Алый, кармин, киноварь, цвет алого пламени, красный цвет марса, эта кровь — единственный оттенок её платья в тот вечер. Красный цвет высокого риска.
Она течёт от носа к подбородку, огибает резко очерченный контур пухлых губ, Тэхён видит её, когда поднимает голову и ловит больной взгляд в испещренном ржавыми отметинами зеркале с тонкими паутинками трещин. Линии скул ломаются о них, искажаются черты лица, отражаются — розовые белки глаз с красной сеткой лопнувших капилляров вокруг чёрного месива из радужки и зрачка. Стресс, недосып, плохое питание, курение, употребление алкоголя и наркоты — причин больше, чем симптомов. Тэхён дёргано садится на бортик старой ванны мятного цвета, наклоняет лицо над раковиной и споласкивает его пригоршнями холодной воды; горячая — перебоями, как повезёт. Кровь лениво сползается к стоку разбавленной гуашью, цепляется за трещины в керамическом покрытии, застревает в грязных сколах густыми всполохами. Единственная лампочка в ванной мигает нервной дрожью, бесится больным оранжевым светом, бесит парня. Рядом с домом, квартиру в котором он снимает, — железнодорожные пути, электричество сходит с ума каждый раз, когда под окнами проезжает поезд. Долбится скрежетом и лязгом железа прямо в виски. Ким одевается во всё чёрное: обтягивающие джинсы, застиранная футболка и более менее приличный свитшот. У чёрного мало оттенков; он удобный и надёжный, комфортный. Безопасный и абсолютно понятный. В коридоре (который ещё и спальня, и кухня) он скрывает отросшие волосы под бейсболкой, прячет за чёрным козырьком взгляд больных глаз и дикую усталость от этой ебанной жизни в этом городе. Музыка из клуба слышна ещё на подходе к нему, ещё до поворота, когда улицу освещает полтора работающего фонаря, не светит — отсвечивает жёлтым, подгнившим. Но стоит завернуть за угол, как света становится немногим больше, — к убогому фонарю напротив добавляется вывеска с облезлыми неоновыми буквами, и под козырьком висит простая лампочка, собирает в жёлтый кружок алкашей и малолетних шлюх, — наркоманы попрятались в кустах. На крыльце перед клубом Тэхён и ловит Юнги. Мин не относится ни к кому из перечисленных, он подбитый острым камнем меж лопаток, сброшенный на землю, извалявшийся в грязи. У него вдоль позвоночника багряная кровь сочится из-под разбитой корки ран, а под старыми кедами стоптаны нежные перья, паутиной сплетённые, изгаженные грязной подошвой. Он — священная статуэтка, обласканная, до блеска начищенная белыми императорскими руками, украденная под покровом ночи из искусной драгоценной коробки. Завёрнутую в вонючую дырявую тряпку сунули её подмышку и шмыгнули в тёмную подворотню, чтобы, в итоге, толкнуть кому по дешёвке. Юнги слишком хорош для их помойной ямы, его здесь некому оценить, как следует, по достоинству. Только смазливый что пиздец, со своим маленьким личиком, острым подбородком и нежными щеками. У него аккуратный маленький рот с розовыми губами и блестящие маленькие глазёнки, кожа словно самый настоящий песочный сахар. Из-за последнего кстати и называют — Шуга, хотя его самого это бесит до скрежета зубов. Если бы не удар справа, то пиздец был бы этому Юнги. Но Мин думает, что ему и так пиздец. — Я уже в говно, — смеётся он и бросает бычок сигареты в сторону, жмёт руку Тэхёну. Они вваливаются в маленькое помещение клуба вместе, стойко удерживаются на ногах от напористого душного воздуха с примесью перегара, пота и блевоты. Есть здесь ещё один запах, но местные уже почти привыкли к нему, — это еле уловимые отголоски гари, дотлевающей в заново покрашенных стенах. Лизни — и соберёшь языком красный пожарище, чёрный дым, треск и скрежет, крики, гомон, ор и вопли, чужие смерти. И об этом уже почти никто не помнит, до этого уже нет никому дела, прах человеческих костей смешался с новым цементом, закатали трупы в бетон. Юнги растворяется в неоновой подсветке и выныривает обратно с двумя пластиковыми стаканами, до краёв наполненных какой-то жижей. У него безбожно растянута горловина старой футболки, практически обнажена тонкая ключица, и он сдувает с глаз упавшую высветленную чёлку, дёргает уголком губ; дёргаются члены в штанах у мужиков, стоящих рядом. Жижа в стакане оказывается пивом, замешанным с чем-то крепким, и хорошо, если это водка, плохо — если самодельная бодяга. Тэхён опрокидывает в себя почти полстакана залпом, чтобы не успеть распробовать мерзкий вкус, а Юнги растягивает, по глоточку. Он вместе со стаканом утекает на танцпол, такой весь маленький, гибкий и тонкий, ластится к толпе потных парней и девушек, дёргающихся под долбящий ритм из колонок. Тэхён ненавидит танцы, громкую музыку и мужиков, облизывающих Мина одним взглядом, зажимающих свои ширинки ладонями под столом. Но здесь тусуется Чон Хосок, он же Джей-Хоуп, что называет себя надеждой этой дыры. Значит, можно раздобыть какую-нибудь дрянь и забить на всё до следующего дня. Чон — всем известный наркоторговец, сам же себя таковым не считает. Он дарует частичку счастья в этом дерьме, помогает забыть, то где они все живут, кем являются и ни у кого здесь нет шанса выбраться отсюда. Лишь забыть и забыться на время. Хосок обнаруживается в туалетной кабинке без двери, он опирается спиной на стенку и одной ногой, согнутой в колене, — прямо на ободок толчка. Все его привычные пакетики раскиданы на бачке унитаза, и в его кабинку уже стоит очередь из обдолбышей. — Хэй, дурик, гони сюда, — машет он рукой Тэхёну, ласково подзывает к себе, отпихивая пару близко стоящих к нему укурков, пропускает его без очереди. Они с Кимом жмут друг другу руки, и без лишних предисловий Хосок тянется пальцами в задний карман джинсов, доставая оттуда маленький пакетик с двумя круглыми таблетками. Он не продаст Тэхёну это дерьмо, разбросанное на бачке. Уверенным движением пальцев таблетки кладутся на влажный язык и запиваются остатками отвратительного пойла из стакана, что притащил Юнги. Тэхён глотает. Он возвращается в зал, растекается по стене, садясь задницей на пол, ловит красные всполохи неона плотно сомкнутыми веками. Музыка долбит всё так же нещадно, народ толпится, орёт и хохочет, — бьётся одним живым организмом, месивом. Тэхёна обходят стороной, иногда спотыкаясь об его кеды, а потом приходит Юнги со своими тонкими холодными пальцами, оттягивает козырёк бейсболки назад, прикасаясь ладонью ко взмокшему лбу друга. — Спаришься сейчас, — говорит на ухо, — толстовку сними. Тэхён слушается и стаскивает с себя свитшот, обвязывает его рукавами за талию, чтобы не потерять, а Мин ему новый стакан суёт и сам пьёт, морщась. Горло Кима горит от выпитой дряни, рецепторы были посланы на хуй, тут под дулом пистолета не скажешь, что за состав. Юнги сидит рядом, методично долбится затылком об стену. У него пятнище мокрое от пота на всём вороте футболки — Мин любит танцевать. Он вообще способный, самый умный в их шараге, ему бы в универе степени получать, лучшее от жизни лопатой загребать. Юнги ласковый, такого любить надо, как в книжках и кино, из-под одеялка никуда не выпускать, гладить по тёплой блондинистой макушке широкой ладонью. — Какое же дерьмо, — выдыхает он после очередного глотка и отставляет стакан в сторону, перекатывает на языке едкую слюну, смешанную с тошнотворным привкусом алкоголя. А Тэхён пьёт, допивает остатки одним большим глотком, потому что уже плевать. Потому что начинает крыть. Блондин понимает это по разгладившимся складочкам между бровей, по расслабленным губам, по блуждающему блестящему взгляду. Он вздыхает, но Кима не трогает, уходит обратно на танцпол. Звуки проносятся горящими молниями, насквозь пробивая виски, как на автостраде, скрипят режуще вдалеке, а потом выстреливают резко неудержимой дисгармонией. Она скребётся о стекло и металл, кричит во всю голосину, воет, скулит и сбивает с ног лобовым столкновением брейкбита, уносится вдаль без оглядки на распластанное на дороге бездыханное тело. Тэхён дышит через раз, чувствует, как липнет футболка к потной спине, но все неприятные ощущения уходят на второй план, когда в толпе из беснующихся в танце тел его дыхание подстраивается под орущую под потолком музыку. Он буквально чувствует, как звуковыми волнами она пробирается по вздувшимся венам, смешивается с алой бурлящей кровью и бьёт крепким кулаком в сердце, запуская лишние удары в секунду. Тэхён даже не танцует, он ловит адреналин от таблеток и разгорячённых тел рядом раскрытыми сухими губами, впитывает раскалённые прикосновения зарождающегося возбуждения чуть ниже пупка, ластящиеся и ласкающие. Он цепляется за ладони Юнги, крепко держащиеся за собственные плечи, и кричит тому в ухо: — Найдёшь мне кого-нибудь? Мину кажется, что у Тэхёна ненормально широкая улыбка для такого аккуратного рта, а ещё будто он выше чуть ли не на три головы, и Юнги приходится задирать голову под тупым углом, ловя расширенными зрачками блики от диско-шара, крутящегося под самым потолком. Разноцветными отсветами стреляет он пулеметной очередью — голубым, жёлтым, розовым, целясь прямо в Кима, а тот подставляется, не предпринимая ни одной попытки защититься. — Успокой свой член в штанах, — тянет Юнги рядом, сжимая плечи друга сильнее и возвращая его внимание к себе, — тебе нельзя, Тэ. А потом музыка вдруг меняется, и ярко-зелёный неоновый луч разрезает лицо блондина пополам, утекая дальше в толпу, и Тэхён следит за ним ошалелым взглядом, наблюдает, как в замедленной съемке летят головы парней и девушек рядом, как луч джедайским световым мечом обезглавил половину зала. Завороженный Ким тоже под гильотину полез бы, если бы друг не удерживал крепко за плечи, то вцепляясь тонкими пальцами в кожу, то натягивая чужую футболку на кулак. Ярко-зелёная стрелка пропадает в тёмном углу клуба и как будто громким щелчком пальцев снимает наваждение с Тэхёна, заставляет снова повернуться