От свечей к порогу

      Альку в деревне все соседи звали Подменышем. Слово было как будто обидное, но Алька ничего, приноровилась, да и они это всё не со зла, а так, по привычке, вот въелось же, Подменыш да Подменыш. А и ладно, думала Алька, заплетая рыжую, что Пиштские травы, косу вокруг головы, плотно-плотно, только у лба непослушные суховатые локоны выбивались и липли к коже.       Впервые она, стесняясь, сказала, что с ней что-то не так, родителям, когда ей стукнуло одиннадцать. Что-то неладное тогда началось с её телом, Альке это не понравилось, страшно было вылезать утром из-под одеял, стыдно ходить купаться на реку. Алька сжимала да разжимала пальцы, так что костяшки белели совсем, и веснушки на них становились яркими, как будто руки исколоты иглой. А когда сказала, стало легче, как будто иголки кто повыдергал, и из рук, и из горла. Матушка только долго молчала, а потом крепко обняла Альку — так крепко, как не обнимала с самого детства, и баюкала в объятьях тоже как дитятко малое. А потом сказала: ты, маковка, горемычный мой подменыш, не в своём теле живёшь, такая уж судьба. И прежде, чем Алька успела испугаться, матушка горячо зашептала на ухо, мол, не отдам тебя, маковка, я тебя растила, ты мой детёныш, человечий.       Алька застеснялась такой любви. Спросила: можно ли будет платье носить, как другие девчонки?       Тогда вмешался отец, до поры молчавший. Сказал, мать верно говорит, ты у нас, маковка, в мальчишечьем теле родилась, станешь платья носить да косы заплетать — заберут степные духи, уведут в свои холмы. Их будешь, не наша.       Алька той ночью долго плакала, и сама не могла понять, отчего. То ли от страха, что сейчас тварь с горящими глазами да когтями в земле и крови постучится в окно и уведёт её, а то ли от сокровенного ужаса, осознания невсесильности родителей. А утром встала, и вроде-то и ничего, чуждое, неуютное тело теперь сделалось ей доспехом. Алька гляделась в зеркало и видела не своё лицо, а словно забрало. Так было проще, как будто в прятки играешь, но только всерьёз.       Тайна щипала язык и щёку изнутри, так что Алька то и дело одёргивала себя, чтобы не стискивать зубы — но молчала, и была уверена, что родители молчали тоже. Но всё равно разошлось, Алька-то уверена была, что это всё соседка, злюка Пола, поди ж пойми, как узнала, а всё равно растрепала всем. Альке так и мерещилось, как Пола горбится у них под окнами, всё подслушивает, чтобы потом визгливо кричать вслед: «Подменыш! Подменыш!»       От стыда и обиды у Альки щёки горели, а когда они горели — она знала — крупные веснушки становились как будто ярче и делались похожи на рябые перья материнской любимой курицы. Чтобы никому не показываться, Алька забивалась под кусты смородины. Там, под переплетением густых душистых листьев, её вовсе не было видно. Матушка знала, где её искать, да ещё знала лучшая подружка, востроглазая Рамуте, ну да ещё отец ухмылялся в усы, когда Алька как из ниоткуда появлялась за его спиной, но больше — никто!       А если вытянуться на тенистой земле на животе промеж кустов, пахло ещё сыростью, торфом, солнцем и странно привычно — мелом. Альке нравилось, как после дождя под смородину, куда не пробивались сквозь плотную листву капли, сползались дождевые черви. Заворожённая, она смотрела, как они извиваются, медленно расправляют да стягивают членики мягких скользких тел. Землистый запах заполнял ноздри, и Алька, подтянув под себя коленки, чтобы не испачкать рубаху, расчищала червям путь, отодвигая слипшиеся комья дёрна с их пути, и ногти у неё делались чёрные.       Рамуте морщилась, когда Алька ей про червей-то рассказала, но в тот день прибежала сама, пыхтя, пробралась под кусты со стороны изгороди, где не видно никому, и уселась рядом, прижала к груди блокнот, который ей сестра прислала из города, с чистыми плотными листами.       — Рассказывай, — выдохнула она, и Алька поняла, что рассказать и правда придётся. Всё лучше так, чем если Рамуте наслушается сплетен.       