***
Дружбой назвать наше общение с Борисом можно было с большой натяжкой. Я сама не знаю, как описать то, что было между нами. Мы шатались с ним по пустынной улице, изредка забредая в такие же пустынные дома, ездили в школу и из школы вместе, говорили друг другу все, что взбредет нам в голову. Борис все также воровал еду и приносил мне, я по-прежнему готовила ему, а ужинали мы частенько на полюбившейся нам детской площадке. Садились там на ржавые скрипучие качели и делили нашу нехитрую трапезу. Отец с Ксандрой в это время, скорее всего, зависали в каком-нибудь китайском ресторанчике, а у нас была своя, добытая общими усилиями еда. Я думала об этом, и мне становилось очень хорошо на душе. Борис не бросил свою привычку пить — наоборот, иногда он напивался так, что мне приходилось тащить его домой практически на себе. Однажды он даже заночевал у меня в доме — свалился на диван внизу и прямо там и уснул. Я тщетно пыталась его растормошить, но вскоре поняла, что это бесполезно, и махнула на него рукой. В конце концов, отец и Ксандра снова пропадали этой ночью в какой-то гостинице, а нам с Попчиком не так одиноко будет. Поппера с легкой руки Бориса я тоже начала звать Попчиком. Едва заслышав эту новую глупую кличку, миниатюрный пес заливался истошным лаем и прыгал вокруг меня, как попрыгунчик. Я вдруг оказалась чуть ли не единственной, кого он признавал. И еще Бориса. Как так вышло — не знаю. После того случая с Борисом я стала всерьез опасаться его отца. Насколько можно было судить, мистер (мистер? ха!) Павликовский был действительно опасным человеком. Я боялась, что однажды напившись, он может убить сына. И когда я сказала об этом Борису, тот лишь скептически хмыкнул. — Он меня любит, на самом деле. И даже когда бьет, он не хочет меня бить взаправду. Просто так получается. Просто. У Бориса все всегда просто. Или это из-за его русских корней так? Ведь как там в России говорят… Бьет — значит любит?.. Борис, Борис, Борис… Его вдруг стало слишком много. Незаметно он заполнил собой каждую секунду моего времени, и даже когда его не было рядом, я думала о нем. Резала салат и думала о нем. Смотрела телевизор и думала о нем. Ела принесенные Ксандрой острые крылышки — и снова думала о нем. Наверно, я думала о нем, потому что это здорово отвлекало от мыслей о маме, а может, Борис был первым человеком после ее смерти, к которому я по-настоящему привязалась… Или я чувствовала, что могу ему доверять, и, пусть пока неосознанно, но размышляла о том, чтобы показать ему картину. — О чем думаешь? Вопрос отца застал меня врасплох. Вилка выскользнула из моих пальцев и, упав на пол, весело поскакала по звонкому кафелю. Опустив голову так низко, чтобы отец не увидел моего выражения лица, я нырнула за ней под стол. А потом задержалась там, делая вид, что завязываю шнурок. Мысли о картине всегда заставляли меня испытывать страх и жгучий стыд, а я прекрасно знала, что это не может не отобразиться на моем лице. Ну, отец точно заметит. Все-таки он актер и распознавать эмоции умеет. — Ты в последнее время сама не своя. Он присел на свободный стул напротив меня. Его взгляд был веселым и чуточку настороженным. Я заметила, что зрачки расширены. Пить он, может, и завязал, но вот с Ксандрой «витаминки» явно попивает. — С чего ты взял? — спросила я, отводя прямой вопрос. — У тебя на лице все написано. Вот твоя мама… Она была как камень. По ней ничего не поймешь, что у нее в голове творится. Холодная, твердая, как статуя… …желание воткнуть в него вилку появилось внезапно, и я в страхе кинула ее на стол, чтобы не дай бог не исполнить задуманное. — …но ты — ты другая! Так что у тебя там? — он приятельски мне подмигнул, чего я за все пятнадцать лет своей жизни от него не видела. — Давай, выкладывай. — Не понимаю, о чем ты, — ответила я, пожалуй, слишком быстро. Я безбожно тупела и суетились каждый раз, когда мне приходилось врать и изворачиваться. Особенно когда я думала, что речь идет о картине. — Да втюрилась она, — просипела из-за моей спины Ксандра. Походкой ленивой