От свечей к порогу

      А кому по жребию палочка выпадет долгая, что спица, что охотничья стрела, тот никогда не достроит гнезда, тот выбывает из стаи, насмерть убитый в горло. Тот держит жребий в следующий раз да смотрит беспристрастно и начинает новый круг…       Алише меньше всего нравилось говорить считалочку, вечно она путалась, а остальные смеялись, всю игру портили.       Но это, конечно, всё равно того стоило, потому что — большой секрет, — проигрывать ей нравилось выигрыша ничуть не меньше. И тягучее начало считалочки: «птицы-птицы, вейте гнёзда», и холодные мурашки в животе, когда она протягивала руку за жребием, и долгий миг страха, и, если уж не свезло, тревожное касание веточки к тонкой коже под ключицей. И падение в пахучую, примятую уже чужими телами траву, каждый раз как в последний.       И теперь всегда, когда у Алиши холодели от ужаса вспотевшие ладошки, она шептала про себя как заклинание: «Птицы-птицы, вейте гнёзда…»       Когда Лише исполнилось шесть, мама сказала:       — В школу будешь в городе ходить, — и Лиша так растерялась, что не заплакала даже, уставилась на маму огромными блестящими глазами. Так и не спросила: за что? А поздно вечером, свернувшись одна под тяжёлым лоскутным одеялом, слушала, как за дверью совещаются мама с бабушкой, кто, мол, станет Алишу каждый день до школы водить, и бабушка всё охала, а потом полезла в подпол, и достала кубышку, и они долго считали монеты, а Алиша-то не спала, она всё слушала и думала, чем же так провинилась, и слёзы текли по её щекам и по носу.       И мама ходила в школу, и бабушка — но всё в одну и ту же, у самого поворота дороги, во дворе с голубыми елями. Лиша, маленькая ещё, часто представляла, как станет играть среди елей на переменке, и будет сидеть за партой — с Милой, конечно, с кем же ещё. И чем их школа была хуже той, городской? Бабушка частенько шутила, смотри, Лишенька, мы уже тоже почти город, перестанет им там хватать места, строить у нас начнут, будем городской район, самый лучший, Правобережный. Мама в ответ вечно хмыкала, мол, конечно, а как строить начнут, так первым же делом снесут наши избы. И, увидев испуганный Лишин взгляд, поправлялась: да ну, не снесут, нужен им этот склон, тут всё ползёт, на сваях одних и держится.       А теперь мама, её любимая мамочка, сказала страшное — поедем в город. И Алиша не выдержала, разревелась громко и стыдно, как маленькая.       Хотя город — вот он, виден из окна, благо их изба на пресловутом склоне стоял высоко.       С тех пор мама за рекой бывала всё чаще — одна, без Алиши, а когда была дома, всё равно нельзя было её трогать, потому что мама шила и штопала чужие вещи до самой темноты. Только и можно — сидеть рядом да подавать нитки, следить, чтобы Яков ничего не спутал. Яков, правда, всё больше дремал, устроив подбородок на Лишиной руке. Мама говорила — стареет, ленивый сделался, и тогда, словно в ответ, Яков начинал тарахтеть громко, что машина дяди Сергея. Тогда Алиша гладила его по макушке, между коротких рваных ушей.       Городская квартира ей не понравилась — она была не их с мамой, а съёмная, и Лиша всё время чувствовала себя как в гостях, это не трогай, то не сломай. Да и не квартира вовсе, а комната на общий коридор с соседями, один на всех душ и туалет.       Но Яков, конечно, решил дело. Мама сказала, кот останется с бабушкой, нельзя же её совсем одну бросить. Но Лише казалось, это её бросают в этот дурацкий город, и про себя решила, что место, куда нельзя с Яшей, хорошим уж точно быть не может.       