Но только никак не могла собраться с мыслями, и вот тогда поняла, отчего так странно и долго молчала маменька. Рамуте сидела рядом, то сопела, то ёрзала, и резные лиственные тени плясали по земле да по их чумазым коленкам. Алька отломала тоненькую веточку и принялась обводить их, чтобы хоть как-то сосредоточиться.       — Большая тайна? — спросила Рамуте обстоятельно.       — Очень, — ответила Алька. Подружка замолчала, будто колеблясь, и уточнила:       — Больше, чем про то, что Якоб Жужанну за сараем поцеловал?       — Больше, — серьёзно подтвердила Алька. Тоже мне, подумала, за сараем любой дурак целоваться может, а тут дело серьёзное.       Рамуте посопела ещё пару минут, тяжело вздохнула и, словно оторвав от сердца, протянула ей блокнот да огрызок грифеля.       — Маменька сказала, я — Подменыш, поэтому я девочкой в теле, как у мальчика, живу, — прошептала Алька, а её пальцы, все в грифельной пыли, выводили на бумаге поезд с чередой вагонов, выстроившихся на рельсах, белые вершины скал вдалеке, стаю перелётных птиц, а среди них крылатого змея с когтистыми лапами. Змей получился ушастый заместо рогатого и нескладный, а рельсы стояли на боку, потому что Алька не умела нарисовать по-другому, но вышло всё равно хорошо. И совсем нестрашно даже — это говорить, то есть. Рисовать ей никогда страшно не было.       — Ого-о-о-о, — выдохнула Рамуте, широко распахнув глазища и смешно округлив рот. Алька торжественно кивнула. И протянула мизинец, сцепила с пальчиком Рамуте, чтобы никому-никому.       — А как тебя зовут? — спросила Рамуте, помявшись. — Если по-настоящему.       — Алька, — сказала она сразу же, имя пришло на язык легко, будто всегда там было, ждало только своего часа. Рамуте надулась.       — Так неинтересно совсем, — призналась она. — Духов так не зовут. Ты жаворонок, вот ты кто, — и хлопнула в ладоши, — я у бабушки спрошу, как на старом языке будет!       Бабушка Рамуте Альке нравилась, и к ней пошли вместе. Но та то ли не поняла, чего от неё хотят, а то ли попросту забыла слово. Но поезд и крылатого змея ей показали всё равно.       Слово приснилось Альке ночью, пёстрое и вертлявое, словно жаворонок, вспархивающий с поля, от него теплели щёки и щекотало язык.       Но осталась она всё равно Алькой.       Или Подменышем.       Тем летом Алька обгорела на солнце так, что несколько дней лежала с температурой и тихонько хныкала от боли. Застряла с Рамуте на речке, позабыла о времени, и на тебе. Маменька сидела рядом, гладила по волосам, веером раскинувшимся на подушке, просила потерпеть. Говорила, что станет легче.       Стало легче. Когда обгоревшая кожа спустя несколько дней начала облезать, Алька чуть не засмеялась от радости. Думала — сделаюсь настоящая, не нужно будет ни игр, ни пряток, вот соседи-то удивятся!       Только она взглянула после в зеркало, и всё было так же, ничего не изменилось, отражение было чужое. Алька даже рукой пошевелила, чтобы убедиться — это точно отражается она, а вовсе не духи морочат глаза.       — За один раз не слезет, — подумав, сказала ей Рамуте. — Доспех, он же толстый должен быть. А слезать будет по чуть-чуть. Но ты не обгорай больше, а то тебя снова из дома пускать не станут!       Больше тем летом Алька на солнце подолгу не сидела, но про себя думала, что Рамуте права. Пара лет, подумаешь, и слезет вся кожа, а под ней будет Алька. Некуда торопиться. Незачем. И лежать в кровати, так что не повернёшься, сразу горит, ей не понравилось.       Так и тянулись годы, и Алька терпеливо ждала, когда же чужое обличье облезет с неё, как ореховая скорлупка. Так во всех старых сказках бывало, терпеливых и смелых всегда спасают от проклятья, но Алька планировала спастись сама, знать бы только, как. И к прозвищу Подменыша она привыкла, эка невидаль, подумаешь. Даже приятно немного, быть не обычной девчонкой, а сказочной. И платье ей Рамуте притащила — старое сестрино.       Сестра у Рамуте жила в городе, приезжала так, раз в год или два, но часто присылала письма, а то и вещи, это называлось «с оказией». Её письма, связанные бечёвкой, Рамуте хранила под подушкой, и там же лежал Алькин рисунок с поездом и крылатым змеем, очень уж он Рамуте понравился, пришлось отдать.       