к другу, но он не может ни одного движения головой сделать, ни даже моргнуть, продолжая расширившимися глазами пялиться в угол помещения, где потерялся неоновый луч. Два голубых глаза таращатся на него. Неотрывно, не настойчиво, но затягивающе, пугающе и неотвратимо притягивающе. И даже когда Тэхён, наконец-то, отмирает и крепко зажмуривается, под веками он видит те же две глазницы с блестящим чёрным зрачком и светло-голубого цвета радужкой. Под взмахом ресниц выплывают мельтешащими телами танцпол и эти самые глаза, — пялятся всё так же со своего места, нависая дамокловым мечом над головами ничего не замечающих обитателей клуба. Ким, щурясь, пытается вглядеться в очертания человека, которому принадлежит этот взгляд, но не видит ни хера, — эффект от таблеток не даёт ясно мыслить, и Тэхён даже не задумывается о том, что с его чёртовым астигматизмом не разглядеть чьё-либо лицо хотя бы на расстоянии трёх метров от него, что уж говорить о другом конце помещения. Что уж говорить о цвете глаз. Музыка взрывается ядерной бомбой в грудной клетке, когда глаза оказываются прямо напротив, впечатываются в собственные глазные яблоки, отпечатываются — на внутренней стороне сетчатки. И после взрыва — вакуумная тишина, ни звука, кроме собственного тяжёлого дыхания. Вдох-выдох, глубокий вдох. Колкими морозными снежинками колет в ответ искусанные губы Тэхёна чужое дыхание, короткое и едва уловимое, но всё равно ощутимой изморозью ложащееся на кожу. И Ким впервые в жизни так сильно пугается своего наркотического прихода, в котором обычно так безрезультатно пытается утопить свои страхи. Шея намокает безбожно, а от виска скатывается по скуле липкая капля пота, холодная, почти ледяная на контрасте со всё ещё горячей кожей. В тишину пробивается вдруг звенящий вой, издалека, пока ещё еле уловимый, но Тэхён знает, как только этот звук приблизится, он потеряет всякую связь с реальностью, окончательно нырнув в объятья темноты. А глаза вдруг чуть щурятся и захлопываются резко под невидимыми ресницами, как шкатулка с двумя драгоценными камнями. Тэхён обнаруживает себя сидящим задницей на асфальте рядом с клубом, мокрую от пота футболку неприятно холодит ночной ветер, пробираясь по некогда разгорячённой коже крупными мурашками. Перед Кимом на корточки садится Юнги, протягивает свою уже раскуренную сигарету, и тот хватается за неё дрожащими пальцами, глубоко затягивается. — Иди на хуй, Тэ, — пьяно бормочет Мин, хотя взгляд как будто даже и осмысленный, — иди на хуй, слышишь? Юнги разворачивается на носках и, чуть покачиваясь, отходит от клуба, направляясь к дому. Правда перед поворотом всё же дожидается Тэхёна, но угрюмо молчит полдороги, а потом резко сворачивает и блюёт в ближайшие кусты. Ким садится рядом на бордюр, закуривает ещё одну сигарету, ныряя от холодного ветра в некогда повязанный на бёдрах свитшот, пялится в кусты напротив, в чёрные без света оконные проёмы в панельном доме. Не видит, но чувствует, как неотрывно за ним следят два глаза, прямо из раскрытой тёмной пасти подъездной двери. — Пошли, — кряхтит Юнги, вытирая рот рукавом толстовки, и Ким встаёт, поспешно отводя взгляд от дурацкой двери, ныряет под хёново плечо, чтобы обоим было легче идти. По дороге домой он ещё дважды чувствует на себе взгляд, морозным языком лижущий затылок, и только медленный распад наркотического прихода не заставляет Тэхёна броситься бежать со всех ног или застыть на месте вовсе. А в углу своей квартиры он их снова видит, только на задворках покидающего тело и мозг бодрствования кажутся они ему не такими уж яркими и как будто бы совсем не настоящими. Утро толкает Тэхёна в лопатки, стаскивает с кровати стремительно, согнутым в три погибели, швыряет к унитазу, вынуждая опустошить желудок. Кручёным спазмом выталкивается выпитый накануне алкоголь, Ким крепко сжимает ладонями ободок унитаза, когда мутная красно-оранжевая жижа, плещущая изо рта, сменяется разбавленным жёлтым. Тэхён со стоном разгибается, в передышке между рвотными позывами, жадно глотает воду из-под крана, а затем его снова выворачивает наизнанку. Желудок ноет беспокойно, а в голове долбят трещоткой отголоски вчерашней музыки, наркотическая встряска, недоспанная ночь и уже проснувшееся похмелье. Его отпускает нескоро, укладывает на спину на пол, прямо рядом с унитазом, и Тэхён ловит спиной в пропахшей потом футболке колкие мурашки от ледяной плитки, уложенной в ванной. Сознание туманом стелется в выпотрошенном теле, и парень нехотя соскребает себя с пола, умывается долго холодной водой и полощет рот, избавляясь от мерзкого послевкусия. Сентябрьский ветер заставляет колоться искусанные губы в спасительном свежем вдохе, и становится будто бы легче под этой осенью, начавшейся с похолодания. Необходимость в никотине заканчивается выброшенной сигаретой и тошнотным комом поперёк горла, и Тэхён, не дойдя до шараги, сгибается пополам у