И ещё она думала про школу, упрямо и зло. Буду ходить туда каждый день, не стану жаловаться, ни с кем не подружусь, в школу не дружить ходят, а если бы и так — у меня уже есть и Мила, и Станек, и Бета, никого мне больше не надо. Никого. А как выучусь, стану взрослая, вернусь домой, никогда больше с нашего берега не уйду, вот тогда мама поймёт, что зря меня мучила.       Но в первый школьный день, стоя с огромным бантом на голове, сжимая и разжимая вспотевшие ладони в ритм считалочке, всё равно первой сказала незнакомому мальчику:       — Привет, меня Лишей зовут, а тебя? Будешь со мной дружить?       Поначалу она ещё цепенела от смешков и очень стеснялась читать вслух и отвечать у доски, одноклассники хихикали над тем, как она произносила шипящие, им казалось, будто Лиша шепелявит. Но им быстро надоело — и говорить по-другому Лиша выучилась тоже, но всё равно упрямо шипела. Так говорили и мама, и бабушка, и вообще все, кого она считала родными.       Но иногда, сидя вечером за уроками, при холодном и слишком ярком свете лампы, под ругань соседей за стенкой и равномерный гомон города за окном, она думала: вот убегу к бабушке, она меня не выдаст, никогда сюда не вернусь.       И тут же вспоминала о плотине.       Вообще-то, в детстве, сейчас-то Алиша уже была большая, ей нравилось ходить с мамой и бабушкой через плотину, на городской рынок. Они все одевались в «выходное», Лишу брали с двух сторон за руки, и она обязательно говорила Якову: «Яша, ты за главного!»       Тогда плотина, она же главный мост через реку, разделявшую деревню и город, была каменная. Большой мост в несколько пролётов, с осыпавшимися от времени перилами. Лише запрещали подходить к краю, да ей и самой было боязно, но она видела каждое лето, как ребята из старших прыгали с него солдатиком в воду. Милина мама как-то рассказала, мол, один мальчик так разбил голову о затонувший осколок плиты, но деревенские мальчишки твердили, что всё это враки.       А ещё раньше, это уже говорила бабушка, плотина и вовсе была из дерева. И как-то раз бабушка, которая тогда ещё была девочкой чуть постарше Лиши сейчас, возвращалась вечером с того берега в дождь, и нога её соскользнула и застряла между мокрыми брёвнами. Бабушка кричала до хрипоты, и только через несколько часов её нашёл перепуганный отец. Видно, у каждой семьи в их деревне была своя страшилка о плотине. И раз Лишу не пугали эти истории, ей досталось иное.       Прошлой весной, когда мама ещё и словом не обмолвилась ни про школу, ни про город, плотину перестроили, торопились, чтобы успеть до паводка. Старый краснокаменный мост снесли.       Появившееся заместо него железное чудовище Лиша возненавидела.       Ей нравилось думать, что это произошло сразу, с первого взгляда, как в книжках, где героя никто не мог обмануть, но на самом-то деле, конечно, нет. Издали новая плотина была ничего, и под её рокот славно спалось. И даже когда Алиша поняла, что понырять ей уже не удастся, расстроилась несильно, всего-то на полчаса.       Но в конце недели они, как водится, собрались на рынок, выходной сарафан и две тёплые руки — мамина, вся в мозолях, и морщинистая сухая бабушкина. Они попрощались с Яковом — «ты за главного!», заперли калитку и спустились по узкой тропинке, виляющей по склону между домов да огородов. И там, у самого входа в разверстую железную пасть, Лиша вдруг встала как вкопанная и сказала: не пойду. Её повели всё равно, крепко-крепко держали за руку, говорили с ней, чтобы не боялась, но в ледяном свете ярких электрических фонарей, в этом рокоте, полнящем всё вокруг, стало только хуже. Алиша с внезапной ясностью поняла, как неумолимо грохочет внизу вода. Под ватными ногами словно ходуном ходили тонкие листы железа, и, пусть тут были перила, и мама с бабушкой всё так же держали её за руки, но только ничто не могло спасти Лишу от потока, несущегося вперёд и вперёд, сквозь плотину.       