Тэхён просыпается от еле заметной вибрации, выталкивают его из сна дребезжащие металлические звуки проносящегося рядом с домом поезда. Он разлепляет глаза лениво, промаргивается пару раз, чувствуя, как ресницы слиплись от непривычно долгого сна, и замечает, как рассасывается головная боль в висках, уступая тело своему хозяину. Замечает он и чужое присутствие совсем рядом, отчего сердце неприятно колется, сжимаясь, гоняя холодеющую кровь. Шатен поворачивает голову медленно, лопатки остаются прижатыми к матрацу, а потеющие ладони смирно лежат на грудной клетке, асинхронно двигающейся на вдохах и бесшумных выдохах. Ким упирается взглядом в чужие закрытые веки напротив. Только осознание того, что он может пересчитать каждую тонкую ресничку, каждый волосок на расслабленной линии бровей, заставляет сердце предательски выбить пару лишних ударов в секунду и замереть под тяжёлым грудным вдохом. Слишком близко.
Он не двигается лишь потому, что ещё больше боится разбудить незнакомого парня напротив, не выветрились ещё из головы странные и пугающие события вчерашнего дня, они легли осадком опасности где-то меж ключиц, не проглотить. Первые панические мурашки убегают прочь от колких и морозящих, подталкиваемых холодным осенним ветром, пробивающимся из разбитой оконной рамы. И утренний свет смывает пасмурно-серым ломающиеся о вчерашнюю тьму чужие черты лица. Он путается в алых спутанных волосах, скользит по прямой линии носа с крохотной родинкой и цепляется за блестящую серёжку с двумя металлическими шариками, пробившей нижнюю губу аккурат посередине. Ни одной резкой морщинки, никакого напряжения в расслабленном лице напротив, и Тэхён не может сдержать облегчённого выдоха, когда вчерашний пугающий образ растворяется в первых солнечных лучах, прорвавшихся сквозь тяжёлые ненастные облака. Тонкой полоской света расчерчивает тусклое солнце чужое лицо, и Тэхён видит, как сначала беспокойно дрожат чёрные ресницы напротив, а затем не успевает отвести взгляд, когда под размыкающимися веками показываются два голубых глаза, смотрящих прямо на него, осознанно и ясно, будто незнакомец и не спал вовсе. От этих мыслей противной волной расходится дрожь от самого сердца к конечностям, заставляя кончики пальцев колоться, немея. Цвет зимнего неба, небесно-голубой цвет. Цвет стратосферы? И взгляда не оторвать, не угадать оттенок.
— Прекрати так смотреть, — хрипло раздаётся напротив, и магия вдруг распадается на атомы, хрустит крошевом под взмахом длинных ресниц, трансформируется в яркие блики и чуть заметный прищур. Тэхён продолжает вглядываться в чужие глаза, отмечая тонкий ободок радужки, тёмный, замыкающий в себе прозрачное голубое нутро с градиентными вкраплениями, — они тонут в расширившемся чёрном зрачке, утянутые на самое дно. Цвет ангельского падения.
— Как «так»? — выдыхает Ким, уводя взгляд. Смотрит куда-то в переносицу, как незнакомой собаке. Да так оно и есть.
— Вот так, — парень наклоняет голову вперёд и, сдвигая брови к переносице, смотрит исподлобья долгую секунду, а затем его губы растягиваются в широкой улыбке, отчего серёжка сдвигается чуть вверх, привлекая внимание Тэхёна. — Жуть.
— Себя-то видел? На что смотреть?
— Я-то видел, а ты походу всё насмотреться не можешь, спроси у себя на что, — он щурится почти по-заговорщически, пропускает свистящий выдох сквозь приоткрытые губы, ухмыляется и вдруг шепчет, придвигаясь ближе:
— Можешь потрогать, если так нравится.
Тэхён отодвигается дёргано, одним ломаным движением увеличивает расстояние между ним и незнакомцем, и от этого у второго улыбка растягивается на пол лица, перекраивая все черты на насмешливый лад. Раздражение собирается в пересохшем горле плотным комом, дерёт корень языка, норовя слететь с него отборным матом, но Ким пересиливает себя, проглатывая рвущиеся наружу слова, лишь растягивает пухлые губы в неприязненной ухмылке и бросает сухо:
— Серьёзно?