разбитой детской площадки и блюёт под ноги обшарпанному зайцу с нарисованным красным членом между лап. Он цепляется пальцами за обрубок заячьего уха и вытирает рот рукавом старой джинсовки, разгибается со скрипучим кряхтением и матерится сквозь зубы, когда понимает, что это нихера не обычные последствия очередной пьянки. До шараги он всё же добирается, потому что до домашнего толчка теперь остаётся большая часть пути. Юнги ловит его куда-то под локоть, заводит в грязную кабинку без двери и закуривает сигарету возле раскрытого настежь окна, пока Тэхёна снова выворачивает наизнанку. Юнги ёжится от забирающегося под кофту осеннего ветра, скидывает пепел с сигареты, делает глубокую затяжку и выдыхает сизый дым медленно, сглатывая противный ком в горле. — Ты вчера ещё что-нибудь пил? — Нет, — хрипит Ким, сплёвывая и заходясь надсадным кашлем. Юнги молчит долгие секунды и, будто нехотя, бросает: — Ну не Чон же? Тэхён медленно выплывает из кабинки и суёт голову под струю холодной воды, цепляясь пальцами за края раковины. Тошнота отползает лениво на второй план, но лишь временно, потому что уже ясно — это отравление. — Не Чон, — уверенно отвечает Тэхён. Их с Хосоком трудно назвать друзьями, но они, определённо, относятся к категории хороших знакомых, так как во всех конфликтах на районе, так или иначе, оказывались на одной стороне. Когда стоишь плечом к плечу, набивая каким-то придуркам морды, это сближает без лишних слов, между вами не пустота. Сломанные кости, сбитые костяшки пальцев и чужая кровь на собственной одежде — вот, что имеет значение в этой дыре. Юнги смотрит на мокрую макушку Тэхёна, прислонившись плечом к стене рядом с другом, и еле сдерживает порыв отвесить болючий подзатыльник. Ему хочется схватить того за плечи, растормошить хорошенько, как безвольную тряпичную куклу, крикнуть в лицо: «Что же ты делаешь, придурок, ты же себя гробишь», но и сам прекрасно знает, что он не тот, кому стоит это говорить, ведь не лучше его. Тэхён медленно поднимает голову от раковины, и Юнги остаётся лишь тяжело вздохнуть, встречаясь с больным чёрным взглядом в отражении грязного зеркала. Дверь в туалет распахивается от резкого толчка ноги, и в помещении оказываются двое из параллельной группы, они жмут парням руки и усаживаются задницами на оплёванный подоконник, тут же закуривая. — Вы видели Минхо? — спрашивает один из них, раскручивая зажигалку в пальцах. — На звонки не отвечает мудак, а у него последняя пересдача сегодня. Блондин качает головой, вспоминает, что видел их компанию ещё перед клубом, но, оказавшись внутри, уже не пересекался ни с кем из них. — Вот блядство. — Хэй, дружище, — обращается второй к Тэхёну, — ты как вообще? Видок у тебя пиздец. Ким вяло отмахивается, привалившись спиной к стене, ловит болезненные толчки с обратной стороны черепной коробки и терпит неприятные ощущения от скатывающихся с волос и шеи холодных дорожек воды прямо по позвоночнику. Юнги треплет его за плечо и тихо произносит: — Давай домой, Тэ, пока опять пополам не согнуло. Скрученный узлом желудок ноет судорогами то ли от голода, то ли от перенесённой встряски, то ли от всего сразу, потому что блевать уже нечем, а мысли о еде — последние, что приходят в голову. Мерзкая кислятина на языке проглатывается вместе со слюной, спотыкается о застрявшую в горле тошноту, и Тэхён, подавляя тяжёлый вздох, дразнящий рвотные позывы, бредёт медленно по направлению к дому, чтобы сдохнуть где-нибудь там, под входной дверью, как больная псина. Растущее в голове гудение и расстилающаяся темнота перед глазами заставляют его сесть на разбитую лавку под ржавым козырьком автобусной остановки. В попытке переждать первые обморочные симптомы, Тэхён, упираясь локтями в собственные колени, зарывается пальцами в волосы, когда чувствует на своей макушке чужой взгляд. Поднять голову оказывается тяжелее бетонной плиты, и Ким жмёт ладони к взмокшей от холодного пота шее, пытаясь сфокусировать свой взгляд на противоположной стороне дороги. Два голубых глаза таращатся на него. Прямо через дорогу с двусторонним движением, пялятся не мигая, и, пропадая на мгновение за проезжающей машиной, оказываются в тот же миг прямо перед Тэхёном. В расступающихся перед глазами чёрных пятнах вырисовываются черты человеческого лица, но Тэхён не может отвести взгляда от чужих больших глаз со светло-голубой радужкой и расширенными чёрными зрачками. — У тебя кровь, — раздаётся глубокий хриплый голос над головой, и Ким машинально вытирает рукавом под носом, оставляя на старой джинсовке тонкую красную полосу. Звон в ушах нарастает многослойно, и перед собой Тэхён уже почти ничего не видит, кроме чужой широкой спины в чёрной куртке. И собственное тело тоже кажется не своим, волочится невесомо в пространстве на ватных ногах, спотыкаются они о незнакомый порог чужой квартиры. Рассыпается сознание мелким чёрным прахом, когда тело оказывается на жёсткой кровати, тоже не своей — чужой.***
