***
…Мне почти не снилась мама. Бывало, иногда в мои сны прокрадывались смутные образы — обрывки воспоминаний — но они были такими мутными и неясными, что было невозможно ничего разобрать. То ли я вижу ее, то ли взрослую себя. А когда я пыталась поймать эту призрачную фигуру и протягивала пальцы, чтобы схватить рукав ее кардигана, она исчезала. И я снова просыпалась одна — в пустой комнате, с заложенным носом и мокрой подушкой. Мне казалось — если бы у меня был кто-то, кому я могла бы рассказать хоть малую толику того, что носила в себе, мне было бы легче. Но у меня этого «кого-то» не было, а отец с Ксандрой были последними, к кому я пошла бы изливать душу. Конечно, был вариант замутить с кем-нибудь из школы, но мне, откровенно говоря, было не до того. Прибавлять к своим проблемам еще одну не хотелось. Терпеть в ответ на разговоры по душам домогательства — тоже. А то, что без этого не обойдется, было понятно. За то время, что я провела здесь, меня успели дважды ущипнуть за ляжку — один раз в толпе у коридорных шкафчиков, другой — в саду, когда нас заслали туда читать «Уолдена». Ни в первый, ни во второй раз я не была удивлена. Лас-Вегас. Меня предупреждали. Вообще, в новой школе было даже неплохо. Как и в Нью-Йорке, здесь хватало задир и провокаторов, но были среди всех прочих и тихие мальчики и девочки. Такие обычно ходили группками и держались ото всех прочих особняком. И, пусть я и не видела, чтобы они общались (на дружбу их тандемы были не похожи от слова совсем), им явно было комфортно вместе. Я уже подумывала прибиться к одной из этих групп, когда познакомилась с Борисом. Он шлепнулся на соседнее сидение в автобусе и, уставив в меня черные глаза, сказал: — Ха! Грейнджер! Я машинально закрыла учебник английского, который читала до его появления, и вперила в него ответный взгляд. Год травли в прежней школе научил меня одному: стоит только дать слабину, показать, что тебе обидно или страшно — и от тебя уже не отлипнут. Особенно это относилось к старшим ребятам. А мой новый попутчик был явно старше — длинный, тощий, лицо заострённое, уставшее, но глаза — темные, живые. У него был забавный акцент, от него пахло сигаретным дымом и чем-то еще, но почему-то мне совсем не было страшно. Я даже ответила ему в его манере, кивнув на принт его футболки: — Чего тебе, Шон Уайт? — А? — проорал он, оттягивая ухо и наклоняясь ближе ко мне. — У тебя на футболке сноуборд! — тон в тон проорала ему я. Пацан снова издал свое «ха!» и странно дернул плечами: — Я даже кататься не умею. Просто не люблю жару. У него было необычное имя — Борис — и чуднóй выговор. Он говорил, что не любит жару, и ходил во всем черном. За пятнадцать лет своей жизни он успел сменить с десяток стран и повидал столько всего, чего не приснилось бы ни одному из «бывалых» путешественников из моей прежней школы. Он знал четыре языка и временами переходил на русский, бормоча себе под нос непонятные слова. Скорее всего, это были ругательства. Ни на одном языке ругательства не звучат так хорошо, как на русском, объяснял он мне. Говорил, в России жить — матом выть. Но больше всего он не любил Украину. Мне нравилось его слушать. Он рассказывал интересные вещи и ни разу не залез мне под юбку. Один раз, правда, пытался напоить меня пивом, но не стал настаивать, когда я отказалась. Только усмехнулся, выдал историю о том, что пиво однажды спасло ему жизнь, когда из-за наводнения (в Новой Гвинеи? В Техасе? Не помню.) у них кончилась питьевая вода. Борис был первый после Хоби, кому я рассказала про маму по собственному желанию. В подробности я не вдавалась, а он не расспрашивал. И вроде бы — вот