На другой берег Алиша вышла вся зарёванная. И на рынке ей было совсем невесело, и до новых игрушек никакого дела. Она только думала всё время: нам ещё идти обратно, идти там снова, ещё один раз.       И когда всё-таки пошли, она не спорила и не плакала, а только вся сжалась, пытаясь подготовить себя к ужасу, слишком сильному для её тела, такому, что, казалось, сейчас разорвётся грудь. Мама подняла её на руки как маленькую, милая мамочка, так и несла, пока они не вышли на свой берег и Алиша снова не начала дышать ровно. Они спрашивали, но так и не допросились, чего она так испугалась.       — Может, шумит больно громко, — растерянно сказала мама. — Ничего, малыш, паводок пройдёт, станет тише.       Но летняя тишина напугала Алишу только сильнее. Ей казалось, вода затаилась, страшный железный зверь притих, чтобы наброситься, проглотить и утопить её. Лиша даже почти не купалась перед школой, так, плескалась на мелководье.       В общем, сбежать к бабушке одной, без мамы, было совершенно невозможно. Лиша и подумать не могла о том, чтобы остаться с плотиной один на один. С мамой за руку она стоически терпела поход к бабушке на выходные и обратно, и на каждое предложение остаться дома отвечала отказом. Не могла же она оставить бабушку и Якова, бабушке бы мама рассказала, но Яков-то кот, он бы не увидел Лиши и подумал, что она его забыла, не нужен он ей больше. Поэтому Алиша, всё ещё дрожащая от напряжения и пережитого страха, прибегала в дом, скидывала рюкзак с тетрадками и учебниками, и долго-долго шептала Якову на ухо, как сильно она любит его. А Яков в ответ тарахтел — громко, что машина дяди Сергея.       Бывало, по вечерам захаживала в гости Мила с мамой, а то и просто мама, без Милы. Соседям, правда, не нравилось шибко. А Лише раньше не больно-то интересно было их разговоры слушать, а теперь, забившись за свой стол, она жадно впитывала все деревенские новости. И до боли завидовала Миле — та села за парту с Бетой! — и думала, вот вернусь летом, буду не чужая, скажу Станеку: а я знаю, что твой брат по осени женился, и что ты окно разбил — знаю тоже!       В тот день Милина мама пришла одна. Лише налили чая вместе со взрослыми, травяного да с ягодным запахом, с печеньем очень вкусно.       — Ох! — мама Милина вдруг хлопнула себя по колену. — Вы же и не знаете! Яков-то ваш, уже, почитай, четвёртый день домой не возвращается! Баб Вана по соседям спрашивала, не видал ли кто, не кормил. Другой какой кот, и не заметили бы, но Яков-то далеко от дома никогда не, хозяин тоже… — и замолчала, видно, мамочка на неё взглянула как-то по-особенному. Но поздно, Лишино сердечко уже задрожало и замерло.       Виду она не подала, разве что губы дрогнули и заблестели предательски глаза. Сказала: ничего, Яша не пропадёт, он же у нас за главного. Пошёл бабушке за гостинцами.       Но уснуть так и не смогла, ворочалась в шуршавой квартирной темноте, а как только на другом краю кровати просыпалась мама да тянулась мозолистой своей рукой пощупать лоб, Лиша замирала, притворялась спящей. Утром мама хотела ей градусник поставить, всё тревожилась, но Лиша сказала — не надо, ничего не болит. И пошла в школу. Так волновалась, что на чтении перепутала имя витязя, назвала Яковом. И чуть не расплакалась, почувствовала, как от стыда и горя начинает пощипывать щёки, словно мурашки пошли.       