Вместе с сумерками, блондин заходит в знакомую квартиру, сбрасывает привычно кеды в общую кучу обуви и проходит в гостиную, полную знакомых и не очень лиц. Квартира Хосока всегда такая: шумная, весёлая и многолюдная, раздражающая. Юнги теряется среди снующих туда-сюда гостей, умещаясь на пластиковом подоконнике в компании большого стакана с чистой водкой. Чон толкает дурь, и, пожалуй, он единственный из знакомых Юнги, у кого, действительно, бывают деньги, поэтому алкоголь в его квартире не бодяженный, обои всё ещё держатся на стенах, а трубы не подёрнуты ржавчиной. Все гости в его жилище — клиенты, но только такие, как Тэхён, а не из тех, что на последние выстраданные гроши покупают самый дешёвый порошок, а потом бьются там же, далеко не отходя, в конвульсиях, оставляя в собственных кишках гниющие дыры. Лишний здесь разве что Юнги, он не употребляет, а только размеренно напивается хозяйским алкоголем, сидя в каком-нибудь углу. Среди разношёрстной толпы, по сути, все одни и те же. Такие же как Тэхён, выбравшие медленную смерть и гробящие своё здоровье, такие же как Юнги, просирающие свои возможности и будущее. Этот город — сплошное гетто, и он принимает только таких, как они — обречённых на гниение без права на спасение. И это ничего, думает Юнги, куда хуже приходится тем, кто не иначе как по ошибке природы вырастает лотосом среди этой грязи и тянется безнадёжно вверх, к самому солнцу. Таких топчут охотнее всего, размазывают по подошве с особым наслаждением, потому что в таком месте не может быть невинности, её выжигают дотла, съедают с костями и потрохами, уничтожают на корню. Поэтому все свои слабости, все чистые и искренние чувства нужно прятать как можно дальше и глубже, чтобы ни один мерзкий взгляд не смог их выцепить, ни один грязный рот не смог раскрыть бережно хранимые тайны. Узнай хоть один — и тебе конец. Поэтому блондину кажется, что он ходит по краю пропасти, по острию ножа, когда из тёмной глубины квартиры показывается Хосок и сталкивается с ним взглядом, заставляя сердце предательски выбить лишний удар. Юнги остаётся только утопить в стакане с водкой просящиеся с языка матерные слова и терпеливо наблюдать, как лёгкой кошачьей поступью направляется к нему наркоторговец, «как чертова снежная лавина, блять». Сам Чон как дикая кошка со своими блестящими глазами и хитрющей улыбкой-ухмылкой, от которой у Юнги цепенеет под кадыком, не продышаться. Нехватка воздуха, рядом с этим парнем с Мином всегда такое происходит и это не объяснить простыми словами. — Один? — щурится довольно, будто сметаны объелся, скотина. «Сметаны, как же. От меня он кусок мяса отодрал зубами своими, сожрал, как есть, сырым, даже не поморщившись». — Один, — нехотя бросает Юнги, пряча глаза за челкой, отсчитывает последние минуты до очередной смерти. Он сам тут, как кошка, у него жизней дохуя, а смерть — всегда одна и та же. — Посмотришь на меня? Мне нравится, когда ты смотришь. Глумится, урод, издевается. А у Юнги чешется где-то в грудной клетке, разодрать бы ногтями, угомонить взбалмошное нутро, но там всё тянет, до самого пупка растягивает так, что зубы сводит, когда чужая рука оказывается вдруг на собственном колене. — Ну пошли, — выдыхает Мин, задирая голову и встречаясь с чоновским взглядом, — посмотрю. Всё, блять, циклично в их помойной яме. Тэхён будет закидываться таблетками и сдыхать над унитазом, а Юнги кидаться в пропасть в стотысячный раз и напиваться, чтобы обезболить разрывающееся на куски сердце. Не разорвать этот круг, не выйти из него, не раздвинуть его границы. Единственное, что может раздвинуть Юнги — это свои ноги. Ебучий Чон Хосок, эти люди, этот город. Всё, что заставляет медленно и мучительно умирать, и ведь выбора нет ни у кого. У Чона комната закрыта на ключ, в ней тихо и свежо из-за приоткрытого окна, по-уютному темно. Но даже в сгущающихся сумерках Юнги угадывает каждую мелочь, уже давно ему знакомую, каждую мышцу на теле Хосока он угадывает своими ладонями, когда тот прижимает его спиной к запертой двери. Чон целуется горячо и влажно, толкается в чужой раскрытый рот языком, оглаживая сначала ребристое, а затем гладкое и нежное нёбо. Он с тихим полустоном прерывает ласку, прихватывает нижнюю губу Юнги зубами, оттягивая и прикусывая. Зацеловывает тут же неспешными влажными прикосновениями губ, зализывая кончиком языка и снова вталкиваясь в горячий рот. Юнги цепляется за его шею, давит пальцами на позвонки, прижимается, вжимается в Хосока всем телом, запуская ладони в чужие чёрные волосы, отросшие по-блядски красиво, щекочущие длинной челкой пылающие щеки. Отвечает торопливо, пропуская громкие вздохи между чужих губ, ласкается языком в спешке, лижется, как псина, и Чон не выдерживает, прерывая поцелуй. — Ну чё ты как обычно, киса, куда бежишь? Он снова ласкается не спеша, прихватывает верхнюю губу Юнги