он, человек, который выслушает! — но рассказывать что-либо мне уже не хотелось. Зачем? Он и так рядом. Станет совсем хреново — нальет водки, предложит, а потом выпьет сам, потому что я ее пить отказывалась. Мне все казалось — начать скатываться в такую жизнь, значит, предать маму. Мне по-прежнему чудилось временами, что она жива. Что она осталась там, в Нью-Йорке, а я здесь, в Лас-Вегасе. И, наверно, эта мысль однажды довела бы меня до ручки, если бы не Борис, который появился так внезапно и заполнил собой каждый сантиметр моего огромного пустого дома.***
— Ты не говорила, что твой отец в кино снимался. Я скривилась, медля с ответом. К Борису я стояла спиной, и моей кислой мины он не видел. Поэтому добавил громче, решив, что я не слышу: — Круто это, говорю. Круто, когда отец снимается в таких фильмах, как этот… Ну, тот… — …у него там роль была эпизодическая, — не вытерпев, перебила его я. Повернувшись к Борису, я уронила перед ним на стол сковородку с еще скворчащими на ней гренками и, громыхнув стулом, села рядом. С тех пор, как мы переехали сюда, я пристрастилась к готовке. Ксандра, конечно, приносила из своего бара еду. Иногда. Но по большей части я сидела дома в одиночестве и вот так мало-помалу научилась стряпать. Сначала я ограничивалась самыми простыми блюдами вроде яичницы, но однажды Борис притащил сворованный из магазина баклажан, и с тех пор понеслось. Я искала рецепты в интернете, готовила и испытывала блюда на Борисе. Он всегда был голодным и ел все без разбора. Вот и сейчас он пододвинул к себе сковороду и стал есть прямо из нее. — Ну и что? — возразил он, в привычном русском жесте дернув плечами. — Все равно круто. Я неопределенно качнула головой — и не кивнула, и не возразила. Если ему нравится мой отец, пусть. Обсуждать его мне не хотелось совсем. Я боялась говорить вообще про него что-либо. Мой отец всегда представлялся мне очень неоднозначным и даже в какой-то мере опасным человеком — достаточно было вспомнить, что он творил, когда напивался!.. Мама его не боялась. И я не боялась его тоже, но только до тех пор, пока мы не оставались одни. Случалось это крайне редко, но каждый раз меня прошибало до холодного пота, стоило ему — пьяному, раскрасневшемуся и очень злому, остановить на мне свой нечитаемый взгляд. Сейчас он, конечно, завязал. Но я с трепетом думала о том, что будет, если он сорвется. Борис кинул гренок Попперу. — Y'esh! Davay… Ну? Ну? Я уже привыкла к его перескокам от одного языка к другому. Борис вообще мог говорить-говорить на английском, а потом остановиться, задумчиво глянуть в потолок и выдать что-нибудь хлесткое на русском. И — сразу же после этого — мог завести одну из своих любимых польских песен. Хлопнула входная дверь. Ксандра. Увидела нас, недовольно сморщилась. При Борисе она вела себя сдержаннее, если бы его тут не было, обязательно проворчала бы себе под нос какой-нибудь комментарий. Отличать «плохие» дни от «хороших» я умела. В «хорошие» дни отец с Ксандрой возвращались веселые, шумные и всегда вдвоем. Сегодня — не такой день. Представив, что меня ждет вечером, я посмотрела на Бориса. — Пошатаемся на улице? Он понял меня без лишних слов. Обжигаясь, схватил со сковороды сразу две гренки, боком съехал со стула. Мы прошли мимо Ксандры, она и не заметила. Сидела с закрытыми глазами, делала вид, что нас тут нет. Еще один признак, что у нее плохое настроение. Идти было совершенно некуда. Обычно мы зависали либо у меня дома, либо у Бориса, а иногда, по большей части вечерами, сидели на старой детской площадке. Борис пил водку, запрокидывая голову назад, а я читала вслух и окончательно сажала себе зрение в закатном