Что за Яковом пойдёт — это она сразу решила. Бабушка старенькая уже, ей тяжело, и под кусты она не полезет. А Лиша любимые кошачьи места, ну, может не все, но знала.       И план придумала ещё ночью, пока лежала без сна. Понятно же было, что мама занята, ей работать надо, а одну Якова искать ни в жизнь не пустит. А ждать выходных нельзя было, ну никак же нельзя!       Яков был Лише почти что старшим братом. Спал в детской кроватке, тарахтел, что мотор, чтобы детке спалось крепче, не царапался и не шипел почти, когда Лиша, неразумная ещё совсем, теребила усы и хвост. Лиша и ползать, и ходить научилась под чутким Яшиным присмотром. Отца у неё не было, а Яков — был.       Так что Лиша всё придумала по-умному, тоже как в книжках. Поиграла днём во дворе с Валей, школьным своим приятелем, пообедала, села делать уроки прилежно, без напоминания. Маме было не до того, она снова шила, только и прерывалась, чтобы усталые глаза протереть. И никто не держал ей катушки. И ниток не спутывал. Алише сделалось маму до слёз жалко: и бабушка далеко, и Яша потерялся — а ну как, и она, Лиша, не вернётся? Тогда она на черновом листочке наскоро начиркала записку, печатными буквами, они у неё пока ещё лучше прописных выходили и быстрее: «Мамочка, ты не пугайся, я не потерялась, я пошла искать Якова. Я тебя люблю очень-очень, но мы с тобой дома, ели на обед суп и пюре, а Яшенька там один, ему холодно и боязно. Я его бросить не могу».       Написала — и задумалась, как бы так сделать, чтобы мама письмо увидела, но чуть-чуть не сразу. В счёт положишь, так и вниз до двора спуститься не успеешь, мама всё прочитает, она всегда счёт проверяет первым. А в язык — вдруг да не увидит? — у Лиши с языком хорошо, мама не всегда его смотрит. Подумала и сделала приписку: «Ты прости, что я в язык положила письмо, только я боялась, что ты счёт проверять начнёшь, увидишь и не пустишь. Я бы никогда-никогда от тебя не убежала, если бы не Яшенька!»       Как у них с мамой было заведено, после домашних заданий Лиша шла ещё поиграть во дворе, на облезлой железной горке да скрипучих качелях, пока мама проверяла уроки, а потом они вместе ужинали и Лиша помогала мыть посуду и готовить на завтра.       Так вот, выйдя во двор, уже по-осеннему распахнутый ветрам, холодный, Лиша посмотрела наверх, не видно ли маминого силуэта у окна, и бочком прокралась к тропинке между домами. Никто её не заметил. В городе все друг другу чужие, никому дела нет.       А уж там, среди чужих безликих домов, одинаковых, что картонные коробки, припустила к реке во весь дух. Уж конечно не запомнила бы пути, вихляющего дворами, подальше от дорог, если бы не ходила каждые выходные к бабушке!       Небо затянуло тучами от края до края, ни единого просвета, накрапывал мелкий дождик. Лиша натянула на голову шаль и капюшон куртки и побежала быстрее. А ну как увидит мама, что дождь идёт, раньше времени станет со двора звать.       По городу было ещё ничего, и жёлтый свет фонарей разбивал предгрозовую темень, но у самой реки, на пути к плотине, ещё только расходящийся дождь уже превратил измолотую колёсами дорогу в сплошное глинистое месиво, в котором увязали ноги. Плотина рокотала вспенившейся водой, даже воздух вблизи от неё вибрировал от этого звука. Лиша одеревенела, ноги стали как ватные. Ей захотелось домой, к маме, а лучше бы и к бабушке, расплакаться у них на руках, прижаться к плечу, и чтобы её успокоили и пообещали, что Яков вернётся сам. Но штука была в том, что она, взрослая уже, не маленькое