«В Риме можно стать главным действующим лицом в драме своей собственной жизни. Это, разумеется, не более чем иллюзия, однако северные города не могут похвастаться и этим». © Р. Шекли «Десятая жертва»
«Как сказал мне старый раб перед таверной: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный». © И. Бродский «Письма римскому другу»
Рим, Италия, июнь 1967 г. В следующий раз Кайло встречает Рей в Риме в июне 1967 г., куда он приезжает, чтобы развеяться после тяжёлой многомесячной работы над произведением и отвлечься от опостылевшего Парижа. Кайло не помнит точно, ни какой сегодня день недели, ни число месяца, он перестал вырывать листы ежедневного календаря, висящего на кухне его съёмной квартиры ещё месяц назад, а, может, и более того, но количество местных и туристов, заполонивших сегодня собой узкие извилистые улочки Трастевере[1], недвусмысленно подсказывает ему, что скорее всего пятница или суббота. Ему глубоко плевать. Он давно понял, что категориями дат, чисел, недель, месяцев, лет, световых и земных оперируют люди, пытающиеся заглянуть в будущее, приподнять его завесу, увидеть там свою собственную едва различимую тень. Так мыслила Кайдел, так мыслят Хакс и Митака. Так мыслил когда-то и сам Кайло, отсчитывающий в грязной танжерской квартире дни и недели до прибытия письма из очередного издательства. Тогда он пытался отодвинуть завесу, разглядеть самого себя в пелене грядущего, понять свою роль, место, предназначение. Тогда он не видел себя настоящего, только того себя, который ожидал его за следующим поворотом, на следующем перекрёстке, в другой стране, городе, квартире. Теперь всё иначе, он сознательно отказался от будущего как временной проекции, наблюдая исключительно за собой настоящим, препарируя, расщепляя на атомы. Меры времени для человека, чаще всего лицезрящего собственное отражение на дне стакана, обессмысливаются. Вчера неизменно сменяется сегодня, которое безжалостно уничтожает завтра, сжигая первыми лучами вновь восходящего солнца. Его учили «дотла», и он научился. Он научился вообще довольно многому: смиряться, а не надеяться, иметь, а не искать, видеть, а не гадать. Желтозубые цыганки, которых он часто наблюдал днём в Чентро Сторико[2], напротив Пантеона[3], утверждали, что могут разглядеть будущее на дне кофейной чашки. Кайло познал иную науку, он умел видеть настоящее на дне гранёного стакана, покрытого тонким слоем красноватого кукурузного пойла. Например, сейчас, в одном из многолюдных баров этой средневековой клоаки Вечного города, он всматривается в бурбон, плескающийся в стакане, и явственно различает собственное пьяное отражение на фоне потолка из мелкого красного кирпича с ползающими по нему тараканами. Иногда его пойло показывало образы прошлого: мёртвое сухое лицо отца, всё в цветах, желтушное от цирроза, и склонившееся над ним лицо матери, усыпанное прозрачными каплями слёз. Девять лет он умело ускользал от этого, всякий раз вырываясь из цепких лап дурной отцовской наследственности, лишь для того, чтобы на двадцать восьмом году жизни быть настигнутым и прижатым к стене вездесущим и всесильным зелёным змием, принявшим облик красноватой жидкости. Именно от этого восемнадцатилетним мальчишкой он и бежал из Кентукки, а вовсе не за славой, признанием, деньгами и премиями. Говорят, что у писателя есть только один учитель — муза, его веснушчатая муза научила его не только «дотла», она ещё научила его, что побег это всегда «от», а не «за». Он никогда не был движим тщеславием, исключительно страхом, страхом оказаться в расцвете лет в гробу с желтушным лицом, не имея при этом даже женщины, орошающей его слезами. Страх настиг его прежде, чем он сам успел настигнуть тщеславие, и вот теперь, его собственное расплывчатое лицо, искажаемое гранями стакана и отражательной способностью бурбона, пьяно хохочет ему в глаза, потому что угол отражения неизменно равен лишь углу падения, но не его глубине. Он различает собственный рычащий смех в общем гуле бара, лишь когда его плечо задевает чья-то рука. — Друг, — окликает его обеспокоенный голос Митаки, — по-моему, тебе хватит. Допхельд приехал в Рим всего неделю назад, но уже успел увидеть воочию, как в прошлую субботу Кайло гонял чертей по частной квартире в Прати[4], обставленной красным деревом. Это случилось после того, как он три дня не притрагивался к бурбону. Черти на красном смотрелись весьма органично, задиристо и были похожи скорее на стаю бездомных ободранных чёрных котов, чем на что-то инфернальное. Ошарашенный друг выжимал на него ледяную воду из полотенца, хлестал этим же полотенцем по щекам и, кажется, пытался заломать ему руки, пока Рен шикал на рогатых и порывался отыскать на антресолях молоток. Митака тогда изрядно помешал своим присутствием процессу изгнания нечистой силы, но Кайло не был сильно на него рассержен. В конце концов, какое тебе дело до чертей, когда ты ожидаешь встречи с Люцифером? — Porti un'altro bicchiere per favore[5]! — окликает Кайло баристу, игнорируя осуждающий взгляд друга. — Как знаешь, — пожимает плечами Митака, прикладываясь губами к бокалу белого вина. — Я перекурю, — сообщает Рен, забирая из рук расторопного барситы новый гранёный стакан. — На улице? — уточняет Допхельд. — Пожалуй, — соглашается он, приподнимаясь со стула. Пол плывёт под ним в то же мгновение, и Кайло хватается рукой за стойку. — Чёрт, — ругается он, опираясь на подставившего плечо друга. — Сам дойдёшь? — интересуется Митака, приподнимая бровь. — Дааааа, — пьяно тянет Кайло гласную, пытаясь обрести равновесие, — всё в порядке. Не в порядке, разумеется, ни черта. Он чувствует себя едва ли не величайшим фокусником современности, просто эдаким Гарри Гудини[6] своего поколения, балансируя к выходу из бара, будто прирождённый канатоходец. Фокусник, клоун, акробат, он заврался настолько, что ему не верит даже простодушный Митака, скептически наблюдающий за его дефиле. В