сумраке. Совсем забросить учебу, как Борис, я не могла. Хотя, надо признать, то, что я называла учебой, ею по сути уже не являлось. Потому что совсем скоро захмелевший Борис отнимал у меня учебник, называл заучкой Грейнджер и угрожал, что сломает мне нос, если я не прекращу заниматься этим занудством. А потом клал кудрявую голову мне на колени. От него несло водкой, сигаретами и чем-то еще — неуловимо сладким, почти приторным. Куда идти сейчас, я даже не представляла. На улице было, как всегда, жарко и песчано. Ко мне нельзя было возвращаться из-за Ксандры, к Борису — из-за его отца. Мистера Павликовского я не видела ни разу, но рассказов Бориса наслушалась и желанием с ним встретиться лично не горела. — Можем смотаться в супермаркет, — предложил Борис, щурясь от яркого солнца. Я не возражала. Судя по всему, ему очень хотелось выпить, а мне просто нужно было убить время до вечера. Неважно, где. — У меня денег нет, — на всякий случай предупредила я, на что Борис выдал свое любимое: «Ха!» и — немного подумав: — У меня тоже. Спросить о том, что он тогда собирается делать, я не успела — Борис за руку поволок меня к разбитой остановке. Нет, я догадывалась о том, что он позвал меня в супермаркет не просто на шоколадки поглазеть. И о том, откуда он таскает мне еду и как он ее добывает, я тоже, конечно же, знала. Только вот знать — одно дело, а видеть — совсем другое. — Зассала, Грейнджер? — напрямик спросил он, обернувшись ко мне уже у пыльной дороги. — Еще чего, — буркнула в ответ я. Иногда мне было страшно, что ему станет со мной скучно, и я снова останусь одна. До встречи с Борисом я и не замечала, как мне на самом деле было одиноко.***
В магазине было малолюдно. Только мы, да еще старушка через два ряда от нас. Насколько я помню, здесь всегда было мало людей. То ли супермаркет находился на отшибе, то ли заваливались мы в него в то время между обедом и окончанием рабочего дня, когда вечер еще не наступил и улицы и автобусы пустовали. Борис говорил, это хороший знак, и избегал появляться здесь на людях. А вот мне казалось, что воровать в толпе проще. Однажды у мамы вытащили кошелек прямо на выходе из ресторана, она и не заметила. Было бы меньше людей, карманник обязательно бы спалился. Ну, я так думала раньше. Борис достал из кармана смятую мелкую купюру, прикинул что-то в уме и пошел вдоль рядов. На ходу сгреб с полки две банки пива. Одну сунул мне, другая исчезла в рукаве его широкой куртки, которая явно была ему не по размеру и доходила чуть ли не до колен. Заметив это, я в страхе поставила пиво обратно на полку. — Ты что? — еле слышно зашипела я на Бориса, невольно оглядываясь назад. — Не пались, — спокойно ответил он, глядя на меня снисходительно и как будто посмеиваясь. Мимоходом он взял еще и пачку чипсов, но запихивать куда-либо не стал. — Теперь ты. — Что? — Какую хочешь? Я покосилась на Бориса в недоумении. Он стоял напротив стеллажа с шоколадками и, делая вид, что пытается вытянуть из кармана мелочь, рассматривал этикетки. — Ну, с изюмом, — ответила я после неловкой заминки. — Бери. В какую-то секунду мне показалось, что он шутит, и я даже кривобоко улыбнулась. Но Борис был серьезным. Не шутил. Прождав пару секунд, он пожал плечами и пошел дальше, собирая по полкам всякую нужную ему мелочь. Заливаясь предательской краской до самых ушей, я уныло поплелась следом за ним. На кассе Борис оплатил только чипсы и молоко. Продавщица покосилась на него с явным недоверием, но его бледное лицо в обрамлении темных волос было таким бесстрастным, что она не решилась что-либо говорить. К тому же, рядом с ним стояла я — воплощение занудства и прилежности. Меня