дитятко, знала, что Яков может и не вернуться. Как бы ни боялась Лиша, у неё и куртка была, и шаль, и сапоги новые, а Яков остался где-то там совсем один, без всего. Вдруг его лиса погрызла или подрала чужая собака, не из соседских, знающих? Вдруг он лежит в сырой темноте, плачет, голодный, замёрзший, ждёт, когда Лиша придёт за ним? Однажды, когда Яков подрался с соседскими котами и ему порвали ухо, Алиша слышала, как он кричал от боли — долго и тонко, как ребёнок. Так что как бы она теперь ни боялась, а Яше-то могло быть в десять, в сто раз хуже.       И потому Алиша начала аккуратно спускаться по склону, где съезжала, где тормозила сапогом о попавший на пути камень, где и вовсе почти на карачках ползла. Не так уж сложно — шепчи себе под нос, птицы-птицы, вейте гнёзда, да шагай в ритм, а ноги сами дорогу найдут. И совсем не страшно, это так она себе твердила, главное не слушать, как рокочет гроза, как смеётся над ней плотина. Ухватись за ветку, всё равно опора, чтобы быстро не соскользнуть, птицы-птицы — и у-у-ух!       Ветка треснула и Алиша кубарем скатилась к самому входу, измаралась с ног до головы, ещё и коленку о камень разбила. Но заплакала не от боли и холода, а от того, что в руке у неё осталась длинная ветка. Проигрышный жребий.       «Значит, я уже умерла», — подумала Алиша чьим-то чужим, до странного спокойным и взрослым голосом. Отряхнула куртку и штаны, утёрла слёзы и шагнула в светлую раззявленную пасть, пахнущую металлом.       Где-то в невидимых глазу прорехах железной шкуры завывал ветер. Лиша вся дрожала, чувствуя себя маленькой и беспомощной. Но — первый шаг, второй, третий, а дальше уже пошло легче. Смотри себе, иди по прямой. Даже если сердце стучит как бешеное.       А потом оно словно замерло — и у Алиши перед глазами грянула тьма. Она едва ли успела испугаться, что я, ослепла? — как раскат грохотнул прямо над головой, плотина отразила его эхом, застонала под ударами непогоды. Лиша упала на колени, закрыв уши ладонями, зашипела от боли.       У них дома, в деревне ещё, во время грозы частенько выбивало свет. Тогда они выключали всё из розеток, а потом бабушка доставала керосиновую лампу и они втроём сидели за кухонным столом и играли во что-нибудь.       Всего-то и нужно было идти по прямой, верно? Но попробуй это сделать в кромешной темноте, когда только вдали да сзади то и дело выблёскивал зеленоватый отсвет молний. Лиша собралась с духом, вытянула вперёд руки и веточку, свой несчастный жребий, и пошла. И кто-то взрослый и спокойный внутри неё подумал: «Я уже умерла, вот стрела, что убила меня, чего мне теперь бояться?»       Теперь мне водить.       Шла, покуда не уткнулась во что-то. Ощупью поняла, что это перила, вот вдоль них и пошла. И как попривыкла к раскатам грома, стала замечать и иное. Не только как грохотало в недрах плотины, сдерживая напор воды, а как она дышала, что загнанный зверь, как ворчала и вздрагивала от вспышек молний. Кричала долго и тонко. Алиша тогда замерла на середине шага, насторожилась, а потом — чего мне теперь бояться? — приложила ладонь, потянувшись, за перила, к холодному железному боку. Плотина жила. Где-то в ней, лишённой света, всё равно жили моторы и механизмы, а чем они питались, этого Алиша не знала. Она только слышала, как жужжит и рокочет под ногами, как бьётся заполошно механическое сердце.       Темнота обвила Алишины плечи ещё одной шалью, тёплыми птичьими крыльями. Нежным пухом опустилась поверх. Лиша погладила робко металлическую стену и пошла дальше, вот так неудобно вытянувшись в бок, на носочках. Больно неудобно было, подумала, пригнулась, проскользнула между брусков перил, так и пошла, держась за стену.       