— Нет, — отвечает тот, — но ты продолжаешь лежать в моей постели, и это наталкивает на определённые выводы.
«Твою мать».
Парень смеётся, замечая недовольство Тэхёна, тот морщится некрасиво и смешно, округляет и без того большие глаза и поджимает губы, ловя разочарованно мысль, что проебался конкретно, но с кровати встаёт нарочито медленно и спокойно, чтобы незнакомец случайно не сдох здесь на радостях от ощущения собственного превосходства. Приходится потратить время, чтобы унять всколыхнувшуюся было головную боль, и сделать первые шаги вперёд, отходя от кровати. Избавившись от незнакомого запаха чужого постельного белья и тела, шатен сполна ощущает, как от него самого резко пасёт потом вперемешку с мерзким, кислым запахом рвоты, пропитавшим футболку.
Он мельком оглядывает комнату, краем глаза подмечая, насколько похожа планировка квартиры незнакомца с его собственной. Старая квартира-студия с одной единственной комнатой, в которой умещается всё — и спальня с кроватью напротив входной двери, и брошенная в угол крохотная кухня, и отсутствующий, по сути, коридор с потёртым ковром, на котором собственная пара кед смотрится совершенно лишней, неуместной. И ремонт такой же — канувший в забытье чуть ли не с прошлого века, с пожелтевшими обоями и отломанными плинтусами, с раздолбанными оконными рамами — они разлетаются постепенно трухой, гоняют ледяные сквозняки по полу.
На освободившейся кровати незнакомец разваливается звездой, занимая теперь обе стороны; он сгибает руки в локтях, раскидывает их крыльями на подушке, складывая ладони под затылком, отчего тёмно-серая футболка на нём задирается, обнажая низ живота. Одеяло остается скомканной кучей прикрывать бедра и часть длинных ног, оголяя колени и худые голени, и Тэхён, глядя на парня, ловит себя на мысли, что встань тот, и дышать ему в незнакомые ключицы придётся.
— Как тебя зовут?
— Джей-кей, можно просто Джей.
— Ты серьёзно? Кого наебать пытаешься... — шатен непонимающе выгибает бровь, — Настоящее имя.
— Чонгук, — выдыхает парень чуть ухмыляясь, и Ким лишь сейчас замечает яркий красный оттенок волос, что чертовки идёт в разрез с цветом его глаз. Ему идёт. Очень.
— Я воспользуюсь твоей ванной, Чонгук?
— Валяй, — бросает тот, —
Тэхён-а.
Тэхён дёргается непроизвольно, оголённым проводом обвязало внутренности и тряхнуло электрическим зарядом. «Что. За. Дерьмо», — коротким замыканием проносится по жилам прямо к сердцу электротравма. Он цепляется за спинку кресла, смотрит на лежащего на кровати парня и не успевает проглотить вдох, бросая:
— Откуда-
— Ты сам мне сказал вчера, — Чон открывает глаза, поворачивая голову к Тэхёну, смотрит опять пронзительно двумя своими Северными Ледовитыми, давит до треска костей вечной мерзлотой. Он замечает растерянность на лице парня, застрявшую в хмурой складке меж бровей активную мозговую деятельность и не может сдержать улыбки, смягчая взгляд.
— Часто у тебя такое?
— Что?
— Провалы в памяти, — посмеивается Чонгук. — Такими темпами можно и на неприятности нарваться,
Тэхён-а.
А у Тэхёна мурашки галопом несутся от копчика к шее, теряются в локонах волос; отбивается громким набатом в ушах собственное имя, слетевшее с чужих губ. И Ким ловит себя на мысли, что ему больше не хочется слышать, как этот голос произносит его. Хрипло и трескуче, растягивая гласные, будто смакуя; оно разносится эхом в голове, облитой вязким мёдом; оно уносится вдаль, отскакивая мягче и будто бы ласковее: «Тэ».