еще в прежней школе звали зубрилой, так что прозвище Бориса я полностью оправдывала. Пусть теперь только внешне. Мы вышли из магазина и потащились обратно. Борис шел, щурясь. Свой зонт он сегодня с собой не взял. — На, — он протянул мне шоколадку, когда мы прошли в полной тишине добрую сотню шагов. Когда он успел ее стащить, я даже не представляла. Подарок я не приняла — все еще злилась. Не знаю даже, на кого больше — на него, что он ворует, или на себя и свои принципы. Не принципы, подсказал мне внутренний голос. Я все еще цеплялась за прежнюю жизнь, где не было ничего из того, что окружало меня сейчас — ни воровства, ни таблеток Ксандры с загадочной буквой «V» (недавно Борис открыл мне глаза на то, что «V» — это викодин, а вовсе не витамины, как я думала), ни друга, который, кажется, никогда не просыхал… — Да не ломайся, блин, бери, — Борис бесцеремонно оттянул край моего кардигана и сунул шоколадку мне в карман брюк. Таких вещей он совершенно не стеснялся. Мог беззастенчиво рыскать по моим карманам и наоборот — оставлял свои личные вещи у меня так, словно все у нас было общее. Наверно, это из-за широты его русской души. — Ты их боишься, — сказал Борис спустя еще несколько минут тишины. Вопрос это был или нет, я отрицательно мотнула головой. — С чего ты взял? — Да с того, что ты всякий раз смотаться норовишь, когда кто-нибудь из них возвращается, — хмыкнул Борис, косясь на меня и думая, что я этого не замечаю. — Что, бьет? — Чего-о? — переспросила я, пораженная тем, насколько буднично прозвучал этот его вопрос. Отец, хоть и выглядел угрожающе, ни разу не ударил ни меня, ни маму. Он только и мог, что орать и стучать руками по столу, но на что-то другое он был не способен. К счастью. — Ну, лупит тебя. — Нет, — я снова покачала головой. — Не бьет. Просто… Я замолчала, не зная, как описать то, что происходило между мной и отцом в те минуты, когда мы оставались наедине. Ни одно из слов не подходило под описание того напряжения и чувства смутной опасности, которые нависали в те моменты. Возможно, Борис был прав. Отца я старалась избегать, когда это было возможно. Но не из-за того, что он мог однажды меня ударить, а из-за того, что это был отец. Единственный человек, от которого я никогда не знала, чего ждать. — В общем, не важно, — так и не найдя слов, ответила я. — Пошел он на хер. — Да, — с глубокомысленным видом поддержал меня Борис. — Пусть идет на хер. Когда мы вернулись, уже понемногу темнело. Мы еще час посидели на площадке, прежде чем разойтись по домам. Я все оттягивала тот момент, когда нужно было вернуться, и надеялась на то, что мне удастся прокрасться к себе в комнату, не разбудив отца и Ксандру. Оказываясь дома, они либо снова куда-то уходили, либо спали прямо там, где свалились. Сегодня был вторник, значит, вероятнее был как раз второй вариант. Помимо банки пива в рукаве во внутренних карманах Бориса оказались еще пачка сигарет, колбасная нарезка и — загадка! — открывашка. — А это зачем? — спросила я, вертя ее в руках. — Наша сломалась, — ответил Борис, оставив меня гадать над этим вопросом. С бутылками водки он всегда обращался очень умело без всяких открывашек. Мы поужинали чипсами и колбасой. И я, и Борис молчали, думая о своем, и в итоге мне стало так паршиво, что я даже пригубила пиво из Борисовой банки. Отвратительное. — Увидимся завтра, — сказала я Борису на прощание, когда тянуть уже было нельзя. Стало прохладно, и темнота меня не особо прельщала. Захотелось домой — пусть и не в уютную комнату, но хотя бы под теплое одеяло. — Ага, — как-то очень кисло откликнулся тот. — До завтра. А на следующий день он не пришел в школу.