то, что с ним всё в порядке, верят разве что мать, которой он отправляет успокаивающие письма раз в два месяца, и лондонский издатель, заявивший, что он невероятно повзрослел в своём третьем романе. «Серьёзно? Он повзрослел?» — Кайло был совершенно убеждён, что роман отправят на доработку. Тридцать, а то и более, процентов текста были написаны в состоянии жесточайшего похмелья, остальное — в перерывах между запоями, которые постепенно становились всё короче и короче. Рен устало облокачивается на небольшую металлическую ограду, отделяющую место их с Допхельдом сегодняшнего вечернего пристанища от соседнего бара, с обратной стороны которой, сверкая в свете фонарей тёмными напомаженными кудрями, прислонился какой-то парень, которому, очевидно, требовалась та же физическая поддержка, что и ему. Кайло дрожащими пальцами достаёт из брюк помятую пачку красных Мальборо и прикуривает. — Зажигалки не найдётся? — тянет из-за спины британский акцент, заставляя его слегка вздрогнуть в замешательстве. — Найдётся, — ворочает языком Кайло, медленно оборачиваясь в сторону ограды. Он протягивает Зиппо[7], бросая беглый взгляд на своего собеседника и застывает, судорожно втягивая скулы и медленно осознавая, что, кажется, допился до галлюцинаций. Кузен его веснушчатой музы, тот самый который Граф Эффингем какой-то там по счёту, молча принимает кусок металла из его рук, распахивает пальцем крышку и прикуривает Ротманс. Дэмерон возвращает зажигалку, поднимая на него красные залитые алкоголем глаза, в которых Кайло различает собственное расплывчатое отражение. Лицо англичанина морщится, и Рен безошибочно угадывает на нём эмоцию узнавания. — Вечер, — кратко произносит Дэмерон, кивая. — Добрый, — отвечает Кайло, принимая зажигалку и отворачиваясь. Затягиваясь, он всматривается во вспыхивающий фитиль сигареты, пытаясь унять дрожь в мышцах, порождённую на сей раз вовсе не алкоголем. «Брось, — увещевает он сам себя. - Они не сиамские близнецы, даже живут в разных странах. Да и что ей делать в городе, где самым актуальным искусством считается Модильяни[8]?» — Вот ты где! — раздаётся за его спиной слегка возмущённый женский голос. — Дэмерон! Кайло несколько раз моргает, втягивая ноздрями жаркий римский воздух и резко оборачивается до хруста в шейном отделе позвоночника, будто бы окликают именно его. — Здесь я, здесь, — раздражённо отвечает британский акцент в ту самую секунду, когда он впивается взглядом во вмиг расширившиеся зрачки своей музы, — где мне ещё быть? Платье из красного атласа отсвечивает в отблесках фонарей и неоновых вывесок переулка, покрывая её лицо красноватыми всполохами, отчего каштановые волосы, рассыпанные по плечам, тоже кажутся красными, как и веснушки, усыпавшие её лицо. Она стоит перед ним, будто бы вся покрытая мелкими брызгами крови, и Кайло моргает, с усилием сжимая веки, чтобы унять никак не проходящую дрожь, потому что в этот раз, судя по всему, допился уже не до чертей, а, наконец, до Люцифера. — Американец? — доносится до него сквозь чехарду мыслей в голове вопросительная интонация её голоса. — Что? — удивлённо хрипит британский акцент кузена. — Кайло, — поясняет она растерянным голосом, — Кайло Рен. — Аааааа, — пьяно тянет Дэмерон, — точно, да. Твой писатель. «Её писатель» наконец распахивает веки, несколько раз моргая. Красное видение никуда не девается, она, озадаченная, вглядывается в него, словно чего-то ожидая. — Привет, — наконец исторгает из себя он, спустя несколько секунд молчания. — Да, — выдыхает она, подходя чуть ближе к перегородке, — привет. Он нервно сглатывает, чувствуя, как привычное успокаивающее опьянение, которого он упорно добивался этим вечером, улетучивается под растерянным взглядом её глаз. — Дэмерон, — вновь окликает она кузена, — зажигалку. Тот разводит руками, молча кивая в его сторону. Кайло протягивает ей через ограду кусок металла, который так и не успел спрятать обратно в карман. Она подходит ещё ближе, принимая Зиппо и слегка дотрагиваясь пальцами до его ладони. Он шумно выдыхает, ощущая кожей этот неизменный, почти позабытый холод её рук, который отрезвляет окончательно. — Какими судьбами? — интересуется она, прикуривая. «Будто бы у него так много судеб, когда она одна». — Отвлечься приехал, — поясняет Кайло. — Скучно в Париже? — вопрошает Рей, удивлённо приподнимая бровь. — Можно и так сказать, — пожимает плечами он. — А ты? — Мы с Дэмероном проездом, — поясняет она. — Едем в Сорренто[9]. — Это где? — растерянно интересуется он, не имея ни малейшего представления. — Нууу, — задумчиво тянет она, — побережье Амальфи[10] тебе о чём-то говорит? — Там, где лимончелло[11] делают? — уточняет он, нахмуриваясь. Его познания в области алкоголя, очевидно, куда лучше его же познаний в области географии. — Да, — согласно кивает англичанка, усмехаясь, — именно там. Она подходит к кузену и, повернувшись к нему спиной, облокачивается на металлическую перегородку между барами, увитую плющом. Кайло затягивается почти истлевшей сигаретой, обжигая пальцы. — Ты с женой? — внезапно спрашивает Рей, не поворачиваясь, но слегка наклоняя голову. — С кем? — растерянно переспрашивает Кайло, впадая в ступор. — Ну здесь, — уточняет она, — в Риме, ты с женой? Кайло давится едким дымом и хохочет почти навзрыд, хватаясь за ограду и обращая на себя внимание почти всей разношёрстной уличной публики в нескольких метрах вокруг. Одинокая слеза стекает по его щеке, путаясь в двухнедельной щетине, и он замолкает так же внезапно, как и расхохотался, ловя на себе её удивлённый взгляд. — Я, по-твоему, похож на женатого человека? — интересуется он, опуская взор и приглядываясь к собственной несвежей, мятой рубашке. — Честно говоря, — отвечает она, — не особо. Давно развёлся? — Я и не женился, — разводит руками он, отбрасывая от себя окурок. — Я внутри, если что, — прерывает их диалог её кузен, обращаясь к Рей. Та лишь согласно кивает, продолжая