кошки она шла к барному столу. В одной руке несла пустой бокал из-под вина, в другой — бумажную тарелку. Глаза отца сверкнули совсем уж странно. Улыбка немного увяла. Он окинул меня быстрым взглядом, как-будто что-то решая. Ксандра освободила руки, поставив все на стол, и остановилась за спиной моего отца. — Борис мне даже нравится, — продолжала говорить она, принявшись разминать ему плечи. Ее голос звучал со своей обычной хрипотцой — так, словно она только что курила и подавилась глубокой затяжкой. — Он ниче такой. — Борис неплохой, — кивнул отец, расслабляясь. — Но если я узнаю, что вы с ним делаете глупости… Трахаетесь, исправила я его про себя. В том, что именно этот смысл был вложен в слово «глупости», отец дал понять красноречивым взглядом. С ума сойти. Мы с Борисом как брат и сестра, а о том, чтобы трахнуть своего брата, могут думать только извращенки, к которым я себя не относила. Да и в том, что Борис испытывает ко мне то же самое, я была уверена. В конце концов, он обсуждал со мной «ту девку с обществознания» и рассказывал про свой бурный роман где-то в Техасе (или в Новой Гвинеи? Не помню). В любом случае, если бы я была интересна ему как девушка, я бы это уже поняла. — Тебе не о чем волноваться, — успокоила я отца. Несколько секунд он смотрел мне прямо в глаза своим слегка расфокусированным взглядом. Потом вздохнул и покачал головой. И вдруг — меня как током подбросило — я почувствовала давно забытый страх. Что-то похожее я чувствовала, когда он смотрел на меня однажды в темной квартире. Тогда мама задержалась в магазине или на какой-то важной встрече — не помню, да это и не важно. Важно было то, что мы были одни, на меня смотрели темные глаза, и я отчаянно хваталась за дверную ручку, готовая в любую секунду броситься наутек. Тогда глаза отца тоже были черными и очень странными, я хорошо это помню. Тогда мне было страшно. Он просто под кайфом, убеждала себя я, отводя взгляд и глядя в свою тарелку. Зрачки такие широкие из-за наркоты. Кусок в горло уже не лез. О словах отца о том, что мы с Борисом вдруг можем стать парой, я задумалась ночью, едва моя голова коснулась подушки. Сон никак не шел, и я вспоминала вечер, когда он, напившись в хлам, остался ночевать у меня. Даже тогда, укладывая его на диван внизу, я ни разу не задумалась о том, что наши отношения неправильные и отчасти не здоровые. Борис запросто переходил все границы — он мог положить голову мне на колени, шлепнуть по заднице или начать откровенничать (тогда он говорил такое, что бы не стал обсуждать с девчонкой ни один парень). А я… доверяла ему больше, чем кому бы то ни было и закрывала глаза на все его привычки. Червячок сомнения, зародившийся внутри, грыз меня всю ночь. Я ворочалась и не могла уснуть и задремала только под утро, ощущая на широкой постели возле себя почти болезненную пустоту. Проснулась и минут десять втыкала в потолок, пока не поняла, что солнце уже жжет вовсю и Борис, наверно, весь извелся, поджидая меня у остановки. Я сбежала вниз по лестнице, понимая, что позавтракать уже не успею. В пустой гостиной заливался лаем Попчик — его тявканье звонким эхом отскакивало от голых стен. В первую секунду я не удивилась этому проявлению эмоций — обычно Попчик в это время либо спал, либо тихонько гулял по кухне — а потом, когда я уловила это несоответствие, удивляться стало поздно. Попчик лаял из-за отца, который с хмурым видом пил свое безалкогольное пиво, сидя на диване и глядя в беззвучно работавший телевизор. Я в ступоре остановилась прямо посреди лестницы. Что он тут делает? И где Ксандра? — О, ты уже проснулась, Тео, — завидев меня, сказал отец. Он разом переменился в лице: угрюмость сменилась напускным радушием, и в уголках глаз появились смешливые морщинки. Только глаза оставались холодными, расчетливыми. Актер, вздохнула я про себя, гадая, с какой стороны обойти нежданную преграду. Отец, словно нарочно, делал все, чтобы меня остановить. — Пап, я опаздываю. Я попыталась проскочить слева, но отец, который прекрасно понимал намеки, вдруг выставил