Не просто способность, натуральная копия все той же мафиозной швали, едва достигшей совершеннолетия, которая грозится, по собственным словам, действовать парочке на нервы чуть меньше суток.
На кухне - любезно предоставленный в распоряжение паренька светлый диван, узкая высокая столешница с хаотично разбросанными салфетками и бумагами, прислонившийся к ней же поясницей Осаму и нервный Накахара, шастающий по собственной квартире из стороны в сторону и задающий уйму высокоинтеллектуальных вопросов: "Какого хера?". Какого хера ты, мелкий дебил, попал сюда? Какого хера, дебил старший, ты смотришь на него с таким умилением и елейным голоском расспрашиваешь про мафию, с треском провалившееся задание и самочувствие нездешнего рыжего сопляка, будто это обычный субботний вечер? Через час усиленной мозговой деятельности Чуя, сменив гнев на милость, ставит перед обоими чай, бормочет про запас крабовых консервов в холодильнике и щедро плещет в свою кружку черный кофе ("Нет, Осам- Дазай, я зол и не буду добавлять молоко, ладно, сахар давай, одну ложку") и позволяет себе смириться с мыслью, что бубнеж под ухом какое-то время будет двойным. На удивление, пацан не задирается, не вставляет лишних шуток, но смотрит пристально и с нескрываемым интересом, в первую очередь не на свою взрослую версию, а на самого мафиози: оглаживает взглядом непослушные, но добротно уложенные длинные кудри, спускающиеся небольшой копной на плечо, привычно выбивающуюся прядь медной челки на лице, широкие плечи, почти столь же по-девичьи узкую как в пятнадцать талию. Глаза все те же,Чуя хмурится, вырывается из цепкой хватки и отступает на пару шагов, отрицательно качая головой. Это даже в мыслях предстает как ебаный пиздец, а в жизни перспектива ощутить на себе ласку нескольких рук - а он помнит, что Дазай никогда не скупился на нежности, при всей своей ублюдочной натуре опекая в первую очередь партнера и заботясь о его если не спокойствии, то хотя бы удовольствии - и прикосновения двух горячих ртов, дарующих мучительные не то поцелуи, не то укусы по всему телу, пугает не на шутку. Говоря откровенно, страх - не то слово. Волков бояться - в лес не ходить, а уж в этой непроходимой чаще Накахара знает все самые потаенные уголки и блуждает вдоль сосен и елей чужих демонов спокойно, без лишней трясучки и эмоций, позволять себе которые в двадцать два он может уже с натяжкой: несмотря на ошибки детектива в прошлом, невозможно раз за разом отвергать его, жесткой пощечиной поставив на место, напомнить о вынужденном разрыве, предательстве и воссоединении столь же ярком, сколь и начало этого несомненно неповторимого дуэта. Но если не испуг, то что? Верность, обмануть которую он не имеет права? Считается ли желание искренним, если это все тот же бинтованный придурок, эта неудачная попытка в косплей мумии, и обязывает ли к чему-то чувство ответственности, связанное с дальнейшими событиями, покуда не известными младшему суициднику? В крайнем случае, это можно списать на сон. Дурное видение, отказаться от которого можно излишне крепким кофе поутру и попыткой зарыться в головой в мягкое огромное одеяло. "Соглашайся", - говорили они. "Будет весело", - говорили они. Ага, как же.