растерянно смотреть на Кайло. — Почему? — удивлённо спрашивает она. — А это принципиально? — уточняет Кайло, нахмуриваясь. — Нет, — одёргивает себя девушка, вмиг меняясь в лице, — конечно нет. Извини. Она перекидывает ногу через перегородку, и он в изумлении смотрит на красный атлас её платья, оголившего стройное бедро. Ещё секунда, и девушка оказывается подле него, опираясь о металл, увитый плющом. — Где остановился? — резко меняет она тему разговора. — Ты могла обойти, — сконфуженно произносит он. — Да? — переспрашивает Рей, измеряя взглядом протяжённость перегородки, которая составляла едва ли два метра. — А, ну да, могла бы. Кайло нехотя отрывает взгляд от её ног и поднимается вверх, исследуя её фигуру и задерживаясь на сползшей с плеча лямке, обнажившей выпирающую ключицу. — Так где ты остановился? — повторяет она свой вопрос. — В Прати, — коротко отвечает он, поднимаясь взглядом до уровня её лица. Англичанка забавно морщит нос, и её веснушки, кажется, смеются вместе с ней. — Ты серьёзно? — уточняет она с улыбкой. — Париж опостылел настолько, что в самом архитектурно разнообразном городе мира ты решил поселиться в единственном районе парижской застройки? — А также единственном районе, где не бегают полчища крыс и клопов, — парирует он. — Ну надо же, — смеётся она, — как быстро ты привык к хорошему, став звездой современной литературы. — Да какой там «звездой»? — отмахивается он, прекрасно осознавая её правоту. В Кайло действительно кипела некоторая страсть к мещанству, которая, очевидно, была у «южан» в крови. Он мог бы спать и на мокром матрасе, набитом вперемешку сеном и крысами, но если жизнь позволяла, он предпочитал этого не делать. — Ну как какой? — продолжает она. — Слава, признание, поклонницы. У тебя теперь всё есть. Он, растерянный, смотрит на неё, вглядываясь в смеющиеся веснушки. «Ты всё, что у меня есть», — хочется ему ответить. Хотя, по правде сказать, он прекрасно знает, что она это всё, чего у него нет. — Кайло! — прерывает его размышления взволнованный голос Митаки, выглядывающего из бара. — Что-то ты долго! — Извини, — отвечает он, оборачиваясь. Друг молча окидывает их взглядом и, кивнув, вновь скрывается в помещении. — Есть что-то новенькое? — обращается к нему Рей. — В смысле? — непонимающе хмурится он. — В смысле, из произведений, — поясняет она. — Какие-то наброски, — разводит руками Кайло, — разве что. — Почитаешь? — задумчиво тянет Рей, дотрагиваясь ладонью до его руки. Он вздрагивает, глубоко втягивая воздух в лёгкие, прекрасно понимая, к чему она клонит. — Я никогда не доходила до Прати, по-моему, — шепчет она, — только до замка. — Хочешь дойти? — он знает ответ и, тем не менее, уточняет, чтобы быть уверенным, что не придумал всего этого, чтобы знать наверняка. — Хочу, — коротко кивает англичанка, — здесь же почти рядом. — Ну да, — соглашается он, — мимо моста и далее, за замком.***
Они идут по мощёным улочкам Трастевере, сворачивая вправо в сторону Тибра, за спиной остаются вывески баров и тратторий, людей вокруг становится всё меньше и меньше, и Кайло, уже успевший достаточно хорошо изучить булыжники этого города подошвой, вглядывается в мостовую, держа руки в карманах брюк. Лишь громкий стук её каблуков, отдающийся эхом в его трезвеющей голове, сообщает ему о том, что она всё ещё рядом, неизменно следует за ним по пятам. Они снова сворачивают, на сей раз влево, и оказываются на переходе напротив моста, по обе стороны которого возвышаются высокие скульптуры ангелов. Кайло поднимает голову, утыкаясь взглядом в едва-различимые коричневые стены замка Сант-Анджело[12], утопающего во мгле южной ночи. Тибр шумит рядом ними, когда они одновременно, вместе, всё ещё не произнося ни слова, проходят мимо моста, ведущего к замку. Он оглядывается: позади сияет купол Собора Святого Петра[13], впереди, над замком, парит в ночной темноте один из ангелов, похожий как две капли воды на своих собратьев, застывших по обе стороны моста и молча провожающих их взглядами. Они сворачивают вправо, огибая замок и оказываясь на площади Кавур[14]. — Почти, — произносит Кайло первое за их недолгую прогулку слово. — Поняла, — согласно кивает она. Они пересекают площадь, оказываясь у серого здания, построенного в классическом парижском стиле середины прошлого столетия. — Нууу, — тянет Кайло, останавливаясь у парадного входа и оборачиваясь в сторону чуть отставшей девушки. — Вот площадь, вокруг Прати, здесь я живу. — Роман почитаешь? — вновь спрашивает Рей, догоняя его и останавливаясь в двух шагах. — Нет никакого романа, — отвечает он морщась. — Да, — пожимает плечами она, — какая разница, есть ли, нет ли? — Никакой, — согласно кивает Кайло, распахивая перед ней дверь подъезда.***
— Зачем ты здесь? — спрашивает он, опираясь о дверной косяк ванной комнаты, расположенной по правую руку от входа в квартиру. Она не отвечает, скидывая с ног красные туфли, которые моментально растворяются в цветовой гамме коридора, будто естественный для этого места предмет интерьера. — Так зачем? — настаивает он на этом принципиальном для себя вопросе, когда она осторожно ступает вперёд по ковру. Рей задевает одну из валяющихся в коридоре пустых бутылок, и та ударяется с глухим звуком о плинтус. Она вздрагивает, приглядываясь в ночной полутьме к очертаниям сосуда, вероятно, замечает ещё несколько и растерянно оборачивается в его сторону. Кайло дёргает за нить возле входной двери, включая свет, словно сдёргивая тёмную завесу с мольберта и представляя перед ней полную картину своего существования. Она в растерянности оглядывается, считая пустые бутылки, некоторые из которых аккуратно расставлены у стены, а некоторые просто валяются под ногами. — Давно ты здесь? — уточняет она, даже не глядя на него. Кайло отвечает ей резким смешком. Ему и правда кажется забавным, что открывшаяся картина заставила её в первую очередь задуматься о вопросе дат и сроков. Он не обрывал календарь