Тэхён отмирает будто по частям, разворачивается ломано деревянной игрушкой, чёртовым щелкунчиком с разверзнутой мёртвой пастью. Ноги ведут его к ванной комнате рефлекторно, будто по привычке, к одной единственной двери, кроме входной (более массивной). В узком помещении покоцанная плитка с наполовину стёртым растительным узором узнаваемого блевотного цвета, и над раковиной мерцает в слабом свете единственной лампы старое зеркало, чуть более целое, чем в квартире шатена, а гарнитур снова этого уродского оттенка («это цвет боли-»). «Блять, когда же ты заткнешься».
Ким отодвигает грязную штору, заглядывая в маленькую ванну с ржавым стоком, но лишь садится на бортик, пялясь в закрытую дверь напротив. Он включает кран, и тот со скрипящим воем подаёт холодную воду, бьющуюся прямой струёй о поверхность раковины. Ладони кладутся на колени, сжимают дрожащие пальцы плотную ткань джинсов, и Тэхён топит в шуме воды короткие громкие вдохи и выдохи, вырывающиеся с хрипом из горла. Он считает про себя по привычке, задерживает воздух в лёгких каждый раз чуть дольше предыдущего и выдыхает, раскрывая диафрагму. Дыхание выравнивается постепенно, оно становится глубже и ритмичнее, воздух полноценно поступает в лёгкие, и ощущение удушья покидает беззащитное горло.
Тёмные круги перед глазами рассасываются, расходясь по углам, и Тэхён отрывает руку от колена, поднося дрожащую кисть ко лбу, стирая выступившие капли холодного пота. Сердце всё ещё колотится бешено, стучит истеричными толчками в груди, бьётся в нервных конвульсиях; оно успокоится последним.
Тэхён подтягивается к раковине, запуская ладони под холодную воду, споласкивает лицо, проходясь мокрыми руками до самого затылка. В памяти возникают бессвязные обрывки воспоминаний прошлой ночи, сгенерированные то ли воспалённым мозгом, то ли больным воображением. Вспоминается Чонгук, всё ещё незнакомый, с трудом угадываются черты его лица в преломлении яркого света от телевизора. Его фигура тонет в кресле, расплываясь, и слипшихся ресниц касаются чужие, — два голубых глаза отсвечивают мельтешащие разноцветные блики с экрана, уносясь в бешеный блестящий круговорот.
Вчерашний страх ложится битым стеклом под ноги, острым крошевом, переливающимся в первых тусклых лучах осеннего солнца. Память ехидно подкидывает картинки того, как Ким, будто намертво приклеенный к скрипучему матрацу, не мог подняться с чужой кровати, разглядывая лицо спящего Чона. Среди расплывающихся в сознании черт впечатывается под закрытые веки маленькая блестящая серёжка в нижней губе, и Тэхён матерится сквозь зубы, раздражённый собственными действиями. У него на опасность специальный радар, и с его стрелками шатен играть не привык, но это утро вклинивается неизвестными значениями в показатели, и ему остаётся только устало тереть ладонями влажное от воды лицо и пытаться дать оценку происходящему, что вписывается тут же в разряд невозможного.
Тэхён ненавидит чужие постели, незнакомое тело для него сносно только под очередной дрянью Хосока, когда и ебучему розовому пони из подсознания дашь охотно, ощущая что перед глазами, что под ладонями ускользающую в разноцветный кювет реальность. Но он не мог встать с постели, будто прибитый к ней гвоздями наглухо, и даже сейчас ему трудно сдержать порыв и не занести руку за спину, ощупав лопатку, под которой, должно быть, уже сочится густой кровью рассёкшая кожу стигмата. Странная ли ночь или же отголоски вчерашнего больного состояния, а, может, два голубых глаза напротив и чужой голос, звучащий вдруг так знакомо, — не разобрать в чём причина, но это давит физически, придавливает к матрацу, тянет из-под земли за беззащитные щиколотки прочь от порога. И где он, блять, сейчас; как далеко его дом?
Вопросы ложатся бетонной плитой на шею, тянут к самой земле, цепляются за лодыжки железными кандалами, волочится по вздувшемуся линолеуму грузом пушечное ядро. В комнате обнаруживается полумрак из-за закрытого теперь плотными занавесками окна, и Чонгук, завёрнутый в одеяло по самую макушку, даже не шелохнулся на кровати, пока Тэхён надевал свои кеды, и, прихватив с вешалки джинсовку и валяющийся рядом рюкзак, шумно щёлкнул дверным замком, выходя из чужой квартиры.