свои рога. Отпускать меня в школу он явно не хотел. Он поймал меня за запястье, и стайка мурашек пробежала по моей руке от кончиков пальцев до плеча. — Мне всего-то пару слов тебе сказать нужно, — беспечно отмахнувшись, улыбнулся отец. — Вчера вечером я, возможно, был слишком принципиален… Но ты не подумай ничего такого, хорошо? Неизвестно каким образом я сразу уловила, что речь шла о Борисе. Это было явно — и прямолинейные жесты отца, и его взгляд, и пальцы, стискивающие мою руку все ощутимее — все говорило о том, что он хочет высказать то, что не успел закончить вчера. А вчера мы говорили о Борисе. — Понимаешь, Тео… — он никогда не звал меня полным именем, и вообще редко ко мне обращался. Отец был из тех людей, кто говорит — и сразу понятно, к кому именно обращены слова. — Я не против Бориса. Но ты моя дочь… Девочка, и твоя мать, воспитывая тебя, делала акценты совсем на других вещах… Я сжала кулак, пытаясь заглушить в себе злость, которая неизменно поднималась каждый раз, когда отец заговаривал о маме. Он заметил это, и его пальцы, расслабившись, соскользнули с моего запястья. — Я вижу, что ты спешишь, — сказал отец с холодком. — Школа, — неловко пожав плечами, сказала я. Отец кивнул, о чем-то размышляя. Он по-прежнему не сводил с меня глаз, словно чего-то от меня ждал. — Так я пойду? — выждав несколько секунд и не выдержав томительной тишины, напрямик спросила я. — Конечно, иди, — улыбнулся отец. — Но обещай мне, что если вдруг что… Он замолчал, выразительно глядя мне куда-то в переносицу. От его улыбки мне стало нехорошо. В желудке что-то заворчало, заворочалось, и я, сглотнув, кивнула. Я так и не поняла, что он имел в виду, но оставаться с ним дольше и — тем более — продолжать разговор у меня не было никакого желания.2
31 мая 2020 г. в 18:08
В первый год после маминой смерти я вспоминала ее особенно часто, когда оставалась одна.
На людях срабатывал защитный механизм. Я просто не позволяла себе думать о ней. Но когда что-то — оброненная кем-то фраза, похожая на нее женщина в толпе, чей-то голос — напоминало о ней слишком сильно, я просто залипала на какую-нибудь мелочь — блестящая пуговица на рукаве стоявшего рядом человека, развязавшийся шнурок на собственном кеде, чистившая перышки птичка, камень на земле. Это помогало. Ненадолго, но как будто вводило в некий транс. А потом я переключала мысли на что-нибудь другое, и тяжелый комок отступал от горла, мне становилось легче.
К этому способу отвлечься я прибегла тем утром, когда Борис впервые прогулял школу. Я догадывалась, что ходил он в нее исключительно из-за меня, потому что «Грейнджер, тебя тут заживо сожрут». Но причин не приходить сюда сегодня у него не было — вчерашним вечером мы расстались на дружеской ноте. Не поссорились и даже ни разу не лягнули друг друга ногой. Неужели он обиделся на что-то? Нет, на Бориса не похоже.
Беспокоиться по-настоящему я начала на третьем уроке, когда моя группа по английскому вовсю обсуждала прочитанное, а я не могла оторвать взгляд от парты в среднем ряду. Пустой парты.
— Декер? — учительница английского — высокая и худая, как палка — смотрела прямо на меня. — Не хочешь ничего сказать?
Растерявшись, я не сразу поняла, о чем меня спрашивают.
— Я не знаю, — пожалуй, слишком быстро ответила я, решив, что меня спрашивают о том, где Борис. — Правда, без понятия.
— Очень плохо, — сухо обронила женщина-палка (боже, как же ее звали?), и только тогда я поняла, что спрашивали меня вовсе о другом. Анализ по «Уолтеру» лежал передо мной. Пусть и не дописанный — спасибо Борису! — но он был.
От обиды и досады на саму себя мне хотелось съежиться или — еще лучше — залезть под парту. Досидеть до конца уроков мне стоило больших трудов. Зато сразу же по окончании я запрыгнула в школьный автобус и направилась прямиком к Борису. Кто знает, может, он напился, упал в бассейн и утонул. А может, случилось и еще что-нибудь похуже — пока я практически бежала до его дома по раскаленной от солнца земле, мое воображение успело нарисовать множество ужасных картин.