с тех самых пор, как забрал ключи у хозяйки, пожилой итальянки с сухими морщинистыми руками, месяц назад, а, может, уже и более того, но безошибочно мог бы восстановить летопись этого периода своей жизни по бутылкам, разбросанным по полу квартиры. Это его система летоисчисления, Anno Domini[15], устремлённая всегда в прошлое и никогда будущее, насечки в его пещере, где он сам постепенно превратился в мамонта, заросшего, грязного и ободранного. В этом первобытном состоянии его мало интересуют вопросы времени, лишь причинно-следственной связи, и сейчас, любуясь её веснушками, потемневшими в красных всполохах коридора, он видит следствие, не осознавая причины. — Рей, — окликает он её, замершую в хаосе его квартиры, — зачем ты здесь? — Я? — откликается она вопросительным тоном, — я не знаю. Правда не знаю. Кайло растирает лицо руками, пытаясь окончательно выветрить остатки хотя бы сегодняшнего алкогольного дурмана, потому что стереть следы полугода частых запоев этим простым действием, понятное дело, у него не получится. Он вообще никогда особо и не верил в чудеса, даже сейчас, находясь менее чем в километре от ватиканской стены. — Давно пьёшь? — наконец спрашивает она, отрывая свой взгляд от бутылок и всматриваясь в его лицо. — Точно не скажу, — отвечает Кайло. — Примерно полгода. — Постоянно? — удивлённо приподнимает бровь англичанка. — Ну не постоянно, — тянет он, — бывает, что не пью пару недель, потом снова. — Понятно, — Рей слегка морщится, поджимая губы. — Ты был последним знакомым мне человеком без серьёзных зависимостей. «Без серьёзных зависимостей? — Кайло хочется рассмеяться ей в лицо. — Это запойно пьёт он всего полгода, а вот первая серьёзная зависимость у него появилась гораздо раньше, в августе 1962 г., в тот период его жизни, когда он ещё мыслил календарными категориями». — Американец, — её дрожащий голос прерывает его безрадостные размышления, — иди ко мне. — Зачем? — интересуется Кайло, поднимая на неё усталый взгляд. «Он опять о причинах». Она поджимает губы, отодвигает от себя стопой попавшуюся на пути стеклянную бутылку и оказывается возле него в два прыжка. Он вглядывается в веснушчатое лицо, на котором растерянность постепенно сменяется какой-то одной ей понятной внутренней решимостью. Рей поднимает руку и проводит по его заросшей щеке ладонью, на которой выделяется свежая нежно-розовая полоска шрама, почти совпадающая с линией жизни или линией сердца. Кайло не особо разбирается, желтозубые цыганки у Пантеона сказали бы точнее. Он закрывает глаза, концентрируясь на этих столь внезапных для его нынешнего состояния ощущениях, которые дарит простая женская ласка. «Зачем она здесь? Зачем ей небритый и помятый южанин, насквозь проспиртованный? Зачем она ласкает его? Зачем всякий раз дарит эту надежду непонятно на что? Зачем-зачем-зачем?» — твердит его усталый пропитый мозг, пока он сам почти не дышит, чтобы не спугнуть её ни громким звуком, ни резким жестом. У него слишком много вопросов о причинах одного единственного следствия. Кайло кажется, что его щетинистое лицо сейчас царапает её нежную, почти прозрачную кожу по примеру того лезвия, которое подарило ей этот шрам, нарисовав дополнительную линию на ладони, по которой ничего не смогла бы теперь прочесть ни одна римская цыганка. — Американец, — шепчет она, задевая его губу. Он позволяет себе вдохнуть и целует своими сухими обожженными крепким градусом и палящим римским солнцем губами её тонкие пальцы. Она слегка отдёргивает руку, и он разочарованно выдыхает, распахивая глаза. Красные всполохи светильника сияют за её спиной, отражаясь кровавым нимбом, терновым венком, на её блестящих каштановых волосах. Кайло непроизвольно тянется к ней рукой, очерчивая контур её мягких губ, она не сопротивляется, не отводит взгляд, просто смотрит него с некоторым недоверием, но неизменной решимостью во взгляде, будто еретичка, сгорающая на костре инквизиции за свою правоту. Её короткое красное платье органично вписывается в пространство его съёмной квартиры, растворяясь в атмосфере общего пожара. Она говорила «дотла» ему, в результате сожгла сама их обоих, а теперь стоит и смотрит на него, как некогда Нерон[16] смотрел на Великий пожар Рима[17], который сам же и приказал устроить, преследуя ранних христиан. Риму не впервой, город, в котором руины надстраивались над руинами, не слишком восприимчив к дихотомии разрушения-созидания. Кайло тоже не впервой. Она уже разрушала его до основания, он всякий раз после неё собирал здание собственной жизни во всё более уродливой и уродливой архитектурной манере, но собирал же. Это только замок Сант-Анджело, видневшийся из окна спальни его съёмной квартиры, становился всё лучше и лучше с каждым новым культурным слоем. Кайло прекрасно понимал, что сам он лучше не становился. Алкоголь, скреплявший покосившуюся ветошь его жизни последнее время, был весьма и весьма плохим цементом, в мирном течении его богемной жизни он выполнял свою функцию достаточно неплохо, но нашествия гуннов не выдержал, и вот теперь Кайло чувствовал как снова разрушается, стоя перед ней, пока она позволяет ему дотрагиваться шершавыми пальцами варвара до нежной кожи девичьего лица. — Рей, — шепчет он, пытаясь вывести из этого тактильного транса их обоих. «Рей» — три буквы, наделившие его смыслом и обессмыслившие вокруг всё иное. «Рей» — это его Рим, потому что любые дороги, которые он выбирал, всегда неизменно вели к ней, возвращая его к точке начала времён, ввергая в безвременье. — Рей, — снова бормочет он, зарываясь рукой в её волосы. «Рей» — его начало пути, его место прибытия, его конечная станция. Она перехватывает его руку пальцами и подаётся вперёд, стискивая его широкую грудную клетку в объятьях, он наклоняется и целомудренно касается губами её затылка, слишком целомудренно, даже для нескольких сотен метров от границ Ватикана. Так они и стоят, застывшие в красных всполохах