Оказавшись на лестничной площадке, со всё ещё стекающими каплями воды с волос и висящей вдоль тела джинсовкой, с продетой в рукав лишь одной рукой, он остановился, как вкопанный, всматриваясь в стену с отвалившейся кусками краской, в знакомую среди нескольких неумелых граффити надпись почерком Юнги.
Он смотрит на квартиру, из которой только что вышел, и переводит взгляд на соседнюю дверь, ключ от которой валяется в кармане рюкзака. И всё как будто становится на свои места, если бы, на самом деле, не запутывало этим самым ещё больше. Тревожное чувство ложится под горячее сердце, ластится под самый бок, раздражая. Можно было бы забить на вчерашний вечер и на сегодняшнее утро тоже, удалить из памяти два голубых глаза, выдрать себя из чужой кровати навсегда и забыть собственные кеды, разбросанные перед дверью чужой квартиры. Можно было бы насовсем вычеркнуть из памяти беспочвенный страх и собственную слабость перед ним, если бы, блять, не одно но, перечёркивающее все попытки вернуть утерянное самообладание.
Чон Чонгук теперь его сосед, и Тэхёну хочется с разбегу вдариться в стену лбом, чтобы надпись Юнги отпечаталась чёрными буквами на собственной коже. «Ким Тэхён, хватит дрочить».
Мысли о Чонгуке пропадают меж пыльных коробок, где-то в стеллажах, куда их забрасывает Тэхён после полной разгрузки фуры. Юнги маячит рядом, сверяет контрольный раз артикулы с накладными и сортирует коробки по названиям компаний-заказчиков. Они работают на этом складе около года, выбив места в основной смене спустя четыре месяца пребывания в статусе временных работников. Внештатных сотрудников вызванивают только в конкретных случаях: в дни слишком большой разгрузки и в редкие моменты, когда основную смену пробивает коллективный понос или орви. И пока в остальные дни во временных работниках склад не нуждается, основная смена получает постоянную работу, тяжелую физически, изнуряющую, но прилично оплачиваемую, стабильно и наличными.
Поэтому попасть в основу пытался каждый и с особым рвением, прибегая зачастую к далеко не самым честным и гуманным способам. И Тэхён с Юнги выбили себе эти места в прямом смысле слова, вместе с зубами; разбитыми кровяными губами булькающие извинения и уступки топились в грязном вороте футболок, в битом стекле за гаражами. Извинения не Тэхёну и Юнги, конечно, а Хосоку, расслабленно подпирающему плечом одну из кирпичных стен. Ни один человек в здравом уме не перешёл бы дорогу Чону. Складу же — плевать на рокировки, главное, чтобы всё работало без сбоев, здоровой пищеварительной системой.
У Мина был план. Придумал он его заморышным подростком, ещё в школе, а озвучил на кухне в квартире Тэхёна, через два месяца после их знакомства. «Гениальный» план блондина заключался в том, чтобы отучиться в местной шараге, получив на выходе никому не всратую корочку менеджера, и больше не гнуть спины ни на погрузках, ни на отгрузках, а зарабатывать деньги легко и почти не напряжно.
Тэхён тогда смотрел на Юнги из-под бутылочного дна, на худого и нестриженого, жестикулирующего банкой мерзко-сладкого коктейля; с беспокойным блестящим взглядом и дурацкой привычкой дёргаться. Он уже тогда подумал, что с четырьмя работами пора кончать, надо искать одну, ну две максимум, и пусть они ебут нещадно, но хотя бы не разрывают на части, как разорвало, разбомбило Юнги к херам. Но Мин улыбается криво, слизывает с влажных губ языком ароматизированный дыней коктейль и верит же, верит в эту дичь, что только что наплёл, а Тэхён всё смотрит на него, полупрозрачного, и думает, что если бросит его сейчас вот такого, как есть, — тот точно пропадёт. Поэтому с планом соглашается, кивает и, сидя там, в полутьме, на раздолбанной кухне, даже не представляет, что через пару лет будет уже совершенно не понятно, кто кого не бросает в бессмысленных попытках удержаться на плаву.