Чуя Накахара раздевается сам. Выглядит совершенно иначе, чем обычно: не ругается вслух отборным трехэтажным, кусает губы, стягивая с себя рубашку - никакого шоу, движения быстрые и по-мужски выверенные. - Только попробуйте, блять, сделать что-то не так. - соглашается без "да", в полной уверенности, что просить в этот раз будет не он, оставшись в одном белье и ошейнике с портупеей - знает, как это действует на партнера, и в действительности, глаза Дазая - обоих - темнеют от желания, яркого и чистого, ничем не разбавленной похоти и толики нежности у старшего, от силы заметной. У Осаму в восемнадцать взгляд жесткий, стальной, пусть и несколько неуверенный - дело не только в ситуации, где он хозяином определенно не является, но и в возрасте, так или иначе оставляющем свой отпечаток. Глаза больше напоминают вишни - спелые, даже слишком темные, и радужка слегка отливает бордовым, как хорошее выдержанное вино. Как запекшаяся кровь в подвалах Портовой мафии. У Осаму в двадцать два глаза теплые, коньячные, и карий кажется даже более мягким, напоминая растопленный горький шоколад, темнея от предвкушения. Если бы нужно было сделать выбор - Чуя несомненно встал на колени только перед ним, даже не для грязных пошлостей - целуя закрытые веки, подрагивающие длинные ресницы, показывая свое признание парой незамысловатых жестов. Но сейчас Дазай сам говорит ему коснуться их обоих, и первое прикосновение второй пары рук и шершавой поверхности бинтов заставляет вздрогнуть от неожиданности: слишком непривычно, пока оба придурка не подают голос, одинаково сладкий, растягивая губы в своих одинаково сучьих улыбках. В этом вечере все неправильно от начала и до самого конца, потому что эти двое даже не планируют раздеваться, и черт, как же заводит чувствовать и видеть призрак своего же прошлого в блядском черном костюме и слишком уверенного и расслабленного детектива в рубашке с парой расстегнутых верхних пуговиц и совершенно не строгом жилете, запахнутом на все пуговицы, с этим чертовым медальоном, что так и норовит скользнуть неприятным холодком по чужой шее и спине. Есть что-то пошлое, жаркое в том, насколько незащищенным Чуя может себя почувствовать - но наравне с этим вместо мурашек приходит какое-то странное спокойствие, подтверждение которому находится буквально пару минут спустя, когда неуверенные губы отстраняются от заманчиво торчащих сосков, ласкать которые можно не только нежно, но и грубо, оттягивая в пальцах и легко смыкая зубы, оставляя доступные только парочке следы, что будут стойко держаться ближайшие несколько дней. Бинтованная мелочь нагло потирается пахом о чуины бедра, и это заставляет вздрогнуть от предвкушения или непонимания, таким ли верным было это поспешное согласие, ни в коей мере карт бланш не названное. - Не дорос еще. - отрезает Дазай, его Дазай, паскудно улыбаясь и отстраняя свою копию твердой рукой, сам пристраиваясь сзади. - Трахать будешь свою шлюшку, когда вернешься и в подробностях расскажешь, как развлекался тут. Чуя, конечно, неодобрительно фыркает для приличия, но лишь отворачивается, мысленно благодаря за ответственность: все же своему придурку он доверяет в достаточной мере, чтобы отдать контроль над ситуацией в его руки. Осаму, ничуть не расстроившись по виду и лишь легко пожав плечами в ответ, действительно перебирается к спинке кровати и подушкам, устраиваясь удобнее. Он не робеет, но коснуться чужого Чуи без разрешения для него - нечто из ряда вон, неправильное, неразумное. Ладони Накахары сами тянутся к чужой ширинке, пытаясь справиться с мешающим ремнем дрожащими непослушными пальцами, когда Дазай, склонившись к его уху, вжимаясь сзади пахом так жарко и горячо, имитируя движения, непозволительно близко, чтобы дать почувствовать свое возбуждение и близость блядски хорошего, добротного траха до трясущихся ног и сорванного стонами горла, шепчет, едва касаясь губами мочки и влажно проходясь языком после: "Ты же не против ублажить меня и ртом, малыш Чуя? Примешь везде, как славная, послушная маленькая потаскушка, которая так жаждет сама оседлать мой член, верно? Давай, чиби, и если хорошо поработаешь, - голоса двух чертовых провокаторов сплетаются воедино, у Осаму из мафии - едва ли не более насмешливый, и тянут одинаково приторно, -то так и быть, я позволю тебе кончить".