лампы коридора, в безвременье, какое-то время, пока она слегка не отстраняется, не запрокидывает голову и не находит его губы своими. Он осторожно цепляет своей нижней губой её верхнюю, и шёлк, соприкоснувшийся с наждаком, струится в его руках и, кажется, куда-то утекает сквозь пальцы. Кайло знает, что удержит, точно так же, как и знает, что не навсегда. Он отталкивается спиной от стены, не выпуская её из рук, и Рей судорожно хватается за его рубашку, сминая её ещё больше. Красное платье задирается, обнажая стройные ноги девушки, и Кайло осторожно подхватывает её под колени, ощущая себя в своей мышечной расслабленности почти всесильным атлантом. Стекло расступается перед ним, когда он в несколько шагов по красному ковру с жёлтыми вензелями пересекает коридор, оказываясь в гостиной, и осторожно укладывает Рей на тот самый диван, где неделю назад сидели черти, болтая чёрными ножкам с копытцами. Она прогибается в спине и без предупреждения стягивает с себя через голову красный шёлк, оставаясь в одном белье. Сердце пускается в бег, разгоняя кислород и выбивая остатки опьянения, и Кайло чувствует себя настолько трезвым, воспринимающим, обострившимся, что даже пуговицы собственной наспех расстёгиваемой рубашки впиваются в его плохо слушающиеся пальцы швейными иглами. Она приподнимается на локтях и наблюдает за его поистине гладиаторских масштабов сражением с собственной одеждой, слегка нахмурившись. Время монотонно и размеренно течёт по кругу, из года в год, из города в город, из квартиры в квартиру, когда он оказывается перед ней обнажённым. — Ты похудел, — удивлённо замечает она, протягивая к нему руку, будто пытаясь дотронуться, — американец. Алкоголь иссушил его, как полуденное римское солнце нещадно выжигает иглы кипариса, выпивая из них всю растительную влагу. Кайло подходит к дивану и молча садится на край, у её ног, облокачиваясь на спинку и прикрывая глаза. «Столько, сколько позволит войти река», — припоминает он собственное давнишнее обещание. И река вновь позволяет, присаживаясь рядом с ним, и дотрагиваясь прохладной ладонью до его спутанных чёрных волос. Рей аккуратно касается своими губами уголка его сухих губ, увлажняя их, и Кайло понимает, что в случае с этой рекой, он доподлинно не знает сколь велика разница между утолившим жажду и утопленником. Он растерянно гладит её талию, так и не открывая глаз, пока она забирается сверху, обдавая его лицо своим тёплым дыханием. — Ты весь красный, — прыскает она, всматриваясь в него. — Выпей с моё, — усмехается он, — обуглишься. Она тихонько смеётся ему в шею, цепляясь одной рукой за прядь волос, и слегка приподнимается на коленях, чтобы стянуть с себя бельё другой. Он, непривычно трезвый, весь превратившийся в комок спутанных проводов собственной нервной системы, ощущает возбуждение, кажется, ещё болезненней и острее, чем обычно. Рей присаживается на его бедро, обжигая кожу горячей влагой, и Кайло нервно сглатывает, распахивая взгляд. Он осторожно дотрагивается до её лица, обводя большим пальцем полуоткрытые губы, и она пускает его в рот, обволакивая языком палец и слегка прикусывая костяшку. — Рей, — шепчет он. Она угадывает его безошибочно, воспринимая хриплое звучание собственного имени одновременно как мольбу и призыв к действию. Рей аккуратно дотрагивается пальцами до возбуждённой выпирающей плоти и приподнимается над ним, направляя вовнутрь себя. Кайло вспыхивает, прикрывая глаза и запрокидывая голову, из всех подвластных человеку пяти видов чувств, не считая шестого, ему достаточно судорожно вбирать ноздрями её аромат и дотрагиваться шершавыми пальцами до нежной кожи её плеч, спины, поясницы. Она плавно двигается на нём, отталкиваясь коленями от дивана, и ему чудится, будто они вдвоём оказались посреди открытого моря после кораблекрушения, и теперь их плот покачивают из стороны в сторону разбушевавшиеся волны. Рей впивается пальцами в его волосы и тянет на себя, заставляя приподнять шею и распахнуть взгляд. Её глаза, мерцающие в полутьме янтарём и зеленью, всё так же полны какой-то странной внутренней решимости, губа закушена, каштановые волосы в беспорядке спадают на веснушчатые плечи и груди, задевая прядями возбуждённые соски. Он отрывает руку от её спины и дотрагивается пальцем до одного из них, вырисовывая окружность. Девушка протяжно стонет, оттягивая волосы ещё сильнее и, всхлипывая, опускается на него, вжимаясь бёдрами. Он наклоняется, преодолевая сопротивление её руки и осторожно целует ключицу, утыкаясь носом в плечо. В эти минуты она такая горячая, такая громкая, такая открытая и настоящая, что ему хочется верить, что такой её знает лишь он один, что другие знают её «растерянной девочкой», «несносной дамой», «чопорной аристократкой», «сумасшедшей наркоманкой» и «талантливой художницей», но именно такой знает лишь он. Она отпускает его волосы, позволяя ему исследовать языком её ключицы, шею, и впивается ногтями в мужские плечи, заставляя инстинктивно наклониться вперёд. Кайло ловит темп её движений, распрямляя спину и подхватывая её за талию, девушка утыкается губами ему в плечо, слегка прикусывая кожу. Внизу живота волнами клокочет вожделение, звук собственного пульса колотит по барабанным перепонкам. Рей обнимает его, сведя ладони за его спиной, и он чувствует себя оглушённым, онемевшим, полностью обездвиженным, лишённым власти над самим собой во всех её проявлениях. Она то что-то шепчет в его плечо, шею, кадык, то срывается на крик, когда он взвинчивает темп, отрываясь от дивана бёдрами. Рей вновь хватает его за волосы, заставляя слегка наклониться и прижимается губами к его щетине, что-то бессвязно бормоча. Он заставляет её умолкнуть, инстинктивно находя девичьи губы, припадая к ним и переплетая их языки. Она дёргается, сжимая его влажным нутром, и кончает, выкрикивая ему в рот какие-то неразличимые звуки. Он, разрывая поцелуй, следует за ней, запрокидывая голову и извергаясь в неё с рваными гортанными хрипами.***