То, что план — дерьмо, Юнги признаёт в конце первого курса. Напивается в зюзю в подъезде их сокурсника, и пока все присасываются к бутылке, раскуривая гашик по кругу и выдыхая сизые вонючие клубы дыма, он упирается влажным от пота лбом в плечо Тэхёна и говорит пьяно, тянет: «Тэээ, я проебааался.» Тэхён тогда прижал его голову к себе ладонью и, не спеша глотая пиво из бутылки, всё гадал, насколько нужно быть отчаявшимся, чтобы, понимая изначально весь идиотизм и безнадёжность затеи, всё равно пытаться сделать хоть что-нибудь, чтобы выйти из этого тупика. И каким должен быть этот тупик? Вероятно, очень тёмным и узким, чтобы не осмотреться, не продышаться, чтобы слышать разве что, как скрипят, хрустят, ломаясь, твои ребра; и лёгкие — в месиво.
Странно глупо цепляться за неудавшиеся замыслы, бесполезно продолжать то, что изначально было обречено на провал, но это затягивает, это сладко-болезненное ощущение, когда ты продолжаешь следовать своему дерьмовому плану, наблюдая за тем, как шаг за шагом ты ни хрена ни к чему не приближаешься. Но твои уверенные пьяные речи на чужой кухне — они же твои, любовно взращенные и бережно хранимые в воспоминаниях, пускают пыль в глаза, будто бы ты двигаешься хоть куда-нибудь, оставаясь при этом на том же самом месте.
Начинать всё сначала — это для сильных и смелых, для ебучих зожников, для тех, кто ходит на лекции для успешных бизнесменов и топ-менеджеров, кто взахлёб читает книжки про самопознание и секреты счастливого брака, кто, блять, знает, чего хочет. И Тэхён с Юнги на обратной стороне этого дивного нового мира, на его изнанке, вшитые несуразно, криво, до крови из глаз уродливо. Они продолжают ходить в шарагу через раз, будучи уверенными, что гнуть им спину до победного, пока сами не загнутся. До победного, блять. Должно быть, это удел слабых, битых и угнетённых, конченных, в конце концов, потому что жрать объедки со стола — не сидеть за ним. И, тем не менее, краешком своего больного сознания допускать обратную мысль, продолжая обгладывать брошенную кость.
Мин бросает накладные в сторону, натягивает перчатки, чтобы в случае чего хоть как-то обезопасить руки, и хватает коробку, подбрасывая сначала на колено, а затем, подтягивая на локтях, запихивает её на стеллаж, толкая до упора.
— Ты как? — спрашивает, бросая мельком взгляд на Тэхёна. — Живой?
— Норм.
Тэхён обтирает обнажённым запястьем лоб, смазывая выступивший горячий пот, его немного потряхивает, но, уже давно добив второе дыхание, он почти привык к подступающей временами тошноте и пробившей ноги слабости. Два рамёна, съеденных дома второпях, застревают комом в солнечном сплетении, и Ким жадно глотает воду в попытках протолкнуть его дальше, но от него не избавиться, поэтому ужин прогуливается на улице, чуть дальше закрытых ворот для отгрузок. Сигарета привычно зажимается меж губ, и шатен садится на лавку, сооруженную на скорую руку ими же, складскими. Никотин ложится в лёгкие гораздо легче, чем вчера, проталкивается глубоким вдохом и растворяется в почти ночном воздухе бесследно.
— Стройматериалы — это пиздец. Я думал, ты там сдохнешь после вчерашнего, — садится рядом блондин. — Ебучее гипсоволокно.
Они курят медленно, взатяг, и Тэхён привычно упирается взглядом в бетонное ограждение, исписанное кривым граффити, невольно вспоминая стены на лестничной площадке в своём доме. На ум приходит и Чонгук, тот, что в кровати, со своими глазищами и блядской серёжкой. Тихий вздох утопает в шуршании упаковки от шоколадного батончика, Юнги бросает бычок от сигареты в урну, жуёт шоколад медленно, тщательно пережёвывая.