своими, обводит кончиком языка и целует куда-то в уголок губ, оглаживая пальцами щёки и чувствительные местечки на шее, за ушами. И Юнги бы завыть волком, потому что эта пытка невыносима, потому что лучше бы Хосок нагнул его возле стола, стянув наспех штаны до колен, и оттрахал без ласок и растяжки, так, чтобы дикой болью прострелило позвоночник, выжгло бы ровным рядом букв: тебе ничего не светит. Но Хосок всегда вот такой: неторопливый в прелюдиях, ласковый и приятно-волнующий, он хочет по-хорошему, как у нормальных людей. Но они не нормальные, они не пара, и никогда ею не будут, потому что не может любовь родиться в таком грязном месте, без обмана и измен, без использования одного другим, без боли и дерьма, без одиночества. И потому что Чон — не тот, кто может это исправить, его убивать учили, но никак не любить. И блондина рвёт на куски, когда Хосок, сняв с него толстовку, оглаживает горячими ладонями спину под футболкой, щекочет пальцами подтянутый живот. Он задирает майку вверх, помогая Юнги высвободиться из неё, прижимается влажными губами к шее, чертя языком вниз. Под долгими поцелуями на шее распускаются кладбищенскими цветами синяки, Хосок прихватывает кожу зубами, заставляя Мина шипеть и хвататься руками за чужие плечи. Он зализывает пылающие местечки языком, влажно и усердно, выбивая сдержанный стон из приоткрытых чужих губ. Чон отдирает его от двери, гладит ладонями мягкие бока, и, укладывая руки под задницу, усаживает блондина на стол, располагаясь между широко разведённых ног. Он целует его в губы, оглаживая мышцы живота ладонями, чувствует, как мёртвой хваткой вцепились чужие пальцы в собственный затылок, оттягивая чёрные волосы и заставляя наклонить голову в бок, и ощущает, как горячий влажный язык, проникая глубже в рот, сталкивается с его. Хосок отодвигается не сразу, ловит губами последние жадные прикосновения и мимолетно мажущие, угасающие. Смотрит в упор на тяжело дышащего Юнги, с беспорядочно падающей на блестящие глаза чёлкой, с раскрытыми влажными губами, покрасневшими от поцелуев, возбужденного и открытого. — Какой же ты блять красивый, — шепчет Хосок, оглаживает ладонью чужую грудь, задевая пальцами темный сосок и выбивая тихий полустон из Юнги. — Как ты здесь оказался, киса? «Тогда люби меня», — хочется крикнуть Юнги, — «люби блять». А выходит только расстегнуть дрожащими пальцами пуговицу на своих джинсах и дернуть вниз молнию на ширинке, ослабляя давление на болезненное возбуждение в паху. Хосок снимает с себя футболку, позволяет чужим ладоням обласкать накаченное тело, пройтись тонкими пальцами по твёрдым, резко очерченным мышцам пресса, задеть напряженный сосок и звякнуть армейским жетоном посреди груди, намотав тот на палец и потянув на себя. Хосок целует острые ключицы, режет гладкие губы до кровавого месива, они горят, оставляя вдоль яркие подтёки засосов. Юнги жмётся пахом, вьётся волной, поддаваясь поцелуям, уходящим под сердце, под самое уязвимое место, отданное на растерзание без боя. Он звенит пряжкой чужого ремня, расстёгивает ширинку и запускает ладонь между чоновских ног, сжимает пальцами напряженную мошонку, ловя гортанный стон шеей, цепляется другой рукой за чужое плечо, чувствуя, как на собственном паху сжимаются пальцы Хосока. Уверенные прикосновения вызывают волну дрожи во всём теле, и голос срывается на жалобный всхлип, когда рука, оказавшись в трусах, обхватывает горячий член, оттягивая крайнюю плоть и обнажая крупную, налившуюся кровью, головку. Мин цепляется зубами за проколотую мочку уха Хосока, прихватывает губами треугольную металлическую сережку, чуть оттягивая её и пропуская несдержанный стон прямо в ухо парню. — Хочу на кровати. — А сверху хочешь? — Хочу. — А меня? — Иди на хуй. Хосок смеётся, целует влажно в губы, ловит чужой язык, цепляя его зубами, прикусывает будто в наказание за грязные слова. — Не в этот раз, — кусает в нежное местечко под подбородком. — Но обещаю, что подумаю. Юнги не смешно от слова совсем, он соскальзывает со стола, торопливо избавляется от своей одежды и стаскивает джинсы с Хосока вместе с бельём. Возбуждение бьётся в ребра, и собственный член уже измазал низ живота выделившейся смазкой. У Чона тоже крепко стоит, на налившемся кровью члене угадываются выступающие крупные вены, блестит капля предэякулята на гладкой головке, так и просится Юнги на язык. Он усаживает Хосока на кровать, цепляется ладонями за колени, разводя их, и устраивается между чужих ног. Чон смотрит сначала с любопытством, гладит плечо блондина, переходя рукой на шею, а потом удовлетворенно выдыхает, когда кончик чужого языка медленно, будто на пробу, слизывает выделившуюся капельку смазки на головке собственного члена. Полноценный стон разрывает комнату, когда Юнги, влажно обсосав тёмно-розовую головку, прижимает её к нёбу языком и насаживается ртом глубже, вбирая ствол почти на всю длину, и, втягивая