Она лежит рядом, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в его плечо, бледная в едва пробивающемся сквозь неплотно задёрнутые гардины свете луны и с разметавшимися по простыням волосами. Сна ни в одном глазу, в голове болезненно звенит пустота, как и всякий раз, когда она не залита алкоголем. Кайло осторожно отодвигается, чтобы не потревожить мирный сон девушки, и приподнимается, присаживаясь на край кровати и растирая лицо руками. Трезвость неизменно приносит вслед за собой не только способность мыслить, но и острое осознание того, по какому пути он направил корабль собственной жизни в последние месяцы. Рефлексия и самобичевание — два основных спутника его трезвости медленно начинают копошиться в его доселе пустой голове, провоцируя и без того измученный разум на различные безрадостные размышления. Кайло знает, что это состояние — худшее из того, что может случиться с любым алкоголиком, хуже любого пьяного несварения рассудка, хуже чертей и даже самого Люцифера. Потому что в эти моменты, когда перед твоими глазами нет стакана с пьянящей жидкостью, нечему отражаться в твоём сознании, нечему наполнить его, нет ни образов, ни аллюзий, ни галлюцинаций, только ты один, абсолютно пустой и взирающий на самого себя с усмешкой и отвращением. Кайло убирает руки от лица и слегка оборачивается назад, вглядываясь в лицо спящей девушки. В свете луны её небольшие острые черты лица отливают мрамором или слоновой костью, и если бы не веснушки, придающие жизнь всему её замершему античному облику, он бы и сам возомнил себя Пигмалионом[18]. Рей протяжно вздыхает во сне, и он поспешно отворачивается, утыкаясь взглядом в тумбу, расположенную справа от кровати. За ней виднеется край недопитой бутыли, оставленной им вчера. Сна всё ещё ни в одном глазу. Кайло нагибается, протягивает руку и соприкасается пальцами со стеклом, выуживая бутыль, наполненную красноватой жидкостью примерно на четверть, из-за тумбы. Кайло медлит несколько секунд, невидящим взглядом всматриваясь в белую этикетку, и осторожно отвинчивает пробку, которая падает на ковёр с негромким, но различимым в абсолютной тишине звуком. «Вот чёрт», — Кайло морщится и оборачивается в сторону спящей девушки, чтобы убедиться, что не разбудил её. Рей лежит с расслабленным выражением лица всё в той же позе, поджав колени к груди. Кайло вдыхает привычный аромат и подносит бутылку к губам, делая глоток. Тёплая жидкость обжигает горло и, расползаясь по организму, смазывает натянутые до предела нервы, снимая внутреннее напряжение. Он вновь бросает беглый взгляд на девушку и тут же переводит его на плескающийся в бутылке бурбон, в котором отражаются знакомые глазу с детства кукурузные поля. Два кентуккийца, он и Jeam Beam[19], вглядываются друг в друга в ночной темноте частной римской квартиры. Под её ровное дыхание Кайло думает о полях, из которых он вышел и дебрях, в которые забрёл. Кухонные часы отбивают, кажется, начало пятого утра, когда он встаёт с кровати и направляется покурить к окну. Площадь Кавур, озаряемая электрическим светом расположенных по кругу фонарей, непривычно пуста. Кайло затягивается, пробегаясь взглядом вправо, где вдалеке парят белёсые очертания статуи ангела, будто оторванного от тёмных стен замка, где-то за ним шумит, преодолевая пороги, Тибр, а ещё дальше, на горизонте, небольшие розоватые полосы, прорывающиеся сквозь кромешную черноту южного неба, предвещают неминуемое окончание этой ночи. Он тушит окурок о подоконник, выбрасывает на мощённую мостовую, закрывает окно и оборачивается к девушке, неподвижно застывшей на его кровати. Лунное сияние, падавшее на простыни, сменяется розовым предрассветным, и он, прикладываясь к бурбону, без сожаления, без страха, без грусти вглядывается в лицо своей любви, которая так ни разу до рассвета и не доживала. «Странное чувство, — думает он, присаживаясь на край кровати, - что-то среднее между отчаянием и принятием. Что, вполне вероятно, суть одно и тоже, выражаемое в разных тональностях».***
Он встречает её пробуждение, всё с той же бутылкой в руке и закинутыми на простыню ногами, оперевшись на изголовье кровати и уставившись в одну единственную точку на противоположной стене. — Эй, — окликает его Рей слегка сиплым голосом, — ты что? Не спал? — Нет, — отвечает он, продолжая таранить взглядом стену. — Почему? — удивляется она, потягиваясь. — Не хотелось, — поясняет он, раскачивая рукой пустую бутылку. — Я в последнее время почти всегда сплю днём. А ночью или работаю… — Или пьёшь, — заканчивает она за него. — Ну да, — согласно кивает он, — так и есть. Кайло отрывается от лицезрения стены и переводит усталый взгляд покрасневших глаз на неё. Рей присаживается на кровати рядом с ним и щурится, встречаясь глазами с солнечными зайчиками, разбежавшимися по комнате. — Как спалось? — заводит он эту всегда неловкую утреннюю беседу с женщиной, проснувшейся в его постели. — Хорошо, — пожимает плечами она, — сегодня вечером отосплюсь на веранде у моря, если что. Кайло сдавливает пустую бутыль пальцами, вновь отворачиваясь от неё. — Поедешь? — хрипит он, сжимая скулы. — Не сейчас же, — произносит она. — Ещё рано. Кофе есть? — Должен быть, — отвечает он, морщась. — На кухне, в каком-то ящике. — Ну, я сама не найду, — тихонько смеётся Рей, — покажи. Он ставит пустой Jeam Beam на пол и нехотя приподнимается с кровати, касаясь босыми ногами пола и стараясь не смотреть на обнажённую девушку. По дороге на кухню Рей забирает мятый красный шёлк с дивана и, поднимая руки, ловким жестом облачается в него, скрывая наготу. Дышать становится ощутимо легче, но не то чтобы сильно. Кайло заходит вслед за ней в кухню, припоминая, где может находиться купленная им несколько недель назад пачка кофе. Та обнаруживается в одном из верхних ящиков, так и нераспечатанная, он достаёт из сушилки перевёрнутую турку, оставленную в таком положении