Но зато Альке досталось платье, поношенное, ну и пускай, совсем по росту, тёмно-зелёное, с летящими рукавами, присборенными у запястий. Алька его на людях не носила, прятала в сундук на чердаке, а иногда, пробравшись туда, крутилась перед зеркалом, распустив волосы, и думала, как же станет однажды хорошо.       В общем, было даже ничего — пока Альке не стукнуло шестнадцать.       Как заканчивали собирать урожай, всегда отмечали целой деревней, всё равно что Пороги да Свечи. Как же, работа окончена, отдохнуть теперь можно, прежде чем за что новое браться. Альке давали разрисовывать полотнища, больно хорошо у неё получалось, и Рамуте была рядом, подкалывала края скатертей, укрывавших скамьи, подрезала торчащие нитки, а то и штопала дыры, если где случится. За работой они болтали, было весело от предвкушения праздника, и немного щекотно ладоням, солнце светило, весёлое, щурящееся из-за лёгких облаков.       Алька к самому концу, собравшись с духом, нарисовала на краю полотнища себя — с двумя косами, не подвязанными вокруг головы, в зелёном платье. Оно ей к шестнадцати едва ли не мало сделалось, но ничего, чай, руками махать не надо, а как пора придёт, у неё будет столько платьев, сколько нужно.       И полотнище вышло хорошо, лучше, чем в предыдущие годы даже. На нём были и рыжие травы, и меловые круги в благодарность степным хозяевам, и все-все овощи, что они собрали, пузатую тыкву Алька срисовала с настоящей, лежащей посреди стола.       От того, как все нахваливали Альку родителям, краснели щёки, но она была так счастлива, что о веснушках-рябинах даже не подумала. И в ладоши хлопала со всеми вместе, когда Рамуте позвал плясать чардаш соседский паренёк.       — Мы думали, ты… — начала было матушка и смолкла.       — Что? — не поняла Алька, но матушка махнула рукой, мол, нет, не бери в голову, так. Алька и забыла, ей плясать совсем не хотелось, ей и так было хорошо. Лучше всех на свете.       Пока Пола не подошла к полотнищу, растянутому над столами.       Алька, честное слово, Поле ничего плохого не сделала. Не дружили они с самого детства, Пола вечно Альку задирала, ну, та огрызалась в ответ, пока малая была, потом научилась мимо молча проходить. Родители говорили: ну что ты, хорошая девочка, но Алька к ней лишний раз старалась не соваться, пусть другие с Полой дружат, а им с Рамуте и без того хорошо.       И вот тут она как во сне увидела, что Пола приподнимает край полотнища, аккурат тот, где Алька нарисовала себя — будто чувствовала. Приподняла и хохотнула, громко так, резко, чтобы точно все услышали. Издевательски.       — Это ты, что ли? — громко спросила она. Или Альке показалось, что громко, потому что ничего больше она разобрать не могла. Шум праздника обратился невнятным гулом. Альке нечего было стыдиться, правда же, нечего, но краска всё равно лицо залила.       — Тоже мне! — Пола повернулась к ней лицом к лицу, вздёрнула нос, будто рисунок её чем обидел. — Всё ты выдумываешь! Всё! Вруша! Не Подменыш ты никакой, а просто вруша!       Алька молчала. Кусала губы и сжимала руки так, что ногти впивались в ладони. Не она себя Подменышем назвала, не она всей деревне растрепала, не она…       — Алечка, — испуганно позвала её Рамуте, вцепилась в рукав робко, как котёнок.       — Алечка! — повторила Пола, и родное имя, нежное, словно мякоть моллюска, обнажённое передо всеми, беззащитное, показалось Альке уродливым и нескладным. — Вруша ты! Тамаш! Тамаш! Тамаш!       — Замолчи! — заорала Алька в голос, но было поздно, потому что рыдания уже прорвались наружу, и это значило, что она проиграла, что она совсем проиграла, а те, кто проиграл, не выдержал испытания, остаются проклятыми. Захлёбываясь слезами, она бросилась к Поле, но её не тронула, нет, сорвала со столба дурацкое полотнище и побежала прочь, чтобы только никто не видел, что она плачет.       Хотя было поздно. Она знала это. Было уже поздно.       Где-то за спиной пронзительно кричали друг на друга Рамуте и Пола, кто-то двигал скамьи, вскакивая, гомонили удивлённо деревенские, трещал костёр. Там Альке не было больше места.       Облака, сгущаясь, застилали беззаботное солнце.       