щёки, сглатывает. Он поднимает голову обратно, медленно, обласкивая языком упругие вены, надавливая кончиком на чувствительную уздечку и выбивая из Хосока полузадушенный стон. Юнги смотрит на него из-под спадающей на глаза чёлки, облизывает языком влажную головку, вбирая в рот и выпуская с громким звуком, целует её блестящими губами, раскрывая рот шире и посасывая нежную плоть не спеша, с усердием. Чон хватает его за волосы, пропускает блондинистые пряди между пальцев, зачёсывая назад, и встречается с ошалевшим от возбуждения взглядом напротив. — Киса, — шепчет и ощущает дразнящей вибрацией возмущённый обращением выдох на своем члене, — возьмёшь до конца? Юнги глубоко втягивает воздух носом и, прикрывая глаза, опускает голову ниже, проталкивая чужой член глубже в рот, обхватывает губами ствол, проходясь по всей длине языком, и сглатывает, когда головка упирается в горло. Хосок, подстраиваясь под движения головой парня между своих ног, поддаётся бёдрами навстречу горячему, широко раскрытому рту, неторопливо, задерживаясь на доли секунды, когда член полностью исчезает за плотно сомкнутыми вокруг плоти чужими губами. Он придерживает Мина рукой за затылок, собирая отросшие волосы в кулак, изгибается волной, когда тот, всхлипывая от нехватки кислорода, приятно щекочет головку своим дыханием и цепляется пальцами за чоновские мощные бедра, удерживая их на кровати. После очередного резкого толчка, Юнги отрывается от него, сдерживая кашель зажатой в кулак ладонью, смотрит исподлобья чуть хмуро, но донельзя возбужденный вид Хосока заставляет проглотить свои возмущения вместе с вязкой слюной, смешанной с солоноватой смазкой. Тот дышит тяжело, громко выдыхая сквозь раскрытые губы, убирает пальцами взмокшую чёлку со лба и смотрит своими кошачьими глазами, блестящими от возбуждения. — Иди сюда, — скрипит как ржавая щеколда, тянет Юнги на себя, усаживая на колени, целует жадно и мокро, ласкаясь языком будто в спешке. В раскрытый рот блондина суёт два пальца, проталкивая глубже, мажет ими по горячему языку, собирая обильную слюну, давит основанием ладони на подбородок. Юнги скулит, как блядь, со стекающей слюной из уголка покрасневших в хлам губ, дёргается на коленях в нетерпении, то подаваясь вперед, то выпячивая задницу и прогибаясь в пояснице. Хосок нащупывает смазанными пальцами чуть раскрытое колечко мышц между горячими ягодицами, обводит по кругу, толкаясь лишь на одну фалангу и выходя, доводя Юнги до коротких жалобных стонов, до черты. — Ну пожалуйста-пожалуйста... И Хосок наслаждается этой, сводящей с ума, властью, раздвигает колени шире, и Юнги проваливается между ними, раскрываясь полностью. В нерастянутый анус входят сразу два пальца, надавливая на тугие стенки и попадая в горячее узкое нутро. Юнги подтягивается, цепляясь ладонями за чужие плечи, опускается на пальцы сам, глуша стоны в укус под ключицей. Хосок добавляет третий, придерживает парня за поясницу, проталкивая пальцы то поочередно, то вместе, дразня чувствительные мышцы между ягодиц и заставляя Мина выстанывать матерные проклятья. Он укладывается на кровать, увлекая парня за собой, целует смазано в запястье и шарит рукой в тумбе в поисках презерватива. — Давай сам, — шлёпает того по бедру, заставляя развернуться к себе спиной, и Юнги послушно разворачивается, наклоняясь вперёд вдоль раскинутых чужих ног и касаясь своим членом чоновского паха. Он прогибается в спине, оттопыривая зад, и, опираясь одной рукой на кровать, другую подносит ко рту, вылизывая пальцы, а затем заводит их между ягодиц. Собственные пальцы входят уже гораздо легче, блондин раздвигает их внутри, не трогая простату, потому что возбуждение, скрученное крепким узлом внизу живота, не даст ему продержаться долго. Хосок зубами разрывает шелестящую упаковку, раскатывает презерватив по горячему члену, наблюдая, как пальцы Юнги пропадают между его ягодицами. Он шлёпает по ним ладонями, цепляясь ногтями за нежную кожу и раздвигает их ещё больше, чтобы видеть красное, чуть влажное колечко мышц с нежными, раздраженными от быстрых движений, стенками. Он давит основанием ладони прямо под копчик, заставляя Юнги вытолкнуть из горла громкий стон, давит пальцами вокруг разработанного ануса, спускаясь к мошонке и массируя поджавшиеся яички. Мин хрипит и рычит, разворачивается к Хосоку лицом, ловя на себе бешеный животный взгляд, и, придерживая чужой член у основания, медленно опускается на него. Чувствует, как крупная головка раздвигает под напором горячие стенки, входит плавно и сразу же создаёт приятное давление внизу живота, когда Мин аккуратно опускается на член полностью. Хосок смотрит на его сосредоточенное лицо, считывает каждую морщинку и складочку меж бровей, закушенные губы и напряжение мышц живота. — Красивый, — оглаживает ладонями плоскую грудь и мягкие бока, укладывая их на бёдра. — Повторяешься. — Тебя бы в нашем взводе по рукам пустили, по