Гнал меня к Борису не столько страх за него, сколько личный эгоизм. Снова остаться одной я ни за что не хотела. А потерять Бориса — по какой бы то ни было причине — значило для меня остаться одной. Отцу с Ксандрой я и даром не нужна была, в школе меня и вовсе не замечали, и Борис в итоге был единственным, кто хоть как-то обо мне заботился.
Его тощий силуэт я увидела издалека и сбавила шаг. Слава богу, Борис был жив и хлебал водку, сидя прямо на пороге своего дома. От сердца вдруг отлегло, и вместо волнения появилась злость на него и досада на себя. Конечно, с ним ничего не случилось и случиться не могло. Это же Борис.
— Привет, — поздоровалась с ним я, подойдя ближе. Я все еще не могла отдышаться от быстрой ходьбы, и голос надломился — совсем немного, но Борис это заметил. Он поднял голову, и слова, которые я собиралась ему высказать, застряли в горле.
По его скуле расплылся огромный синяк насыщенного лилового оттенка и нос, кажется, был сломан. Сильно ушиблен так точно — под глазами отчетливо проступали синюшные круги. Борис глядел на меня снизу вверх и щурился от солнца, так что его глаза превратились в две узкие щелки. Выглядел он так ужасно, что мне захотелось отступить хотя бы на шаг назад и вести с ним беседу издалека. Но вместо этого, чтобы не обидеть Бориса, я подошла ближе и села прямо на горячую ступеньку рядом с ним.
Он посмотрел на меня, вскинул вверх одну бровь этим своим точеным привычным движением. Потрогал губу, как будто вытирал ее кончиком пальца и, задрав голову кверху, сделал большой глоток из бутылки. Он поставил ее рядом с собой, и я сама не знаю, как так получилось, что я тут же ее схватила. Я пригубила водку, сплюнула горечь себе под ноги, сморщилась. Неужели Борису действительно нравится это пить?
— Не умеешь — не берись, — прокомментировал мой поступок тот, отнимая бутылку. Его голос звучал немного гнусаво. — Ты что-то хотела сказать?
— Больно? — выдала я первое, что пришло мне в голову. Борис усмехнулся.
— А сама как думаешь?
Я невольно припомнила все, что Борис рассказывал про своего отца. Шахтер, вечно находится на объекте, дома появляется крайне редко. Зато когда появляется…
Однажды Борис уже приходил в школу с фингалом. Но тогда ему даже удалось придумать убедительное объяснение, а о настоящей причине появления синяка он рассказал только мне. Отец вернулся. Отец выпил. У отца тяжелая рука.
Очень тяжелая, мысленно подтвердила я, содрогнувшись.
— За что он тебя так? — спросила я, почему-то понижая голос. Пришла мысль о том, что мистер Павликовский все еще может быть в доме.
— Он уехал, — заметив мой взгляд, сказал Борис. — Теперь долго не появится.
И — снова приложившись к бутылке и тронув на этот раз нос:
— На работе проблемы, наверно. Он еще днем, когда пришел, был не в настроении.
Я продолжала с ужасом смотреть на Бориса, зная, что так пялиться просто невежливо, но не в силах отвести взгляд.
— Но при чем здесь ты?
— Ха! Да ни при чем. Просто не вовремя домой вернулся.
Я молчала, не зная, что сказать. Это было ужасно. Это было даже хуже, чем ночные крики моего отца, когда он был в запое.
— Твой отец очень… Necul'turniy, — заметила я, припомнив одно из русских словечек, которым меня научил Борис.
— Не то слово, — усмехнулся тот и снова собрался пить, но я опередила его, перехватив бутылку на полпути.
— Тебе уже хватит. Надо оставить, чтобы обработать твое лицо.
Обрабатывать там было, по сути, нечего. По крайней мере, водка вряд ли бы помогла. Но я все равно смочила ею кровоподтек на скуле. Трогать нос Борис мне не позволил — шлепнул по руке, едва я к нему прикоснулась.
— Ты, наверно, голодный, — сказала я, закончив. Мне очень нужно было заманить его к себе домой, где в аптечке Ксандры обязательно нашлась бы какая-нибудь заживляющая мазь, а сделать это можно было, только прибегнув к напоминанию об одной вещи — вечно пустому желудку Бориса.
— Как волк, — мгновенно среагировал тот. Я все никак не могла привыкнуть к его изменившемуся голосу. — Сегодня ты угощаешь?
— Ага, — откликнулась я.
И сегодня, и вчера, и каждый день.