— Новости видел?
— Не-а, — выдыхает Тэхён, машет головой, отказываясь от предложенного снэка.
— Трупак нашли на «военведе», — чавкает Юнги свергая. — Как обычно, никто ничё по телеку не сказал, но у Чона вчера болтали, мол, он то ли без башки, то ли расчленёнка там полная.
— Мужик?
— Ага, молодой, — кивает Юнги. — Говорят, нихера он не военведский. Будто бы наш пацан.
— Говорят, блять, — хмыкает Тэхёен. — Кто говорит?
— А то ты не знаешь, благодаря кому чоновские яйца всё ещё на месте.
Тэхён разваливается на лавке, вытягивая ноги и хрустя суставами; дребезжащий голосом диктора ящик всплывает в сознании нечётким воспоминанием, и за ним цветастым ворохом всё остальное. Непонятное и раздражающее. Мыслями он наталкивается на Чонгука и, к своему разочарованию, признаёт, что не думать о том получается из рук вон плохо, хотя бы просто потому, что думать о чём-либо ещё вообще не приходится. Ну кроме крепкого желания надраться в зюзю.
— В клуб пойдём? — нарушает молчание Тэхён, когда они возвращаются на склад.
— Бля, у меня дети без присмотра сегодня, — жмёт плечами блондин. — Все в соплях с этой погодой. В следующий раз,
Тэхён-а.
И Киму бы уши закрыть, зажать ладонями, но бесполезно всё, чужой голос всплывает в самой голове, в самом мозге путается намертво. «Тэхён-а», — тянет хрипло и низко, ложится на старые дрожжи, поднимая предательскую волну панических мурашек от пят и до беззащитного горла, и хер разберёшь, что это за дрожь, от страха ли?
***
Страх приходит после первых вспышек испуга, разорвавших пару сотен капилляров и нервных окончаний, он приходит ластящейся кошачьей походкой; проворной, волной извивающейся, змеёй скручивает лодыжки, отчего шаг теряет свой темп, срываясь на дёрганые перебежки. И на дороге вдруг оказывается столько камней и неровностей, звякающих железяк и дребезжащего стекла, что ноги спотыкаются о все препятствия, вспарывают носами ботинок остывшую землю, и на особенно неожиданной кочке приходится терять доли драгоценных секунд, чтобы вернуть телу равновесие.
В спину дышат тяжело и часто, бешено и истерично, по-звериному. Чужое дыхание цепляется ошейником за взмокшую от холодного пота шею, царапает застёжкой кадык, и беззащитное горло сдавливает болезненным спазмом, страхом, паникой. Бежать получается на автомате, по какой-то собственной инерции, руководствуясь простейшими инстинктами, создавая шум под своими же ногами и при этом отмечая лишь краем сознания, что позади эти звуки пропадают в абсолютной тишине. И обернуться хочется до одури, посмотреть, может, отстал преследователь, увидеть непроглядную темноту без единого фонаря, без единого освещенного окна, — на заброшках нет никого. Но кто-то есть за спиной, и шаг его будто медленный и спокойный, но отдаётся он барабанной дробью в голове, бьёт кулаком прямо в лоб, эмоциональным нокаутом.
Когда собственное дыхание сбивается в болезненный хрип, а правый бок пробивает колющей болью, остаётся надеяться на то, что размеренный шаг никак не мог догнать такой загнанный бег. И, остановившись, нагибаясь и упираясь руками в колени, успеть бы перевести дух, но его буквально выхватывают из собственного рта цепкими пальцами, вытягивают наружу из самого нутра, наматывая на кулак.
И ночь кажется почти чёрной, беззвёздной, а вокруг — ни души, только тихое шуршание в соседних кустах: в заброшенных районах много крыс. Здесь должен был быть новый микрорайон, уж лет десять как, но сейчас здесь нет даже чёртовых бомжей, те переехали в одну из недавних заброшек, где ещё недобитые окна держатся в рамах, а пол под ногами не обваливается глыбами, рассекая ноги железом, как самурайским мечом. Даже бомжи занимаются переездом в поисках лучших условий, есть ещё жизнь на планете, когда кто-то стремится к лучшему.