кругу. Трахали бы до тех пор, пока не впечатали своё уродство в твоё лицо. — Меня там не было и не будет, — Юнги наклоняется, ловит больной блеск чужих глаз, ностальгический, страшный. — Я в твоей кровати и трахаешь меня только ты. Он целует Чона в губы, лениво раскачиваясь на члене, разрешает себе перейти границу, когда чувствует дрожь в чужих руках на собственных бедрах. — И ты тоже, — шепчет, — очень красивый. Безумно. У Хосока горячее сердце бьётся под холодным армейским жетоном, скручивает волнительно, бешено внизу живота, он толкается в Юнги быстро, неглубоко и резко, выбивая из того короткие стоны, заставляя цепляться то за плечи, то за собственные руки, держащиеся за миновы бёдра. Он усаживает его на себя до конца, меняет ритм, глубоко и медленно входя в горячее тело, подаваясь бёдрами выше, волной. Юнги стонет протяжно и долго, зажимает собственный член, истекающий смазкой, у основания. — Кончай, киса, если хочешь, — хрипит Хосок, снова ускоряя движения тазом, но парень на нём мотает головой из стороны в сторону, кусает влажные от слюны губы. — Ну чего ты, ну? Хосок попадает по простате из раза в раз и сам стонет, чувствуя усилившееся давление стенок внутри, отрывает руку от бедра Юнги и сам начинает его ласкать, проходясь по всей длине. Того хватает на несколько движений, он кончает с громким стоном и изливается горячей спермой на чужой живот. Чон хватает его за шею, ловит в болючем поцелуе чужие губы и кончает следом после нескольких глубоких толчков. В ночи сигаретный дым почти не виден, он исчезает в открытом окне вместе с дотлевающей сигаретой, брошенной вниз на улицу. Курит Хосок, блондин же совсем не хочется двигаться, он лежит звездой на разворошенной постели, чувствуя, как приятно ноют мышцы в теле и больно кусают крупные мурашки чувствительную кожу. Чон ходит голый по комнате, прикрывает окно, ёжась; проверяет мобильный, озаряя комнату блёклым светом загорающегося дисплея. В дверь всё ещё долбятся отголоски музыки и людского гомона, и Юнги впервые слишком лень будить задремавшую тягу к самокопанию, поэтому он позволяет себе разглядывать обнажённого Хосока в тени комнаты вместо того, чтобы, как обычно, уже стоять на пороге квартиры — полностью одетым, удовлетворённым, но неизменно разбитым. — Ещё разок? — улыбается Чон, подходит к кровати, бросая телефон на тумбочку, и ложится рядом с Юнги. — Можно. «Можно выпрыгнуть в окно вслед за докуренной сигаретой».***
Сознание всплывает обрывками, журнальными вырезками, кривой бегущей строкой в шумящем телеке, оно вдавливается в черепную коробку до затылка и растворяется перед глазами с расфокусированным взглядом. Подушка пахнет странно, сладковато-пряно и незнакомо. Мешается под спиной собранная гармошкой простыня, липнет к спине футболка от жаркого влажного тела, и Тэхён сбрасывает ногой колючий тёплый плед, оголяя горячий торс под задравшейся вверх одеждой. Больную голову он поворачивает с трудом, щурится от горящего в темноте комнаты телевизора, и, только прислушавшись, улавливает хоть какие-то звуки, льющиеся из динамика. Кажется, это новости. Напротив телевизора чёрное пятно рассасывается в низкое кресло с деревянными подлокотниками, и Ким сначала боковым зрением замечает движение, а затем встречается взглядом с уже знакомыми голубыми глазами. Тэхён дёргает футболку вниз, прикрывая живот, и тут же хватается пальцами за переносицу, пережидая резкий болючий толчок прямо в лоб, откуда-то изнутри. Сердце бьётся под кадыком, тревожно и настойчиво, и ладони пробивает нервной дрожью, холодным потом. Тэхён жмурит глаза, отгоняя мерзкое ощущение надвигающегося страха, липкого и жуткого, отмеряя равное время для выдоха и вдоха, и всё равно сбиваясь. — Ты потерял сознание, — раздаётся из глубины кресла. Голос хриплый и низкий, вибрирующий нервными колебаниями от мочки уха до кончиков пальцев. Тэхён продолжает разглядывать разноцветные круги под плотно сомкнутыми веками, и ему стоит больших усилий не выдать дрожь в собственном голосе. — Куда ты меня притащил? — выходит злее, чем, наверное, стоило, но Тэхёна охватывает паника от незнакомой обстановки чужой квартиры, от голоса, просачивающегося будто из-под земли, в самую сердцевину, меж рёбер. И глаз этих, ледяных, ненормально волнующих, морозящих, что кровь в жилах стынет. — Это мой дом, — голос совсем близко, — и ты сам пришёл сюда. Тэхён ловит шум из динамиков телевизора, он, сталкиваясь, смешивается с нарастающим гулом в его голове, отделяя незнакомую комнату и два голубых глаза, следящих за ним, от обволакивающей душной темноты. Где-то на грани сознания с механическим женским голосом диктора он оступается и ныряет в беспросветную черноту, тихую и спокойную. «Сегодня вечером, в юго-восточном районе под железнодорожным мостом, в трёхстах метрах от станции N, было найдено изувеченное тело молодого мужчины. Личность погибшего всё ещё не установлена-»