Чуя стоит на собственной кровати в постыдном, но довольно привычном подобии коленно-локтевой и немного нервно облизывает пересохшие губы. Перед ним - чертово воспоминание, которое не назвать одним из самых приятных, сзади - проверенный партнер, его, эм, парень - и называть Дазая так все еще неловко, будто они подростки, а они не, и Чуя отнюдь не милая девица, готовая так легко признать себя чьей-то собственностью, но в контексте этого вечера даже такие слова звучат слишком хорошо. Чужие и хорошенько смазанные пальцы скользят быстро, горячо; движения мастерски отточенные и оттого куда более приятные, пока Чуя отводит взгляд, но неловко ласкает второго партнера ладонью, обводя большим пальцем головку, скользя кончиками пальцев по стволу, распаляя, раздразнивая. Оставаться спокойным невозможно, Накахара слишком чувствительный - и позволяет себе и тихий всхлип, и протяжный стон удовольствия, когда пальцы входят до второй фаланги резко и после до основания, разводятся ножницами, подготавливая, чтобы после исполнитель был куда более податливым, не таким узким, как всегда, будто его не берут во всех возможных и невозможных позах умелые дазаевские руки, член, вибр- Это странно, горячо и заставляет терять рассудок, пока тебя втрахивают в матрас в две пары умелых рук, пока мог бы захлебываться стонами, но не можешь даже тихо поскуливать, когда головка чужого члена раз за разом проходится прямо по простате, потому что рот занят, блять, еще одним членом, который берет не менее глубоко и жестко - надо же, зная, как они любят, как любит сам Чуя, без лишней траты времени на дразняще ласковые прикосновения языка, что мокро и блядски пошло широко лижет по всей длине, в следующую секунду взяв за щеку. Если взгляд Осаму темный, гнетущий, и пальцы в мелких порезах от бумаги, не скрытых слоем бинтов, заправляют прядку рыжих волос за ухо слишком нежно и даже интимно, то чертов шепот его Дазая на ухо и его же крепкая хватка в непослушных кудрях, едва сцепленных тонкой резинкой, заставляющая прогибаться в спине и подаваться навстречу, это... что-то особенное. Особенно невыносимое, потому что в один момент ладонь Дазая перестает скользить по чужому члену, и тихое "кончишь, насаживаясь сам, усек?" распаляет до невозможного. Чуя действительно кончает, не касаясь себя, и это ощущается немного мучительно, пусть и очень, очень хорошо - но мафиози из прошлого наконец подает голос, говорит громко и непривычно звонко, что отличается от обычных дазаевских поистине змеиных уст. - О-ой, Накахара Чуя-кун, тебе не кажется, что сейчас ты куда больше похож на моего послушного песика, чем раньше?Это выводит из себя, это заставляет едва ли не сжать чужой член в зубах, злобно зарычав - что несомненно удостоверит Осаму в его догадке - но также позволяет потеряться не только в пространстве, но и во времени - и покорно принять через несколько минут то, что оба Дазая кончают практически одновременно и в него - ох, блять, и рыжий чувствует себя настолько уставшим и довольным, оттраханным и удовлетворенным котом в течку, заполненным до предела, что тянется к своему детективу скорее на чистом инстинкте, хотя обычно после секса предпочитает лежать минуту или две, отходя с устремленным в пространство расфокусированным взглядом. Сейчас он целует свое. Получает заслуженную награду, пока второй Осаму фыркает и в отместку незаметно пинает свою копию в лодыжку, а Накахару тянет за прядь волос на себя - легко, не до боли.
Хотя, пожалуй, попробовать боль тоже стоит. Какая разница, если ответственность потом возьмет твоя старшая версия?***
Около шести часов в чужой картине мира вместо положенных суток? Довольно удобно, чтобы не возиться на кровати втроем, когда один из вас действительно становится лишним, а на смену разнеженным ласкам приходят неловкость и смущение. Ти-ши-на. Чуя облегченно выдыхает, наконец опустившись на диван рядом с мирно, казалось бы, посапывающим детективом, удобно закидывая на него же ноги и скользя в чужие объятья. Мерные щелчки передвижений часовой и секундной стрелок, тихий свист чайника, шелест документов на столе от легкого ветра из приоткрытого окна манят его куда больше, чем шумный подросток с повязкой на лице, управлять которым практически невозможно без определенных точек давления. Беспокойство почти ушло, нависая навязчивой тенью прошлого, но понадобится лишь пара поцелуев в висок, чтобы устранить ее. - Как думаешь, с ними все будет в порядке? Мы не сказали про твой... отпуск. Дазай сонно приоткрывает один глаз, совсем как в старые добрые, и пожимает плечами, притягивая мафиози ближе. - Он видел нас вместе, слизняк. Уверен, после такого представления четыре года разлуки пролетят как мгновение. Ай-й, только не по ребрам, ну Чуя-кун!Когда бинтованный придурок твой, душить подушкой даже приятнее.