Сколько тут ни ходила, никогда не оглядывалась по сторонам, не до того было — выбраться бы поскорее на свет! И не помнила совсем, что тут ещё лестницы какие-то. Когда нога наступила в темноту, Лиша взмахнула руками в попытке удержаться, но перила не нащупала, зато уронила ветку и больно ударилась рукой о край… ну, того, куда падала. От обиды даже не заплакала, разозлилась. Я тебя утешать, а ты!..       И испугалась на секунду снова: вдруг мама не увидит записку, не станет тетрадку проверять, никогда меня тут не найдут, никогда!       А потом сверкнула молния, и в темноте что-то отразило её свет, и Лиша в голос завизжала от ужаса, а уже потом дрожащим голосом, сиплым от слёз и крика, спросила:       — Яшенька?..       И протянула руку, сама себе удивившись. Не испугалась ни крыс, никого вовсе. Как будто точно знала. Не гладила, не трогала, а только протянула ладонь, и пушистый мокрый лоб сам ткнулся в неё, боднул легонько, как всегда.       Лиша на ощупь придвинулась к нему ближе. Яков был сырой, пах мокрой шерстью, грозой, как и всё вокруг, и немного сладким и гнилостным, как тогда, когда ухо рваное воспалилось и Лише пришлось промывать его и счищать желтоватый густой гной. Алиша побоялась его трогать, села на колени, подогнув под себя ноги, расстегнула куртку и так и замерла. Они были втроём, она, Яков да плотина, надёжно обхватившая их панцирем, словно птица-мать, укрывшая птенцов. Она ворчала приглушённо, а потом рявкнула в ответ громовому раскату, будто шерсть встопорщила, моё, не тронь, не дам! Где-то внизу шумела вода, но для Лиши сейчас ничего не было, кроме этого маленького закутка и испуганного, раненого Якова.       В конце концов, он забрался к ней на колени, всегда так делал. Тогда Лиша обхватила его руками, замотала в шаль потеплее, застегнула пуговки на куртке, сколько вышло, Яков-то был немаленький. Но не встала, нет. У неё ещё было дело.       — Палочку ты у меня отобрала, — сказала она, и железная темнота отразила её голос. — Теперь ты водишь. Повторяй за мной: птицы-птицы…       От начала до конца произнесла считалочку, ни разу не сбилась. И эхо вторило ей, будто плотина взаправду училась играть.       А закончив, Алиша встала и, прижимая к себе кота одной рукой, пошла наверх, держась за стену да ощупывая ногой каждую ступеньку, прежде чем сделать шаг. Пролезла под перилами, подумала — вот глупо-то будет, если я сторону перепутаю и не к маме выйду, а к бабушке! Но пошла туда, где догорающий свет молний был ярче и ближе. На самом пороге почти остановилась и сказала:       — И спасибо за Яшу! — а кот пригрелся у неё на груди, даже тарахтел немножко и подрагивал то и дело. Плотина отвечала ему тем же тарахтящим рокотом, не ревела вовсе, а мурлыкала, только по-своему, как большой зверь.       А снаружи не было солнца, и темень не вечерняя, а густая ночная, не расступилась, и склон, пусть пологий, всё ещё был скользким от грязи, что зимняя горка, попробуй поднимись с одной-то свободной рукой.       Но наверху Лише светили неспящие городские огни, множество их, выхватывающие из мрака ближние дома с тёмными окнами, будто дремлющими, затаившимися перед лицом грозы. И все они были чужие, но как будто любое из них могло оказаться маминым. И фонари, эти жёлтые фонари, не меркнущие, когда погасло всё вокруг, показались Лише настоящим чудом.       И тёмный силуэт, вычерченный ими там, наверху склона.       — Мама! — закричала Лиша. — Мама! Мы с Яковом здесь! Мы идём к тебе!