплотил этот потрясающий образ в жизнь. Но не стал. Вместо того, скромно проскользнув между стеной и спиной человековолка, я оставил гараж пиромана на попечение подкреплению. Всё, что от меня требовалось, я сделал. А теперь было пора разыскать мальчишку. Долго искать не пришлось. Стоя за углом, Нат тяжело опирался ладонями о колени. Его рвало. Тело сотрясалось в мучительных судорогах, но, вопреки моим ожиданиям, внешне он продолжал сохранять бесстрастие. Несколько секунд я деликатно постоял в сторонке, а потом, приблизившись, осторожно потряс волшебника за успевшее насквозь промокнуть от окончательно распустившегося дождя ледяное плечо. — Поехали домой, Натти. Волки — большие мальчики. Справятся без тебя. Позволив взять себя за руку, он, как ребёнок, повиновался. Всё-таки не надо было разрешать этому мальчишке за мной ходить. Да что уж теперь жалеть? Сжимая ледяную ладонь в своей, я почему-то думал о маленькой беседке за домом Натаниэля. Мокро там сейчас. И даже с котом, наверное, неуютно.