***
Беркут не отдает себе полного отчета в том, что происходит. Ясно одно — его жизнь мгновенно переворачивается с ног на голову по законам сюжетных клише. Так бледные ростки пробиваются сквозь толщу асфальта, отчаянно стремясь к горячему золотому свету. Так полоса горизонта окрашивается в нежно-розовый, и перламутровые облака вереницей растекаются по утреннему небу. Так звёзды прорезают густую темноту прозрачным серебром лучей. Что-то яркое, тёплое и удивительное зреет в груди наёмника, плавит его железное, закалённое в горниле войн сердце. Ещё чуть-чуть — и оно размягчится окончательно, став похожим на масло. Лёд трогается. Сергей — вот ведь парадокс — думает о своём нынешнем положении так, будто он находится не в полной инфицированных подземной лаборатории, а на поверхности, имея возможность расслабиться. Однако упорные размышления не доходят до логического конца — и Беркут, тупо уставившись в стену, оставляет бесплодные попытки самоанализа, вместо этого позволяя отчётливым воспоминаниям захлестнуть его с головой. Когда-то он ощущал то же, что и сейчас. Мысль мгновенно пронзает Сергея и переносит в молодость — цветущую, бурную, ничем не омрачённую. Беркут снова садится на мотоцикл, надевает шлем и легко несется по городской дороге, изо всех сил сжимая нагретый руль и почти крича от накатившей радости. Он уверен: в конце пути его ждут. Картинка меняется. Сергей видит Лиду в цветастом платье. Они сидят на скамейке, плотно прижавшись друг к другу; нежная девушка болтает о всякой ерунде, смеясь. В один момент их пальцы переплетаются — стыдливый румянец покрывает щёки Лиды, а Беркут внутренне замирает, глядя в её глаза, чистые и глубокие, словно лесные озера. Молчание повисает между ними. Кажется, в такие моменты говорить не положено. Если бы Сергей знал наизусть стихи Есенина, то читал бы их, пока горло не пересохнет — человеческим словам не дано рассказать о радостно колотящемся в груди сердце, прикосновении тёплой маленькой руки и остром запахе свежескошенной травы. В то лето он был счастлив. …Лида стала одним из призраков прошлого исключительно по его вине. Беркут признаёт, что поступил трусливо и по-идиотски. Возможно, судьба бы повернулась в другую сторону, если бы он не ушёл тогда, как последний…кхм, впрочем, неважно, кто. Дверь новой жизни стремительно распахнулась перед Сергеем, а образ девушки остался за ней, вспыхнув яркой искрой напоследок. Сейчас Беркут — далеко не наивный и сентиментальный юноша. Контракты не только беспорядочно рассеяли шрамы и порезы по его телу, но и ужесточили душу. Можно ли остаться прежним, пройдя сквозь кровь и грязь, увидев смерть, бессмысленную и беспощадную — далёкую от той, что мельтешит на экранах боевиков, просмотренных им сотни раз в семнадцать? Можно ли продолжить цепляться за убеждения, растоптанные самой жизнью, словно утопающий за соломинку? Сергей давно не сомневался и до сих пор не сомневается в ответе. Уже стёрлись с его щек следы розового блеска для губ, увяли скромные букеты в синей стеклянной вазе. Даже мотоцикл сломался и, забытый, покрылся толстым слоем пыли, как и фотоальбом, полный однообразных снимков. «Когда-то ты ощущал то же, что и сейчас», — мысль язвительна в своей правдивости. Чувство, вспыхнувшее в груди сигнальным костром — единственная ниточка, связывающая Беркута прошлого с Беркутом нынешним, не позволяющая категориям «до» и «после» потерять сходство. Любовь, эта сумасбродная дикарка, выскакивает перед ним внезапно, безошибочно целясь в межреберье. Сергей не сопротивляется её молниеносной пуле и оказывается сражённым наповал.***