ещё хозяйкой, протягивает девушке, отступает и присаживается за стол. Рей разжигает газ и набирает воду в турку, отправляя туда несколько ложек кофе. Кайло наблюдает за её действиями, сдавливая пальцами виски. Она остаётся стоять у плиты, спиной к нему, высматривать в закипающую чёрную жидкость. Кофейный запах разносится по кухне, пробуждая его засыпающий разум. — Чашки? — уточняет Рей, оглядывая кухню. — В сушилке посмотри, — отвечает он. — Должны быть где-то ещё, но я точно не знаю. Из всех предметов посуды ему чаще всего хватало стакана, да и тот не всегда бывал необходим, разве что, чтобы потешить собственное мещанство, бурбон нормально пился и из горла. — Уже бывала в Сорренто? — пытается продолжить он их вежливую беседу. — Да, — отвечает она, расставляя чашки рядом с плитой, — раза три, с Демероном. — И что там? — без особого интереса уточняет он. — Ну что? — смеётся Рей. — Обычный курортный город. Ничего особенного. Там море. Просто море. Иногда этого достаточно. — Наверное, — соглашается Кайло, заканчивая этот разговор. С некоторых пор он не слишком любил прибрежные города, они навевали мысли об отплывающих паромах и стонущих им вслед чайках. Он опускает руку под стол, нащупывая ещё одну недопитую бутыль бурбона, и аккуратно ставит её на столешницу, пока англичанка, убавляя газ, размешивает кофе в турке. Кайло откручивает белую крышку и делает небольшой глоток, запрокидывая голову. Рей разливает кофе по чашкам и оборачивается к нему, застывая в удивлении. — Можно подумать, — замечает она, ставя чашки на стол, — что у тебя здесь бурбона больше, чем во всём Кентукки. — Это вряд ли, — усмехается Кайло, возвращая бутыль на место. Рей садится напротив, делая глоток из своей чашки, и впивается в него янтарно-карим взором своих глаз. Он смотрит на неё, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляда. Так они и сидят в абсолютном молчании какое-то время. — Слушай, — нарушает она тишину, — я знаю одну клинику. «Вновь пытается ему помочь? Иронично». — Думаю, — произносит он вслух, — ты знаешь и не одну. — Она недалеко от Цюриха, — продолжает Рей, пропуская его колкость мимо ушей. — Там лежал мой кузен в позапрошлом году. — Судя по всему, — замечает Кайло, припоминая красное опухшее лицо, которое он видел вчера вечером у бара в Трастевере, — ему не сильно помогло. — Нуууу, — задумчиво тянет англичанка, — на год хватило. — Считаешь, что мне надо лечиться? — уточняет он. — Считаю, что алкоголь — не выход, — отвечает она, пытаясь поймать его взгляд. «Интересно, — озлобленно думает он, утыкаясь взглядом в столешницу, — ей самой не смешно?» — Что посоветуешь? — уточняет Кайло. — Наркотики или суицид? Он в тайне надеется, что она просто выплеснет ему в лицо дымящуюся чёрную жидкость и покинет эту квартиру, избавляя его от очередной неловкой порции прощаний. — Честно говоря, — прыскает девушка, утыкаясь губами в край чашки, — ни того, ни другого советовать бы не стала. — Вот и не стоит советовать ничего, — огрызается он, отхлёбывая бодрящий напиток. На кухне вновь повисает неловкое молчание, сопровождаемое тиканьем часов, и Кайло, переводя взгляд на циферблат, устало думает о том, что, вероятно, ошибался в своих суждениях о времени, потому что это не будущего не существует, это их не существует в будущем, потому что не время идёт по кругу, это они вдвоём ходят по кругу часовыми стрелками, периодически застывая вместе в одном и том же промежутке лишь для того, чтобы в следующий же миг разойтись. — Американец, я… — Рей ставит на стол почти пустую чашку, обращая его внимание на себя. — … поедешь, — пожимает плечами он. — Да, но я… — она вновь пресекается на полуслове, — то есть мы… — Что? — уточняет он, всматриваясь в её растерянное выражение лица, на котором не осталось и следа от вчерашней решимости. — Я думаю, что мы… — мнётся Рей. — Слушай, мы же не просто так всё время сталкиваемся. Кайло чувствует, что его окатывает с ног до головы жаром, гораздо более сильным и опьяняющим, чем способен подарить бурбон. Он непроизвольно толкается вперёд на стуле, вжимаясь в столешницу и устремляя на неё немигающий взгляд. — Я думаю, что мы…, — ещё раз пробует она произнести это вслух, — мы недостаточно дорожим нашей дружбой. Теперь он чувствует тебя так, будто на его раскалённое тело только что высыпали ведро льда. «Дружбой, — ядовито шепчет внутренний голос. — Вот оно как. Недостаточно дорожим. Ну ни дать, ни взять прямая цитата из писем вечно зазывающего его в Нью-Йорк Хакса. Разве что только Хакс никогда не стонал под ним, взбивая простыни, и не терял его ребёнка, истекая кровью на полу старого фабричного здания. А так и не отличишь сходу». — Пришлю тебе открытку на Рождество, — хрипит он, сжимая пальцами кофейную чашку. — Я имела в виду, — продолжает Рей, — мы могли бы как-то общаться. — Могли бы, — согласно кивает Кайло. — Ты здесь надолго? — уточняет она. — Скорее всего до августа, — уклончиво отвечает он. — Может, до сентября. — Хорошо, — кивает девушка. — Тогда я пока сюда буду писать. — Пиши, — пожимает плечами он, всматриваясь в чёрную гладь почти допитого кофе. Она соскальзывает со стула, оставляя чашку, и, огибая стол, подходит к нему почти вплотную. — Проводишь? — шепчет Рей, поправляя сползшую лямку платья. — Провожу, — кратко отвечает он. Она отворачивается и выходит из кухни, сопровождаемая его тяжёлым взглядом. Кайло делает ещё один глоток кофе и, приподнимаясь со стула, следует за ней в коридор через гостиную. Он изучает взглядом пустые бутылки, стараясь не смотреть, как она обувается и поправляет перед зеркалом волосы. — Стоянка с другой стороны площади, — информирует он. — Спасибо, — благодарит она, подходя к двери. Кайло приближается к ней, отстёгивает цепочку и несколько раз поворачивает щеколду замка. Девушка протягивает руку, вновь дотрагиваясь пальцами до его небритой щеки, и он вздрагивает, застывая. — Всё непросто, американец, — заключает