И в этой чернильной темноте есть только два дыхания, и одно из них приближается к другому. Кажется, нужно что-то сказать, и оно ведь даже говорится, вырывается из лёгких ржавым скрипом, непривычно тонким голосом, полувизгом, дрожаще и тревожно. И после молчаливого ответа, наверное, лучше кричать с раскрытой на максимум диафрагмой, лучше кричать, что есть сил и голоса, и ждать, когда с другой стороны хоть кто-нибудь откликнется.
Рот зажимается стальной хваткой, откуда-то сзади, хотя опасность, казалось, дышала в самое лицо. Тело парализует, оно цепенеет от разрастающегося внутри страха, а затем выстреливает паническим желанием вырваться, и руки непослушно разрывают путы, слишком легко, с чужого позволения. Это игра?
Попытки к бегству абсолютно бессмысленны, но ноги несут тело прочь от опасности, а голосовые связки напрягаются до треска, когда крик разносится по зияющим дырам окон и дверей, прыгает на полуразрушенные крыши домов, утекая в трещины обвалившихся стен. Сильный толчок попадает меж лопаток, и тело грузно, мешком, валится на землю, принимая удар подбородком. Сверху придавливает тяжелым, сковывает по рукам и ногам, и ни черта не видно в этой темноте среди разноцветных кругов от болезненного удара.
Это пальцы ложатся на шею? Они давят на кадык, чуть ли не в позвонки впечатывая, впиваются ногтями в беззащитную кожу. Мольбы выходят сиплыми, будто икотой пробитыми, азбукой Морзе, а слёзы бегут горячие и крупные, заливают лицо в считанные секунды, затекая в раскрытый в немом крике рот. Дикая боль прошивает тело тупым резаком, рвано, в несколько попыток доходит до кости, обнажая кровавое мясо, разрывая вены и сухожилия, заливая осеннюю землю горячей густой кровью. В развороченной ране смешивается нашинкованное нутро, обнажённое, пульсирующее, и боли становится так много, что от шока она почти не чувствуется, лишь дёргается тело от остервенелых движений, разрывающих плоть на куски. Изо рта вырываются хлюпающие звуки, и кровь заливает подбородок липким сиропом, когда звон в ушах пробивает барабанные перепонки, выталкивая сознание из реальности.
Падать в темноту приятно, как в открытом космосе летать в невесомости, без скафандра. Обычно в конце нужно толкнуть мудрую речь, и как же хорошо, когда сказать совсем нечего; так хотя бы нет сожалений, ведь на самом деле на эту хрень не даётся никакого времени.
Труп просто остается лежать, пока его не подхватывают за лодыжку и не тащат в ближайшую подворотню.
***
Тэхён поднимается по ступеням грузно, в полутьме, не смотря себе под ноги. Он замирает на лестничной площадке, прислонившись плечом к исписанной граффити облезлой стене. Чонгук курит в раскрытое окно, выпуская сизые клубы дыма на улицу, и после очередной затяжки упирается взглядом в шатена, выдыхая плотное никотиновое облако в его сторону. Он одёт в обычные джинсы и футболку, и Киму не разобрать их оттенков в калеченном коридорном свете, но он различает тонкую вязь татуировки, выглядывающую из-под кромки рукава и уходящую, по всей видимости, к плечу. И как раньше не заметил. Хотя в последнее время, он многие вещи в упор не видит, и это всё объясняет. Тэхён знает, что нужно просто выудить из рюкзака ключи, открыть дверь и скрыться в собственной квартире, но вопреки этому он достаёт из кармана пачку сигарет и подходит к Чонгуку, закуривая.
— Мы соседи, — выдыхает Ким, откидываясь затылком на стену.
— Ага.
И, вот собака, даже не выглядит удивленным, будто заранее обо всем знал, но Тэхён уверен, он Чонгука никогда прежде не видел, до этого утра.
— Я переехал четыре дня назад, — подаёт голос тот. — И у тебя не паранойя, мы, действительно, за это время ни разу не пересекались.