Тонкие чёрные брови Соболева сдвинуты к переносице — он, похоже, напряжённо размышляет, оттачивает каждую деталь плана, доводя её до совершенства. В противоположном углу «раздевалки» по-турецки сидит Беркут, перебирая скудное содержимое своей сумки и то и дело бросая долгие взгляды на погруженного в себя учёного, будто пытаясь навеки отпечатать в памяти его черты, заучить наизусть мимику. — Сергей Данилович? — Беркут оборачивается, но не находит в себе сил посмотреть на говорящего — взгляд наемника оказывается направленным поверх головы Соболева в пустоту. — Отдохните. Вам нужно выспаться, потом времени не будет. С губ Сергея срывается рваный вздох. Он машинально кивает и вдруг резко встаёт, выпрямившись во весь рост, и бросается — иначе не скажешь — к учёному. В родных серо-стальных глазах, недавно лучившихся спокойствием, плещется тревога. Беркут, обычно кажущийся изваянным из камня, не сдерживает эмоций: падает на колени и порывистым движением хватает Ивана за руку. — Будь осторожнее там. Хорошо? — произносит на одном дыхании Сергей, крепко сжимая ладонь Соболева. — И ты береги себя, — отвечает учёный, не отпуская руки Беркута, — прошу, — добавляет негромко, но очень уверенно. Тишина наполняет комнатку. Горло Сергею хуже водки жгут невысказанные слова пополам с осознанием скоротечности момента: максимум пара часов — и они уйдут в разные концы лаборатории, расставшись, возможно, навеки. Как там говорилось в одной из знаменитых песен? «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду»… Мучительно точно. — «Юнона и Авось»? — улыбается Соболев: должно быть, Беркут невзначай озвучил мелькнувшие в голове строки. — Если честно, мой любимый мюзикл. Я собирался сходить на спектакль, даже билеты купил… Не думал, что всё обернётся вот так, — горькая усмешка искажает бледное лицо. — Странно, конечно, здесь вспоминать о таких пустяках. — Отвлекаться полезно, — Беркут встаёт, отряхнув пыль с штанин, и продолжает глухим голосом: — Не постоянно же думать об этом дурацком мхе и прочих тварях. — Скоро это закончится, — будничным тоном сообщает Соболев, словно речь идёт о скучной лекции или рабочем месяце. Сергей с несвойственной ему проницательностью видит, как подрагивает нижняя губа учёного, искусанная им в кровь, замечает глубокие следы от ногтей на щеках. Внешний вид Ивана диаметрально противоположен уверенности, которую он изо всех сил пытается придать собственным словам. Сил Сергея хватает только на краткий ответ: — Да. Затем Беркут — опять поспешно и совершенно необдуманно — делает шаг вперёд и, широко раскинув руки, заключает Соболева в крепкие объятия. Иван прячет лицо на плече наёмника, не дрожа и не издавая ни единого всхлипа. Сергей молчит. Ему отчаянно хочется, чтобы вертящиеся на языке три слова, банальных и истёртых донельзя — всё будет хорошо — стали реальностью для измученного, исстрадавшегося учёного, любимого им больше жизни. Они стоят в обнимку, слушая дыхание друг друга. Беркут чувствует, как неровно и часто дёргается сердце Соболева в грудной клетке. Ком в горле мешает говорить — и Сергей всецело отдается осязанию: ладонь холодит гладкая ткань халата, на плечо давит приятная тяжесть, руки Ивана смыкаются немного выше талии. Исчезает лаборатория, затихает далекий вой инфицированных за железом двери. Остается только растерянно жмущийся к нему учёный, невысокий, растрёпанный и фарфорово-хрупкий. Спустя вечность (или всё-таки несколько минут?) Соболев мягко и, кажется, неохотно отстраняется. Полуулыбка, на секунду тронувшая губы Беркута, исчезает — ни дать ни взять черная тень в солнечный полдень. Сергей же неестественно быстро отворачивается от учёного и почти бегом достигает своего угла, где валяется полупустой рюкзак, заменяющий подушку. Только улегшись, наёмник позволяет себе утереть некстати выступившие слёзы тыльной стороной ладони. «Соберись, Беркут! Ты солдат, а не поэт!» — рычит он мысленно. Дрожь пробегает по телу. Сергей отворачивается к стене, шумно, с присвистом дыша. Ещё чуть-чуть и… Наёмник зажмуривается, пытается прогнать назойливые мысли, мешающие уснуть: в них Соболев, надевший одуванчиковый венок, хмурится совсем как Лида, а последний луч заходящего солнца окрашивает его ощутимо посветлевшие волосы в медовый. Итогом всего становится победа усталости: вздрогнув, Беркут погружается в тяжелое, смутное забытье. Разгладив складки на лбу, призраки прошлого вместе с тревогой за будущее ненадолго покидают его.