Когда прибежала домой, сердце колотилось так, словно готово было выскочить из груди. От ногтей на руках остались алые лунки, а Альке хотелось и лицо себе расцарапать, содрать маску, сделавшуюся бесполезной, скорлупу на месте доспеха. Она плакала навзрыд, пока не заболела голова, пока глаза не застил густой щипучий туман. Отмахнувшись от него, Алька взбежала по лестнице на чердак. Дом был пуст, он вырастал вокруг неё, скрипучие половицы — третья и пятая справа, на люке следы от срезанных сучков, шершавое кольцо. Алька вцепилась в него, привычное с детства, как в спасение. Это был её доспех, её убежище, а вовсе не чужое лицо, глядящееся из зеркала.       Рябинки веснушек на руках дрожали и множились, пока она доставала из сундука запрятанное там платье и надевала его. Пуговицы зацепились за сплетённую вкруг головы косу, Алька дёрнула до боли, расплакалась ещё громче, дрожащими пальцами расплела волосы, и рыжие локоны хлынули на плечи. Запутались в пуговицах.       Она стояла и смотрелась в бледное оконное отражение — маленькая Алька в чужом платье, растрёпа с неубранными косами, рыжий веснушчатый подменыш, степное дитятко. О стекло бились первые капли дождя.       Такой её родители и нашли.       — Маковка, — ласково позвала мать с лестницы, предупреждая, что они идут, и Алька была ей благодарна, пусть дом и предупредил её первым, он-то всегда был на её стороне. Скрипнули половицы, дрожью чуть ощутимой завибрировала лестница. — Маковка, ну что же ты… — и осеклась, увидев Альку. Словно на чужого ребёнка глядела. От этого сделалось больно — и так горячо за глазами, как будто вскипали там непролившиеся ещё слёзы.       Никто не спросил, откуда у неё платье.       — Помнишь про игру в прятки, маковка? — спросил отец и положил ладонь ей на плечо. Рука у него была тяжёлая и тёплая, вся в мозолях, и Алька так ясно видела на ней веснушки — бледные-бледные крапинки, такие же, как у матери на щеках и плечах.       — Это не игра! — закричала она, вырвалась. Половица натужно заскрипела под босой ногой. — Не игра это, это я! Не хочу больше прятаться, не могу!       Ей было стыдно перед ними, но только ничего уже было не исправить, и боль была сильнее стыда. Алька их любила, и молчаливого добродушного отца, и мать, прозвавшую её маковкой, потому что, мол, веснушки-крапинки на лице, как у сдобной выпечки маковая начинка, даже слаще. Но всё равно это было, как будто они и не видят за ладно выстроенной защитой свою родную Альку, настоящую и живую.       Она прогнала от себя мысль, что они врали ей всё это время, просто чтобы вела себя примерно. Это было бы слишком больно.       Дом скрипел и стонал под надвигающейся бурей, когда Алька выскочила на улицу, вырвала руку у матери, спускаясь по лестнице, мазнула пальцами по дверному косяку, как прощения просила. Пробежала по улицам, опустевшим вмиг, как и не было никакого праздника. Алька знала, что чужие глаза следят за ней из окон, и слёзы обжигали ей глаза.       А степь — степь приняла её в свои объятья, как родную.       — Забирайте! — закричала Алька в нахмуренное небо, сведённые брови серых в прозелень туч. — Я здесь, вот она, слышите?! — и собственный сорванный от рыданий голос впервые не показался ей чужим. Словно опала-таки искажавшая его скорлупа.       В рыжие травы, погнутые ливнем, она опустилась на колени. Пахло сенокосом, сырой землёй, странно привычно — мелом. Податливая влажная почва замарала подол платья, на ногах оставила полосы и разводы. Алька закрыла глаза ладонями и зарыдала, свернувшись комочком у склона холма, и ей мнилось, что там, под слоем дёрна, под меловыми костями, там, где бьётся горячее степное сердце, дождевые черви в своих норах лениво ворочают жирную чёрную почву, пропуская её сквозь себя неумолимо и бесконечно.       Вкруг неё на перистых венчиках ковыля разгорались изумрудные огни-речники, словно сплетали хоровод.       А как ливень закончился, Алька поднялась с колен и нетвёрдой походкой направилась обратно в деревню. Подол, мокрый насквозь, хлестал её по коленям. Да стелились по ветру распущенные косы — рыжие, что неуёмные Пиштские травы.