Он коротко улыбается, туша сигарету в срезанное под пепельницу дно пластиковой бутылки, вдавливает её, смяв фильтр, длинными пальцами. На безымянном — серебряное кольцо то ли с гравировкой, то ли необычной огранки, — Тэхён не приглядывается.
— Но я тут решил покурить на лестничной площадке и заметил кое-что интересное, — Чон отходит чуть дальше от окна, указывает пальцем на одну из надписей на стене, и Тэхёну не нужно на неё смотреть, чтобы понять, о каких именно словах идёт речь. В голове лишь одно: «Сука, Мин Юнги, ненавижу, блять, сдохнисдохни».
— Что насчёт совпадения?
— Ну ты же здесь, — пожимает плечами Чонгук. — Но я был уверен, что это совпадение.
Он улыбается насмешливо, растягивая губы, отчего блестящая серёжка дёргается, щурит свои голубые глазищи, и Тэхён почти физически чувствует, как затаилась меж долями секунды тишины какая-нибудь тупая шутка, в ожидании своего феерического дебюта.
— Потому что, — продолжает Чон, — ты похож на того, кто боится лишний раз посмотреть в свои штаны, не то что руку туда сунуть.
И вот оно. Шатен хмыкает, глядя исподлобья, тушит сигарету о грязный подоконник. Под сомкнутыми в раздражении веками он видит Чонгука, согнутого, вытирающего ладонью подбородок и харкающего собственной кровью, но ему остается лишь убрать беспомощно руки в карманы джинсовки, когда перед глазами оказывается всё тот же ухмыляющийся парень. От чего кулаки пробивает дрожью под плотной тканью, а не бьют по наглой роже, Киму непонятно, но именно в этот самый момент, он для себя решает подумать о сегодняшнем дне завтра или, если повезёт, никогда.
— Да ну? — бросает он бесстрастно.
— Ну да, — ухмыляется Чонгук. Он наклоняется вперёд, сокращая расстояние между их лицами, и ловит удивлённый блеск чёрных глаз напротив, хмурящиеся брови и недовольно поджавшиеся пухлые губы. Такой Чон шатена раздражает ещё больше чем тот, что генерирует клоунские шутки; этот Чон в который раз вторгается в личное пространство, буквально замораживая все мысли Тэхёна одним пронзительным взглядом, парализуя на мгновение органы, которые с трудом приходят в себя после секундного сна, восстанавливая брошенную работу в сумасшедшем ритме.
— Боишься меня? — тянет Чонгук, практически не моргая, утягивая в поиски оттенков голубого снова, с головой.
— Нет, — на автомате отвечает Тэхён. — Ты меня просто раздражаешь.
Чужая рука ложится на плечо неуместно и неприятно, чуть сжимая пальцами ткань куртки; на лице Чонгука снова появляется улыбка, только скупая, с чуть поднятыми уголками губ вверх.
— Не бойся, Тэхён-а, — произносит Чон, и когда Тэхён встречается с ним взглядом, ловя насмешливый блеск в чужих глазах, он, ухмыляясь, добавляет:
— Может быть, я даже научу тебя дрочить. Ну знаешь, чисто по-соседски.
Чонгук оставляет его на лестничной клетке одного, с намертво прилипшим на языке ответом, он просто закрывает за собой дверь, и Тэхён надеется, что где-то за этой дверью исчезнет и сегодняшний день тоже, навсегда.
Брошенная на тумбу связка ключей звякает в тишине собственной квартиры жалобно и слишком громко. Одежда летит на стул одним комком, выделяется бесформенной чёрной кучей на фоне тусклого отсвета фонаря через окно. Свет в ванной загорается не сразу, мигая на пробу несколько раз, прежде чем зажечься умирающим жёлтым, и Тэхён шагает в ванну, бессмысленно пытаясь унять раздражение и беспокойство под прохладными струями льющейся воды. Она стекает с головы на спину, по шее, смывает мыльные разводы с замученного странно-сложным днём Кима. Он снова запрещает себе думать о Чонгуке, но, натыкаясь взглядом на собственный член, раздумывает несколько секунд, кусая губы, прежде чем выдохнуть почти беззлобно: «Да пошел ты, блять, мудак конченный» и уверенным движением потянуться рукой вниз.