она. Кайло молча кивает и слегка отстраняется, делая полшага назад, чтобы не утонуть в собственной беспомощности в очередной раз. «Всё слишком непросто. В этом она права. Любопытный рок сводит их по разным концам света, играясь, но они всякий раз переигрывают судьбу, разрывая нити путеводного клубка, в этом лабиринте Минотавра[20] её хитросплетений». — Иди, — просит он, окидывая беглым взглядом лицо девушки. Одна из таких нитей дрожит и лопается, ослабляя натяжение. Рей вымученно улыбается и отворачивается от него, надавливая ладонью на дверную ручку, та повинуется, открывая дверной проём, и девушка делает шаг вперёд, оказываясь в коридоре. — Увидимся, — кивает она через плечо, на секунду задерживаясь у лестничного пролёта. Кайло не отвечает, захлопывая дверь, хотя где-то в глубине души прекрасно знает, что да, скорее всего увидятся. Он устало плетётся в кухню, попутно задевая ногой одну из бутылок, та откатывается к стене ударяясь о плинтус с глухим звуком. Оказавшись у стола, он поднимает с пола остатки Jeam Beam и отпивает ещё несколько небольших глотков, направляясь в спальню. За окном нещадно палит солнце, когда он распахивает створку, чтобы покурить. Площадь Кавур привычно наполнена куда-то спешащими фигурками людей. Одна из них, в красном платье, торопливо оглядываясь по сторонам, пересекает перекрёсток с другой стороны площади, направляясь к стоянке такси. Кайло безучастно смотрит, как девушка, наклоняется к окну машины, скорее всего о чём-то договариваясь с водителем, а затем распахивает дверь, запрыгивая на заднее сидение и скрываясь из виду. Он затягивается и подносит к лицу уже почти пустую бутылку, вглядываясь в несколько капель расплёскивающихся по дну. Этого не хватит даже на полноценный глоток, но Кайло совершенно точно знает, что вполне достаточно, чтобы погрузиться на самую глубину, потому что жёлтое сморщенное лицо отца, отражающееся в изогнутом стекле служит ему немым напоминанием о том, что со дна бутылки ещё никто ни разу не всплывал. Только тонули.***
В июле 1967 г. Кайло получает от Рей первое письмо. Они состоят в постоянной переписке вплоть до декабря 1967 г., пока от неё внезапно не перестают приходить письма. В последнем полученном им письме она сообщает, что со скандалом покинула Фабрику. В начале сентября 1967 г. он возвращается в Париж. В сентябре 1967 — январе 1968 гг. Кайло пытается работать над новым произведением, срываясь в периодические запои. В феврале 1968 г. он ложится в лечебницу по настоянию прилетевшего в Париж Хакса, где проводит почти полтора месяца. В начале мая 1968 г. Рей напоминает о себе внезапной телеграммой, сообщающей о её скором прибытии в Париж. В следующий раз Кайло встречает Рей в Париже в мае 1968 г., в разгар революционных волнений. Примечания: [1] Район узких средневековых улочек на западном берегу Тибра в Риме, южнее Ватикана и Борго. Занимает восточный склон холма Яникул. [2] Исторический центр Рима, который включает в себя несколько наиболее древних районов. [3] Так называемый «храм всех богов», памятник периода расцвета архитектуры Древнего Рима, построенный между 117 и 126 гг. н. э. [4] До 1870 г. в районе Прати располагались луга, давшие название современному району. Местность отличалась большим количеством болот, особенно у подножия холма Монте Марио. Насчитывалось всего несколько поселений — возле Замка Святого Ангела. В 1921 г. Прати был присоединен к Риму, как 22-й и последний район исторического центра города. [5] ит. Еще один стакан, пожалуйста. [6] Американский иллюзионист, филантроп и актёр. Прославился разоблачением шарлатанов и сложными трюками с побегами и освобождениями. [7] Металлическая бензиновая ветрозащищённая зажигалка, которая производится компанией Zippo Manufacturing Company в Брэдфорде (штат Пенсильвания, США). [8] Итальянский художник и скульптор, один из самых известных художников конца XIX — начала XX века, представитель экспрессионизма. [9] Город в Италии, в регионе Кампания, подчиняется административному центру Неаполь. [10] Южное побережье полуострова Сорренто у Салернского залива. [11] Итальянский лимонный ликёр. По большей части выпускается в южной Италии, в частности, на побережье Амальфи, на островах Капри, Искья, на Сицилии, Сардинии. [12] Римский архитектурный памятник, также известный как Мавзолей Адриана, иногда называемый Печальный Замок, представляющий собой высокое цилиндрическое здание в парке Адриано на берегу Тибра. Донжон-усыпальница, квадратный двор с окружающей его стеной и мост через реку, украшенный скульптурами, образуют городской ансамбль. [13] Католический собор, центральное и наиболее крупное сооружение Ватикана, крупнейшая историческая христианская церковь в мире. Одна из четырёх патриарших базилик Рима и церемониальный центр Римско-католической церкви. [14] Центральная площадь района Прати. [15] От Рождества Христова, сокращённая запись от Р. Х. — запись текущей эры, основанная на вычисленном римским игуменом Дионисием Малым года рождения Иисуса из Назарета. [16] Римский император, правил в 54-68 гг. н. э. Известен своими скандальными и неоднозначными поступками, считается символом тирании. [17] Пожар, опустошивший одиннадцать из четырнадцати кварталов Рима при императоре Нероне, в июле 64 г. Пожар начался в ночь с 18 июля на 19 июля в лавках, расположенных с юго-восточной стороны Большого цирка, к утру пламенем была охвачена большая часть города, и только через шесть дней удалось остановить распространение пламени. [18] В греческой мифологии скульптор, создавший прекрасную статую — девушку Галатею — из слоновой кости и влюбившийся в своё творение. [19] Марка бурбона, выпускаемая в штате Кентукки. Является одним из наиболее продаваемых бурбонов мире. [20] В древнегреческой мифологии сложное сооружение со множеством запутанных переходов, спроектированное легендарным изобретателем и инженером Дедалом на острове Крит.